Глобализация и антиглобалисты

В-четвертых, замена труда знанием и капиталом. Чтобы выявить новые области прибыльного производства, глобальный капитализм обходится все меньшим количеством рабочей силы. В результате этого рабочая сила и представляющие ее организации - рабочие партии и профсоюзы — повсюду утрачивают свою роль на переговорах и в глазах общественности. Одновременно растет число тех, кто выброшен с рынка труда и лишен шансов на материальную и социальную безопасность и интеграцию, которые там распределяются и о которых ведутся переговоры. В результате не только нарастает неравенство, но и драматически меняется качество социальных неравенств, поскольку все большие круги населения отбраковываются, как в принципе “экономически неактивные”.

В-пятых: двойная относительность бедности. Бедность в этих процессах обостряющегося взаимовлияния включения и исключения качественно меняет свое лицо: она драматически возрастает и многократно фрагментируется. Как утверждает Зигмунт Бауман, общественные нити коммуникации между богатыми, которые глобализуются, и бедными, которые локализуются, вот-вот порвутся, поскольку между теми,

кто выигрывает в результате глобализации в самом верхнем  слое наверху, и теми, кто проигрывает в результате глобализации в самом нижнем слое внизу, уже более не существует никаких авторитетных инстанций, где можно было бы добиваться компенсации и справедливости.

Отбракованные - в отличие  от пролетариата в XIX и начале XX века — лишились к тому же всякого потенциала влияния, поскольку они уже более не востребованы. Чтобы вызвать скандал вокруг своего положения, им остается только применять голое насилие.

И наконец, различные  градации бедности еще раз преломляются в так называемой двойной относительности. “Простая относительность” бедности подразумевает относительность критериев; она говорит о том, что не существует абсолютных-критериев бедности, а есть только относительные, справедливые лишь для конкретных регионов мирового общества, например, Африки, Азии и Европы. В случае “двойной относительности” относительность критериев преломляется и в межкультурных, транснациональных жизненных пространствах. “Транснациональная бедность” означает: человек про-. живает свою частную жизнь в противоречии с транснациональными критериями бедности. Тот, кто в Великобритании числится бездомным, по критериям, которые действуют для его семьи в Индии или в регионе Карибского моря, может жить все еще благополучно 1. Эта фрагментация также является существенным условием обострения бедности.

В-шестых: противоречия высвобожденной, самоорганизуемой глокальной жизни действуют как критерии исключения. Часто подчеркивается (в частности, автором данной книги), что Второй модерн по ту сторону надежности традиции и схематиз-

1. См. об этом: Buflbni L. Rethinking poverty in globalised Conditions, in: Eade J. (Ed.), Living the Global City, a. a. 0., p. 110-126.

ма “правый — левый” в политической деятельности предлагает еще и новые шансы для свободы и развития. Вопрос только в одном: для кого? Ибо противоречия Второго модерна должны также интерпретироваться как ужесточение требований общественной интеграции, от которого терпят крах все больше людей — тех, кто уже сейчас в засасывающей воронке ожесточенной конкуренции способностей считается “слабым”, “балансирующим на грани”, “находящимся под угрозой” или “неполноценным”; это люди без среднего образования или с неважным аттестатом зрелости, больные или индивиды, чьи возможности — например, моторные, мусические, технические — низко оцениваются по сегодняшней шкале способностей. Всем им грозит попасть на наклонную плоскость и соскользнуть в круг тех, кого отбраковали в соответствии с правилами допуска.

В-седьмых: капитализм без труда соответствует, однако, марксизму без утопии. Неомарксистская картина капиталистической мировой системы лишилась всякого утопического импульса, всякой систематической политической надежды и фантазии. Ибо этому анализу не соответствует, из этого анализа не следует никакой политический субъект. Что остается такому космополитическому неомарксизму? Не придется ли ему в конце концов затянуть великий плач о неотвратимой гибели “Титаника”?

4. Мировое общество риска: клетка модерна открывается

Зрелище глобальных экологических  опасностей толкает многих к фатализму. Можно ли с учетом этого механизма саморазрушения глобальной индустриальной метасистемы политически действовать с открытыми глазами, т. е. не обманывая себя? При такой — пардон — наивно-реалистической близорукости в отношении существующих “в себе” опасностей упускается из виду изюминка теории мирового общества риска.

