Лекции по "Социологии"

Этот мотив в разных странах окрашен по-разному. Например, в Германии он был часто сопряжен с романтикой войны и нередко передавался образами «кентавров» боевой техники (пилот — аэроплан, танкист — танк и др.)¹; в России, где война всегда однозначно понималась не как рыцарский турнир «на

¹ Ср.: Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2000. 

1.6. Отражение технического прогресса  в общественном сознании 27

окропленном кровью лугу», а как бедствие, он теснее всего связан с образом возвысившейся до космического созидания индустрии (например, в пролеткультовской поэзии). Тем не менее в обоих случаях мифопоэтическое переосмысление техники понимается как революционный акт, но только в одном случае она вплетается в контекст национал-консервативной революции, а в другом — большевистской.

Этот последний  тезис нуждается в дополнительном анализе и развитии. Вообще говоря, в свете данной проблематики ни русская революция, ни генезис советского общества сколько-нибудь систематически не рассматривались. Но предварительно можно сделать один вывод. Социально-историческим итогом победы советской власти стал не просто быстрый рост научно-технического потенциала страны; в еще большей степени она способствовала ускоренной реорганизации во многом еще традиционного российского общества в гигантский производственный механизм, в составе которого машины приобретают некоторые свойства людей (например, ум, чуткость), а люди — свойства машин.

Наглядно  вектор этой реорганизации проступает в характерных метафорах послеоктябрьской индустриализации, в которых люди уподобляются «колесикам и винтикам», а человеческое сердце — «пламенному мотору», в определении писателей как инженеров человеческих душ и др. Понятно, что управление таким «производственным механизмом» лучше всего поручить технику. В этом контексте техническое образование начинает мыслиться как универсальное, и в годы первых пятилеток именно окончивший технический вуз производственник становится главной фигурой среди советских кадров, стремительно оттесняя и «профессиональных революционеров», и воспитанных на Покровском и Бухарине выпускников Института красной профессуры. Позднее наивная прямолинейность 1930-х гг. смягчилась, а формы жизни модифицировались и усложнились, предоставляя индивиду определенное пространство для «нефункциональной» самореализации. Но в принципе советское общество и в меняющихся условиях сохраняло характерный «технофильский» профиль, а идея приоритета технической рациональности над функционально несовершенным органическим бытием периодически будоражи-

28     Глава 1. Социум и технос: к характеристике  взаимосвязанного развития

ла общественное сознание вплоть до конца 1970-х или даже начала 1980-х гг. (вспомним хотя бы вызвавшую в свое время бурные дискуссии пьесу И. Дворецкого «Человек со стороны»). Несомненно, импульсы к созданию своего рода «общества-фабрики» в значительной мере поступали сверху. Что означает, например, знаменитое ленинское «коммунизм есть советская власть + электрификация всей страны»? В сущности   говоря, это не что иное, как формула своеобразного социотехнического синтеза, где тип политической организации и определенная техноструктура уравниваются в своем значении как паритетные составляющие общества нового типа. В связи с этим нельзя не отметить, что в идеологии и практике большевистского руководства при непосредственной поддержке Ленина отчетливо проявились весьма радикальные технократические тенденции и симпатии. Можно говорить о своего рода союзе (или, если угодно, симбиозе) технократии и революционной власти. Не разделяя многих ее идей и методов, технократы тем не менее увидели в ней идеального исполнителя своих планов. Непреклонная политическая воля, энергия и решительность большевиков давали возможность чуть ли не на пустом месте мобилизовывать ресурсы для воплощения в жизнь самых смелых и грандиозных по своим масштабам технических проектов, не оглядываясь при этом ни на какие сентиментальные соображения и подчиняясь одному лишь железному «надо».

Однако импульсы тотальной «технификации» жизни  не были просто навязаны обществу. В значительной степени они шли снизу, источником их были разные социальные группы. Знаменательно, что, по данным социологических исследований, уже в первые послеоктябрьские годы происходит общее изменение ценностных установок молодежи, определяющих выбор будущей профессии. Если до революции 1917г. большая часть опрашивавшихся в разных городах страны старшеклассников (и юношей, и девушек) хотела бы стать учителями, то с начала 1920-х гг. у юношей на первое место начинает выходить профессия инженера (техника)¹. Олицетворением при-

¹ См.: Балашов Е.М. Школа в российском обществе 1917—1927 гг. Становление «нового человека». СПб., 2003. С. 221. 

