Глобализация и антиглобалисты

К примеру, в Великобритании, слывущей по части занятости землей обетованной, полный рабочий день (в классическом смысле) занята лишь треть трудоспособного населения (в Германии все еще более 60 процентов). Еще двадцать лет тому назад этот показатель в обеих странах составлял более 80 процентов. Считающийся лекарством от безработицы гибкий рабочий режим лишь прикрыл и запустил болезнь, но не излечил ее. Напротив, растет все — безработица и не поддающаяся строгому учету частичная занятость, негарантирован -ность трудовых отношений и скрытые рабочие резервы. Мы стремительно приближаемся к капитализму без труда — причем во всех постиндустриальных странах мира.

1. См. об этом: Kapstein E.B. Arbeiter und Weltwirtschaft, in: Beck U. (Hg.), Politik der Globalisierung, a. a. 0.

Три мифа мешают осмыслить в публичных  дебатах истинное положение вещей. Во-первых, миф о непрозрачности, необозримости: все-де и без того слишком сложно; во-вторых, миф о сфере услуг: предстоящий подъем общества услуг якобы должен спасти общество труда; в-третьих, миф о расходах: стоит только предельно снизить расходы на оплату труда, и безработица рассосется сама по себе.

Что все взаимосвязано (хотя и слабо) и потому непрозрачно, несомненно подтверждается развитием рынка труда в условиях глобализации. Но, как показывают результаты международных сравнительных лонгитюдных исследований, инициированных и проведенных Комиссией по проблемам будущего, это не исключает утверждений об общих тенденциях'. Судя по этим результатам, фактор труда для многих поколений постоянно возрастал. И только с середины 70-х годов наступает перелом. С тех пор повсюду наблюдается сокращение занятости, как непосредственное, проявляющееся в масштабах безработицы (например, в Германии), так и замаскированное все более разрастающимися “разнообразными формами занятости” (как в США или Великобритании). Спрос на труд падает, предложение труда растет (в том числе и вследствие глобализации). Оба показателя растущего сокращения рабочих мест — безработица и ненормированный труд — достигли критической отметки.

Речь давно уже идет не о перераспределении  труда, а о перераспределении безработицы — в том числе и в виде новых смешанных форм безработицы и занятости, поскольку они официально относятся к “(полной) занятости” (ограниченный рабочий день, сокращенный рабочий день и т. д.). Это

1. Kommission fur Zukunftsfragen, Entwicklung von Erwerbstatigkeit in Deutschland und anderen fru hindustrialisierten Landem, Teil I, Bonn, Oktober 1996.

касается прежде всего  оазисов занятости, США и Великобритании, где те, что живут в серой зоне между работой и ее отсутствием и вынуждены обходиться мизерной заработной платой, давно составляют большинство.

Многие пытаются закрыть глаза на то, что с каждым кризисом похлебка в обществе труда становится все ниже и что крупные, растущие части населения и без того имеют ненадежные “рабочие местечки”, которые просто не могут надолго обеспечить приличные условия существования.

Политики, институции мыслят в фиктивных понятиях полной занятости, да и мы сами поступаем точно так же. Даже денежные фонды строительных кооперативов и страховые общества принимают решения, исходя из того, что “занятые” люди имеют постоянный доход. Стремительно распространяющаяся модель “не... и не” — не безработный и не имеющий твердого дохода — не укладывается в этот стереотип.

Молодые матери оставляют  свои рабочие места ради ухода  за детьми. Однако трехфазовая модель, которой они следуют, больше не действует. Третья фаза — возвращение на рабочее место, когда дети подрастают, предполагает иллюзию полной занятости. Мы жалуемся на “массовую безработицу” и при этом забываем, что состояние полной занятости в течение всей жизни, вплоть до выхода на пенсию, является естественным состоянием взрослого человека. В этом смысле именно ГДР была обществом труда. Теперь же о новых федеральных землях приходится говорить как о территории, охваченной массовой безработицей.

Многие верят, надеются и уповают на то, что от злого дракона безработицы нас спасет общество услуг. Это миф о сфере услуг. Будущее подтвердит (или не подтвердит), верны ли эти расчеты. Разумеется, будут создаваться рабочие места. Но сначала придется пожертвовать традиционно надежными центрами занятости в пользу еще только набирающей силу волны автоматизации. Например, Телебанкинг приведет к закрытию многих филиалов банковской сети; Телеком благодаря своим технологиям намерен сократить около 60000 рабочих мест; могут исчезнуть целые профессиональные группы, например секретари-машинистки.

Даже если и будут  появляться новые рабочие места, в век информации их легко можно  перенести в любую другую страну. Многие фирмы переводят целые управленческие отделы в страны с низкой оплатой труда; последний пример: “Америкэн экспресс” выбрал для этой цели Южную Индию.

