Глобализация и антиглобалисты

Полилокальность, транснациональность биографии, глобализации частной жизни создают и далее почву для подрыва суверенности национального государства и устаревания национально-государственной социологии: связь места и трансэтническая, в биографическом поперечном срезе и продольном разрезе жизни — суть две стороны одного и того же. Внутренняя — в отличие от внешней — мобильность предполагает такую меру духовной и физической подвижности, которая требуется или желательна, чтобы справляться с повседневной жизнью между различными мирами. В этом проявляются также пределы внутренней мобильности: они связаны не только с (финансовыми) трудностями социальной координации и социального освоения быта, они обусловливаются и возрастом, болезнью, инвалидностью и т. п.

Эти различные миры потенциально присутствуют (благодаря информации, потреблению, социальным, культурным и религиозным противоречиям) в каждом конкретном месте, что зависит от доступных источников информации, многообразия межкультурных отношений, миграции, законов об иностранцах и т. д. Иными словами: представление, что мы живем в замкнутом, замыкаемом месте, повсюду оказывается на опыте фикцией 1.

Маартен Хайер (ссылаясь на У. Ханнерца) говорит о “транснационализации места”. “Транснационализация создает новые связи между культурами, людьми и местами и тем самым изменяет наше повседневное окружение. Она не только приносит с собой в наши супермаркеты едва ли известные до сих пор продукты (как, скажем, дарьяны, чабатты или пиде), а в наши города — знаки и символы (например, китайские и японские надписи или мусульманскую музыку); в городах объявляются, причем во все большем количестве, новые группы и люди, которые в глазах многих граждан сегодня определяют внешний вид большого города: это, например, африканцы, боснийцы, хорваты, поляки и русские, встречаются также

 

1. См.: Albrow M. Abschiedvon der Heimat. Frankfurt/M. 1998.

 

японцы и американцы. Кроме того, в больших городах можно наблюдать, как транснационализация влияет на новую культуру Второго модерна, что проявляется, скажем, в форме мусульманской музыки в стиле “диско”, кулинарных “смешанных” блюдах — называемых также cuisune sauvage (“дикарская кухня”), новых концертов с участием представителей музыкальных культур всего мира, а также в появлении евро-азиатских, афро-европейских или карибско-африканских детей” 1..

Что же такое полилокальность, транснациональность  частной жизни, если само понятие места (локуса) столь многозначно? Когда частная жизнь распростирается на несколько мест, это может означать, что данная биография осуществляется во всеобщем пространстве, т. е. в аэропортах, в отелях, ресторанах и т. п., которые всюду одинаковы или похожи, а значит, не связаны с определенным местом, и вопрос “Где я?” в конечном счете повисает в воздухе. Полилокальность может также означать, что люди влюбляются — всякий раз по-новому — в то, что отличает одно место от другого, в их лица и истории, как бы обручаются с ними (я сопоставил только крайности). Таким образом, места дают повод открыть и испробовать особые стороны самого себя. В какой мере это место является “моим местом”, а “мое место” — моей частной жизнью? Каким образом соотнесены друг с другом различные места на воображаемой карте “моего мира” и в каком смысле они являются “значимыми местами” в срезе и разрезе частной жизни?²

 

1. Hajer M. Die Gestaltung der Urbanitat, in: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. 0.

² См. об этом: Diirrschmidt J. Individual Relevances in the Globalized World. Diss. UniversitSt Bielefeld 1995; а также Eade J. (Hg.), Living the Global City, a. a. 0.

 

Итак, полилокальность  не означает (если соотносить ее с великими социологическими наррациями) ни эмансипации, ни не-эмансипации, ни аномии, ни не-аномии, ни автоматически “космополитического взгляда”, ни нового фундаментализма, ни паушализации, ни алармизма, ни диффамации (например, в отождествлении ислама и фундаментализма с насилием). Но она означает нечто новое — то, что вызывает наше любопытство, нашу жажду новизны, побуждая нас раскрыть мир этого нового, его вид.

“Мы встречаем людей с экзотически звучащими именами, непривычной для нас внешностью, с иным цветом волос и кожи, - все это вызывает у нас массу ассоциаций с дальними странами, с Востоком; но вдруг они отвечают нам на баварском или швабском диалекте, и тут выясняется, что выросли они в Кройцберге под Берлином или в Дуйсбурге; короче, они ставят нас в тупик и переворачивают наши представления о нормальности.

Как говорится в одном  романе Курейши¹: "Каждый смотрит на тебя и думает: какой симпатичный индийский мальчик, какой экзотический у него вид! Что за прелесть! Какие увлекательные истории о джунглях и слонах он нам расскажет!" Но потом выясняется, что индийский мальчик — родом из Орпингтона, лондонского предместья, и никогда, даже наездом, не был в Индии; короче: мир сошел с ума. Вид так обманчив. Кто есть что, кто есть кто?