1.6. Отражение технического прогресса  в общественном сознании 29

родно-органических начал жизни в значительной степени оставалось крестьянство, в сознании которого новое наступление механического молоха на «березовую Русь» получило трагическую окраску (вспомним хотя бы пронзительный есенинский образ состязания жеребенка с мчащимся по рельсам «железным конем»). Но в то же время именно Устремившаяся в города крестьянская молодежь охотнее всего порывала с «хламом» традиций. Отметим, что именно этот человеческий материал стал своего рода «топливом» индустриализации и вместе с тем ее социальной опорой, поскольку именно индустриализация дала им не только новую идентичность, но и перспективу самореализации и даже социального возвышения (в частности, карьерного). Стремясь радикально изменить формы своего бытия, сбросить груз старой жизни и безоглядно погрузиться в водоворот новой, они обретали новый идеал в образе «технического человека», в котором реальная ориентация на освоение технических специальностей сливалась с образами социального мифа. Инженер — «высшая форма человеческой учебы»; такую выразительную запись занес в свой дневник за 1932 г. один из безвестных «строителей новой жизни»¹.

Оценивая описанные  явления с точки зрения традиционного гуманизма (а связь между логикой формирования «технических» обществ, отчуждением и возникновением тоталитарных тенденций достаточно очевидна), надо помнить по крайней мере две вещи. Во-первых, то, что речь идет об общем процессе, который в первой половине XX в. в той или иной степени затронул все ведущие страны мира: не случайно радикальный большевистский технократизм черпал вдохновляющие его примеры в американском и немецком опыте. В о - вт о -р ы х, именно переход на рельсы социотехнического развития стал определять способность государств и народов противостоять вновь возникающим угрозам невиданного ранее масштаба. Так, по мнению некоторых зарубежных историков, по- беда над гитлеровской Германией во Второй мировой войне в значительной мере объясняется культурно-идеологическими различиями в отношении к технике, в частности, тем, что по-

¹ Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи. Голосаизхора. М., 1996. С. 146.

30    Глава 1. Социум  и технос: к характеристике взаимосвязанного  развития

литическое  мышление противников Германии было ближе к принципам прагматичного технического рационализма, чем мышление нацистской верхушки, среди которой были очень сильны идеи консервативного романтизма и мистического оккультизма¹. В конечном счете, несмотря на неоспоримую мощь немецкой промышленности и выдающиеся инженерные умы Германии, она проиграла не только США, но и СССР именно как целостная социотехническая система. Здесь следует учитывать не только совершенство образцов передовой тогда военной техники как таковых, но и включенность техники в определенные отношения с теми, кто ее осваивал, производил и применял.

Свою социотехническуЮ эффективность Советский Союз демонстрировал и позже — в глобальном соревновании с США, ход и итоги которого довольно поучительны, если рассмотреть их с точки зрения интересующей нас проблематики. Парадоксальна уже сама возможность соревнования между экономическим сверхгигантом (в конце 1940-х гг. США в одиночку производили около половины мирового ВВП) и довольно бедной, разоренной войной и расположенной в далеко не столь благоприятных природно-климатических условиях страной. Но СССР удавалось на протяжении нескольких десятилетий не просто обеспечивать относительный паритет с США, но надолго вырываться вперед на ряде ключевых направлений научно-технического прогресса.

Этот факт не остался без внимания исследователей. Над его причинами довольно много размышляли и в терминах «преимуществ социализма», и в терминах критики «тоталитарного строя». Но ни то, ни другое не позволяет выявить и адекватно охарактеризовать тот специфический ресурс, на котором вырастали отечественные достижения конца 1940-х — начала 1970-х гг. Ведь ясно, что «что-то» не могло возникнуть «из ничего». А между тем ни в экономике, ни в политическом устройстве, ни даже в природных богатствах страны нельзя найти ничего такого, что создавало бы СССР какие-то особые преимущества. Этот парадокс можно снять лишь в том случае, если

' См.: HerfJ. The Reactionary Modernism. Technology, Culture and Politics in Weimar and the Third Reich. Cambr.; N.Y.; Melbourne, 1984. 

1.6. Отражение технического прогресса  в общественном сознании 31

признать  наличие особого ресурса, имеющего системную природу и в этом смысле представляющего собой некую довольно тонкую и подвижную конфигурацию разноуровневых факторов различного типа.

Первое, что  обращает на себя внимание, — это  сочетание сильной социальной энергетики и ее мотивационной направленности: основной поток социальной энергии сконцентрирован на сфере познания и технического творчества. Данное обстоятельство имело самые разные проявления, хорошо знакомые тем, кому довелось непосредственно наблюдать послевоенное советское общество на подъеме: интеллектуальный тонус, массовое увлечение техническим творчеством и моделированием, культ «физиков», совершенно бескорыстная устремленность юношества в «трудные» вузы и т.д. Второе — это создание эффективной и притом адаптированной именно к отечественным социальным и социокультурным средам институциональной системы «аккумуляторов», «повышающих трансформаторов» и «распределителей» этой энергии, через которую она поступала к «рабочим механизмам» научно-технического прогресса. Эти функции выполняло прежде всего образование, которое надо рассматривать вместе с разветвленной и по-настоящему массовой системой раннего выявления и поощрения талантов, которым обеспечивались особые условия подготовки (физматшколы, профильные кружки, олимпиады и др.). То, что выстраивается сейчас перед нашим ретроспективным взглядом, можно было бы интегрально определить как общество с институционализированной научно-технической пас-

сионарностью.