Дело в том, что наиболее заметный признак конфликтов в последовательности рисков заключается в том, что прежде деполитизированные области принятия решений благодаря общественному восприятию рисков политизируются; они становятся — в основном недобровольно и преодолевая сопротивление могущественных институтов, монополизирующих эти решения, — открытыми для общественного сомнения и дебатов. Так, в мировом обществе риска вдруг начинают публично растолковывать предметы и темы, которые прежде обсуждались только за закрытыми дверями, к ним относятся, например, программы инвестиций в экономику, химический состав продуктов и медикаментов, научно-исследовательские программы, разработку новых технологий. Внезапно оказывается, что все это нуждается в общественном одобрении, и становится возможным разрабатывать и перестраивать правовые и институциональные рамки, чтобы легитимировать этот важный прирост демократии и обеспечить ему продолжительное существование.

Можно в шутку сказать: о нежелательных, пока еще невиданных “побочных проблемах” в последнее время повсюду дискутируют как бы загодя, еще до того, как соответствующие продукты и технологии будут действительно изобретены.

Однако решающим является то, что эти расширения и углубления демократии в далекие от политики области хозяйства, экономики, точных наук (а частично и приватной сферы) до сих пор блокируются старомодными “дефинитивными отношениями”, в соответствии с которыми бремя доказательств ложится не на тех, кто получает выгоду от рисков, но на тех, кто страдает от них.

Это значит, что в мировом  обществе риска в результате общественного восприятия рисков возникает самокритичное общество, готовое — по крайней мере на словах — к противодействию и к перестройке своего мышления, где, например, не соглашаются с заверениями верующих в технику техников. Последние утверждают: риск нулевой; но первые — те, кто при наступлении этого случая “нулевого” риска будет нести экономическую ответственность, заявляют: не подлежит страхованию; экономический риск при наступлении случая слишком высок (пример: ядерная энергия, а также генная инженерия)'.

Одновременно вырисовываются контуры утопии экологической демократии, которая для меня была бы, в сущности, ответственным модерном. То, что называется “ответственным”, что подразумевается при этом, можно объяснить, обратившись к дискуссиям в англо-саксонской философии и научно-исследовательской литературе на тему “technological citizenship”, технологическая гражданственность. Здесь набрасывается образ общества, которое обсуждает последствия технического и экономического развития до того, как принимаются ключевые решения. Бремя доказательства в отношении будущих рисков и опасностей должно ложиться на виновников, а не на потенциальные или актуальные жертвы: от принципа “виновник платит” следует переходить к принципу “виновник доказывает”, какой (возможный) ущерб наносит его предприятие миру.

1. Так, вплоть до  настоящего времени отсутствует  положение о страховании для биологических и генноинженерных технологий. Никто не хочет страховать риски биотехники. Получается, что водить автомобиль без страховки никто не имеет права, а при пользовании генноинженерной установкой вполне можно обойтись без нее.

Избежать стихийного внедрения технологических новаций  в глобальных масштабах можно было бы, например, попытавшись политически поощрять техническое развитие во внушающих опасения областях с целью разработки альтернатив. При этом стоило бы создать автопортрет научно-технического развития, для того чтобы демонстрировать альтернативы, а не множить объективные принуждения. Тогда, возможно, удалось бы приглушить остроту нежелательного развития: на самом продвинутом уровне наготове имелось бы альтернативное инновационное предложение, которое обладало бы выгодами отклоненной технической альтернативы, но не страдало бы ее недостатками. Вероятно, и политика могла бы сделать глобальной Сети предложение, которое окажется осуществимым благодаря своей привлекательности для Сети (пример: использование солнечной энергии). Здесь политика в отношении техники возвышается до авангардной политики, а политико-демократические альтернативы — до ключевых.

И наконец, следовало  бы в первую очередь найти или  изобрести новую систему правил, которая в правовом аспекте по-новому определяла и обосновывала бы вопросы о том, что есть “доказательство”, “уместность”, “истина”, “справедливость” в отношении вероятных, затрагивающих все человечество опасностей, которые несет наука. Необходимо второе Просвещение, благодаря которому наше понимание, наши глаза и глаза наших институтов раскрылись бы и увидели всю незрелость (в которой сами и повинны) первой индустриальной цивилизации вместе со всеми порожденными ею опасностями.