Похожие истории можно  услышать и о Германии: "Так-так, господин Каянка, вы, значит, частный  детектив будете. Интересное у вас имя, Каянка". "Совсем не интересное, а про-

 

1. Курейши, Ханиф (р. 1954) — английский писатель, автор двух романов, а также рассказов, пьес, киносценариев. Упоминаемый отрывок взят из его первого романа “Будда из предместья” (“Buddha of Suburbia”, 1990). — Прим. перев.

 

сто турецкое". "Ах вот как". Улыбка делается еще слаще, глаза превращаются в щелочки. "Стало быть турок. Турецкий частный детектив? Чего только на свете не бывает. А где это вы так здорово наловчились говорить по-немецки, позвольте полюбопытствовать?" "Да нигде, я просто другого не знаю. Родители умерли, когда я был маленьким, вырос я в немецкой семье". "Но вы — турок, то есть, я хочу сказать..." "У меня немецкий паспорт, если это вас может успокоить" (J. Arjouni. Ein Mann, ein Mord. Zurich 1991)” 1.

 

4. Возможна ли межкультурная  критика?

На одной карикатуре изображены испанские конкистадоры, которые вступают на землю Нового Света, сияя доспехами и оружием. “Мы пришли к вам, — написано в облачке, выходящем из уст говорящего, — чтобы побеседовать с вами о Боге, цивилизации и истине”. А группа явно озадаченных туземцев отвечает: “Конечно, конечно, что бы вам хотелось узнать?”

О том, что затем дело дошло, да и  сейчас еще доходит до кровавой бойни, писали очень много и безо всякого  результата. Чем же обусловлен комизм этой сцены? Забавный момент связан со взаимным непониманием характера этой “встречи”: громыхающий оружием западный империализм маскирует свой миссионерский пыл сентенциями в жанре “межкультурного диалога”. Завоеванные наивно и неверно истолковывают ситуацию как приглашение к разговору и хотят поделиться своими соображениями, но им суждено другое. Их, как рождественских гусей, сначала будут откармливать чужими истинами, а потом свернут им шею.

 

1. Beck-Gernsheim E. Was kommt nach derFamilief MCinchen 1998.

 

Горький комизм заключается в том, что наблюдатель знает больше, чем нарисовано на картинке, карикатурист и рассчитывает на это знание. Наблюдатель знает о реальном будущем того, что происходит на картинке. Он знает, какие разрушения и кровавые бойни пришли в мир из-за слепоты к чужому, заложенной в собственных истинах. Улыбка сбегает с лица от сознания трагизма, которым завершится эта ситуация. И этим трагизмом мир пронизан до сегодняшнего дня. Трагизм и комизм — две стороны ведущегося, но постоянно терпящего крах межкультурного “диалога”.

И тут мы спросим: возможна ли межкультурная  критика? И еще наивнее: каким образом она возможна?

Чтобы быть уверенными в правильности постановки вопроса, обратимся сначала к классикам толерантности и непонимания — к Ницше и Лессингу, — а затем попытаемся навести мосты между (враждебными) лагерями (постмодерного) контекстуализма и (просвещенческого) универсализма.

 

а) “Мудрость, полная плутоватой шутливости”

Существует Ницше-постмодернист, который  с удовольствием крушит и бичует все истины, вскрывая эгоистические побуждения в морали, и проповедует имморализм, безответственность и эгоизм. Но есть еще и Ницше — иронический просветитель, основатель подобного просвещения, и этого основателя, пожалуй, еще надо будет открыть. Он знал о мудрости смеха, которую он называет “мудростью, полной плутоватой шутливости”: “[Сократ обладал] веселой серьезностью и мудростью, полной плутоватой шутливости, [что составляет лучшее душевное состояние человека]...”¹

 

1. Nietzsche F. Werke in drei Banden. Munchen 1994. Bd. 1, S. 915.

 

Со-страдание Ницше  заменяет со-смеянием. Очевидно, что  разрушение ценностей никогда не было для него самоцелью, оно должно было расчистить пространство для со-радования, со-смеяния других (истин) в межкультурном диалоге — со-смеяния над другими, чью маску люди натягивают на себя, над маской, которой стали эти люди и на которую смотрят глазами других, и т. д. При этом глобальное, что стоит у Ницше перед глазами, не растворяется в современном, но заключает в себе и соседство, и противопоставление столетий. Чем бы оказалась мораль “глокальной” жизни под ироническим взглядом Ницше?

Легче сказать, чем она не является: она и не моральная tabula rasa, и не мораль условностей. Она предполагает, что абсолютистские морали разделенных миров подвергаются разрушению. Но не для того, чтобы их место заняло ничто, а чтобы открыть пространство для одновременного уменьшения и увеличения моральных масштабов и притязаний. “Итак, искушающая мораль: полагать себе цель” 1.

“Мудрость, полная плутоватой шутливости” проявляется (если говорить упрощенно, то методически применяется) у Ницше в двойном движении. Во-первых, он выступает за индивидуализацию идеалов, индивидуум становится законодателем, но при этом только законодателем самого себя. Индивидуализация, следовательно, осуществляет в царстве морали максимально возможное уменьшение масштабов. Они справедливы для меня, только для меня. Так мораль становится возможной как законодательство-для-себя, а точнее — как законодательство-только-для-себя.