В последнее  время приходится слышать, что советское лидерство в образовании (а нас сейчас интересует в первую очередь естественно-научное и техническое образование), равно как и познавательный энтузиазм «самой читающей в мире страны», надо отнести к области мифов. Но нам представляется, что в основе такого рода утверждений лежит известный принцип «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». На самом деле многие эксперты и государственные деятели ведущих стран Запада в то время признавали советский опыт подготовки научно-технических кадров совершенно выдающимся (другое дело, что этот факт там старались не

32     Глава 1. Социум и технос: к характеристике  взаимосвязанного развития

особенно  рекламировать). Слабость советской  модели состояла совсем не в этом, а в том, что жизненные функции социума были слишком жестко и слишком напрямую привязаны к обслуживанию и развитию созданной к тому времени сверхмощной техносистемы. На Западе, равно как и в большинстве стран Востока (за исключением, пожалуй, маоистского Китая), отношение между ними опосредовалось экономикой рынка. Было бы наивно думать, что это возвращало человеку утраченную целостность бытия. Понятно, что в данной конструкции индивид представлен если не в качестве «винтика», то по крайней мере в виде некоего квазитехнического устройства — своего рода генератора моментов выбора (в своей первичной основе потребительского, но в дальнейшем и этического выбора, и выбора «стиля жизни»). В этом своем качестве он формировался не суверенно, а программировался под организационно-технические возможности промышленности средствами рекламной индустрии. В конечном счете это не столь принципиально отличается от ситуации человека, втянутого в жернова советской техносистемы. Однако психологически здесь, разумеется, присутствует значительно большее ощущение свободы и индивидуальной суверенности, что амортизировало многие «толчки», которые испытывал социум, «присоединенный» к развивающейся по собственной логике техносистеме.

В СССР 1960—1970-е  гг. стали временем, когда подчинение всего и вся голой рациональности освобожденных от «излишеств» технических решений достигло своего апогея. В жертву ей приносились и красота (уныло безликая, но технически удобная застройка городов), и комфорт, и экология, и исторические ценности. Нельзя сказать, что данная тенденция не вызывала контртенденций (так, именно в данный период в СССР начинает довольно интенсивно развиваться техническая эстетика). Однако и они были в известной мере подчинены тому же утверждаемому в качестве бесспорного принципу. Такая система бесперебойно работала только до той поры, пока могла опираться на социальную массу с очень скромными, однотипными потребностями и коллективистским мышлением, упрощавшим агрегацию индивидов в разного рода «охватывающие структуры». Человеческий материал нужного качества очень 

1.6. Отражение технического прогресса  в общественном сознании 33

долго поставляла деревня, однако на рубеже 1950-1960-х гг. процесс его воспроизводства  прекратился. В СССР началась своего рода «тихая» социальная революция, развитие которой быстро привело к утверждению весьма специфических форм индивидуализма.

Вопреки широко распространенному мнению, согласно которому индивидуализм — это то, что отличает Запад от Востока, в советском обществе он оказался значительно более выраженным и радикальным, чем даже в США, не говоря уже о Европе. Начавшись с чисто гуманистического протеста «шестидесятников», этот процесс быстро привел к интенсивному прорастанию в СССР ценностей потребления. Однако достаточных возможностей для реализации растущих потребительских запросов создано не было, и это привело «простого советского человека» в состояние перманентного, хотя и скрытого, социокультурного конфликта с системой. Ее идеологические установки и вся «картина мира», на которую она опиралась, стали восприниматься им все более и более скептически. Возник специфический феномен двоемыслия, весьма полно описанный в социологической литературе.

В связи с  этим и в научной литературе, и  в публицистике немало говорилось о теоретической неадекватности марксизма, по крайней мере той его версии, которая выступала в качестве официальной идеологии КПСС. Не будем сейчас ни отстаивать истинность философских идей, выдвинутых полтора века назад, ни опровергать их. Однако заметим, что идеологию, которая не чисто теоретически, а реально определяла характер повседневной социальной практики в советской системе, нельзя в полной мере отождествлять с марксизмом (как, впрочем, и с учением Ленина). По сути дела она сложилась из множества довольно разных компонентов, среди которых не последнюю роль играл генерализованный массовый опыт советских кадров. Как мы уже отмечали, их подавляющее большинство рекрутировалось из производственно-технической сферы, где с молодых лет воспитывались на решении в первую очередь организационно-технических задач. Начиная с XIX съезда КПСС (1952) доля лиц с высшим техническим образованием, обычно начинавших свою карьеру в промышлен-