Откуда возникает эта  политическая мобилизация, эта —  если все идет благополучно — “недобровольная  демократизация” через конфликты риска? Общество риска подразумевает, что прошлое теряет свою детерминирующую силу для современности. На его место — как причина нынешней жизни и деятельности — приходит будущее, т. е. нечто несуществующее, конструируемое, вымышленное. Когда мы говорим о рисках, мы спорим о чем-то, чего нет, но что могло бы произойти, если сейчас немедленно не переложить руль в противоположном направлении. Риски, в которые верят, это кнут, с помощью которого можно подстегнуть современность и подогнать ее. Чем грозней тени, которые отбрасывает на современность вырисовывающееся ужасное будущее, тем продолжительнее потрясения, которые могут быть вызваны сегодня в результате реализации драматургии риска.

Утвердившиеся дефиниции  риска являются, таким образом, политической волшебной палочкой, с помощью которой сытое общество, уютно пригревшееся в ситуации статус-кво, само себя учит бояться и тем самым — недобровольно и неохотно — активизируется и политизируется в своих центрах. Инсценированная в символах и образах драматургия риска есть в этом смысле противоядие от присущей современности пошлости жизни “как она есть”. Общество, которое видит в себе общество риска, находится — если выразиться языком католиков — в состоянии грешника, который исповедует свои грехи, чтобы по крайней мере философствовать о возможности и желательности “лучшей” жизни, гармонирующей с природой и мировой совестью. Ибо лишь немногие желают, чтобы руль действительно был переложен. Большинство же хочет и того, и другого — они желают, чтобы ничего не происходило, и жалуются на то, что ничего не происходит. Ведь тогда становится возможным наслаждаться дурной-доброй жизнью, как и ее угрозами.

В этом разрушительном, невольном, невиданном, затрагивающем политические основы усомнения-в-себе (“рефлексивная модернизация” 1.), затеваемом повсюду благодаря вос-

' Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modemisierung. Frankfurt/M. 1996.

принимаемым рискам, совершается, в сущности, то, что социологи, которые молятся на Макса Вебера, считают едва ли возможным: институты приходят в движение. Макс Вебер поставил диагноз: модерн превращается в железную клетку, в которой люди, подобно феллахам в Древнем Египте, должны теперь приносить жертвы на алтари рациональности. Теория м и рового общества риска выдвигает противоположный принцип: клетка модерна открывается.

Те, кто как бы наивно-реалистически  страшится последствий того или иного риска, упускают из виду, что смущают не столько эти побочные последствия — тот или иной “яд недели”, сколько побочные последствия побочных последствий в институтах: не только коровы, но и правительственные партии, власти, мясные рынки, потребители и т. п. становятся “бешеными”.

5. Мировое общество  как недемократически легитимированная  политика

“Время мелкой политики прошло, — писал Фридрих Ницше  более ста лет назад, — уже грядущее столетие несет с собою борьбу за господство над всем земным шаром, — понуждение к великой политике”¹. Что означает “мировое общество”, если его понимают как новую форму политического? Что подразумевает мировое общество как “политика”? В этом разделе будет прояснено понятие “безгосударственного” мирового общества и при этом уточнена его оценка: словосочетание “мировое общество” создает ложное впечатление, что подразумеваемая им реальность, в сущности, не что иное, как — если руководствоваться

1. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Отдел шестой: Мы ученые, фрагмент 208 (перевод И. Полилова).-В кн.: Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 332.

национально-государственным  пониманием политики — разрушительная форма политического.

Тот, кто отличает Первый модерн от Второго, национальное общество от мирового, имеет в виду не только другую общественную эпоху, но и другое понимание общества. Именно эта не-тождественность все того же понятия “общества” и мешает видению Второго модерна.

Для переформулирования понятия общества можно привлечь понятия “государство”, “место” и “функциональная дифференциация”.

Мировое общество без (мирового) государства

“Социология глобализации, — пишет Мартин Олброу, — означает очередную попытку найти ответы на вопросы, которые ставит себе каждое поколение. Каждое поколение должно заново поднимать эти вопросы, поскольку оно только так может выяснить, кто оно есть. Следовательно, при глобализации дело не только в технических или экономических вещах. Речь также не идет здесь только о величайшем вызове, перед которым оказываются главы концернов и правительств. Все это присутствует, но есть и нечто гораздо более важное. Речь идет о том, как ты и я строим свою жизнь”¹.