Но это законодательство не распахивает двери перед релятивизмом, принципом “делай-что-хочешь”. Ницше имеет в

 

1 Nietzsche F., а. а. О., Bd. 3, S. 874.

 

виду прямо противоположное, в терпимости, которая почивает с уверенностью в собственной моральной правоте, он всегда улавливает болтовню о толерантности — “облачко с текстом, вылетающее изо рта персонажа комикса”, “облачко” завоевателя: “...мы пришли, чтобы побеседовать с вами о Боге, цивилизации и истине...” Толерантность должна мыслиться и практиковаться радикальнее в одновременности двух движений: сужения области собственной моральной высоты и стремления к межкультурному диалогу с другими истинами, истинами других.

Итак, индивидуализация морали проистекает не из эгоистических мотивов. Напротив, она дает шанс для глобальной морали толерантности. Так становится возможным не только диалог, но и такой “гибрид”, как межкультурная критика:

законодательство-для-себя в двойном значении ограничения  и расширения делает нас способными на критику и на конфликт.

Для Ницше самоограничение вплоть до законодательства-только-для-себя открывает взгляд, освобождает — возможно — от расхожих образов чужих, выводит на экспериментальное пространство опыта и действий при встрече с тем, что достоверно для других.

Ответы Ницше на вопрос, как возможна межкультурная критика, в сильно огрубленном виде формулируются так:

только законодательство-для-себя и усомнение-в-себе открывают и укрепляют нас перед лицом вызовов межнациональной жизни.

Одно законодательство-для-себя без усомнения-в-себе ведет к нетерпимости, этноцентризму, эгоцентризму; одно усомнение-в-себе без законодательства-для-себя ослабляет, заставляет капитулировать перед пошлостью мира.

Это противоречие разрешается, как было сказано, тем, что Ницше  называет “испытующей моралью: полагать себе цель”.

Индивидуализация идеалов  сужает и расширяет область морали, поскольку таким образом моральные законы других становятся возможными, могут переживаться и делаются желанными как обогащение частной жизни: “Мы же хотим стать тем, что мы есть, — новыми, неповторимыми, несравнимыми, полагающими себе собственные законы, себя-самих-тво-рящими!”¹ Контрвопрос очевиден: что произойдет, если за-конодатели-только-для-себя будут по очереди разбивать друг другу головы?

В известном смысле аналогичный ответ можно найти у Лес^J синга, которого занимали вопросы взаимоисключающих истин, что нашло особое выражение в его пьесе “Натан Мудрый”. “Мудрость” Натана Мудрого заключается прежде всего в том, что он с подозрением относится к своей мнимой мудрости, как и ко всем проявлениям высокопарного идеализма, которые делают людей слепыми по отношению к миру. На вопрос султана Саладина: “Тебя зовут Натаном? И мудрым?” — он отвечает: “Нет”. На упрек султана: “Сам не скажешь так, а твой народ?” — он роняет: “Возможно”². Затем следует пассаж о сомнительной ценности похвалы — слыть “мудрым” у народа.

Сегодня можно было бы сказать: Натан — ранний “прагматик” в вопросах веры и истины. Он хочет увидеть, почувствовать, ощупать то, чему соответствуют выспренние слова, которые часто слетают с высокопарных уст. “Мы пришли к вам, чтобы побеседовать с вами о Боге, цивилизации и истине”. — “Конечно, конечно, что бы вам хотелось узнать?”

 

1. Веселая наука, № 335 (перевод К.А. Свасьяна) — В кн.: Ницше Ф. Сочинения в 2 т. T.I. М., 1990. С. 655. - Прим. перев.

^2. Лессинг Г.Э. Драмы. Басни в прозе. М., 1972. С. 363 (перевод Н. Вильмонта). -Прим. перев.

 

Это моральное пустословие  противно Натану, он смотрит на это  иронически.

Так, в удивительном вопросе  султана: “Так уж поведай мне:

какая вера, какой закон  тебя своею правдой всех более  пленил?” 1. — он подозревает сначала ловушку и отвечает, чтобы выиграть время, не прямо, а той знаменитой притчей о кольцах, которая задумана именно не как ответ, а как уклонение от ответа.

Кольцо в притче символизирует  избранность. Оно всегда переходит  от отца к самому любимому сыну. И так до того момента, когда некий любящий отец, которому его трое сыновей одинаково дороги, велит изготовить еще два столь же ценных и столь же прекрасных кольца, неотличимых от первого, чтобы не огорчить никого из сыновей. Но поскольку каждый считает, что обладает тем самым единственным кольцом, и мнит себя избранником, возникает вынесенный на публику спор. “Судья сказал: когда не приведете вы тотчас же отца, покиньте тут же судилище. Иль думаете вы, что я разгадчиком сюда поставлен?..”²