В противовес пророкам информационного  общества, предсказывающим изобилие высокооплачиваемых рабочих мест в том числе для людей с невысоким уровнем образования, отрезвляющая правда гласит, что даже многочисленные рабочие места могут превратиться в низкооплачиваемое занятие по обработке данных. Рядовые информационной экономики, пишет исследователь народного хозяйства и бывший министр труда в администрации Клинтона Роберт Рейг, — это орды обработчиков данных, сидящих в задних комнатах перед компьютерами, связанными с банками данных всего мира.

Но главной иллюзией текущей дискуссии является миф о расходах. Все больше и больше людей разделяют воинствующее убеждение, что только радикальное снижение стоимости труда и заработной платы в состоянии справиться с безработицей. Ярким примером этого служит “американский путь”. Но если сравнить США и Германию, то выяснится, что “бум занятости” в США касается далеко не всех. Рабочие места для высококвалифицированных работников, и без того хорошо оплачиваемые, появляются в США столь же редко (2,6%), как и в стране самых высоких зарплат — Германии (статистические данные OECD за апрель 1996 года). Различие заключается лишь в росте количества низкооплачиваемых рабочих мест для неквалифицированных рабочих. Для американского бума занятости характерен путь мелких услуг, но этот путь предполагает среди прочего политику открытых дверей для иммигрантов. Выпускника средней школы из Мюнхена можно, конечно, заставить резать спаржу в какой-нибудь нижнебаварской деревне — к великому прискорбию самой спаржи и тех, кто ее выращивает. Ибо он не обладает ни умением, ни мотивацией польского рабочего, для которого резка спаржи означает социальный подъем.

К безрадостной стороне  американского бума занятости следует отнести и то, что доходы рабочих, составляющих нижнюю десятую часть иерархии, с 1979 по 1989 год снова упали на 16 процентов. Правда, с 1989 по 1997 год эту тенденцию к снижению зарплаты working poor, низкооплачиваемых работников, удалось остановить — но ведь нельзя и дальше сокращать размер зарплаты тому, кто и без того едва сводит концы с концами. Но и доходы большинства американских рабочих, принадлежащих к среднему классу, продолжают размываться: с 1989 года они снова сократились на 5 процентов. Впервые мы имеем дело с подъемом экономики, сопровождаемым одновременно “полной занятостью” и снижением реальных доходов среднего класса'. “Билл Клинтон молодец, — говорит один, — он создал миллионы новых рабочих мест”. “Да, — отвечает другой, —я работаю в трех местах и не в состоянии прокормить семью”. А у нас все еще (!) видят проблему в том, что люди, получающие, скажем, семь марок в час, спят ночью в картонных коробках. Но и сравнение производительности труда оказывается не в пользу американских “решений”. В США за последние 20 лет она выросла

1. KrugerA.B. It's Timeto Worry about Stagnation of Wages, in: International Herald Tribune, 1.8. 1997,S.8.

в среднем только на 25 процентов, в  то время как в Германии на 100 процентов. “Как только это немцам удается? — спросил недавно один американский коллега. — Они работают меньше других, а производят больше”.

Именно в этом и проявляется  новый закон производительности глобального капитализма в информационную эпоху. Все меньшее количество высокообразованных работников, способных заменить друг друга в любом месте планеты, может производить все больше товаров и услуг. Рост экономики больше не сопровождается снижением безработицы, наоборот, он предполагает сокращение рабочих мест —jobless growth, т. е. рост безработицы. Однако не следует заблуждаться: основанный только на собственности капитализм, который нацелен на получение все более высоких прибылей и тем самым препятствует росту занятости, развитию социального государства и демократии, разрушает собственную легитимность. Когда растут доходы действующих в глобальных масштабах предприятий, это означает, что предприятия отнимают у дорогостоящего государства как рабочие места, так и налоговые поступления и взваливают бремя ответственности за безработицу и развитую цивилизацию на других. Два хронических бедняка — общество и частные лица, пока еще занятые в производстве, должны финансировать то, чем заодно с удовольствием пользуются и богатые, — “роскошь” Второго модерна: высокоразвитые школы и университеты, функционирующие системы сообщения, охрану природы, надежные автострады, многообразие городской жизни.

Когда глобальный капитализм в высокоразвитых странах разрушает ценностное ядро общества труда, то заодно разрушается и исторический союз между капитализмом, социальным государством и демократией. Демократия зародилась в Европе и США как “рабочая демократия” — в том смысле, что демократия покоится на участии в трудовой деятельности. Чтобы наполнить жизнью политические свободы, гражданин должен тем или иным способом зарабатывать себе на жизнь. Труд всегда лежал в основе не только личного, но и политического существования. Речь, таким образом, идет не только о миллионах безработных. И не только о социальном государстве, о борьбе с бедностью или о восстановлении справедливости. Речь идет о всех нас. Речь идет о политической свободе и демократии в Европе.

Западное сопряжение капитализма  с основными политическими, социальными и экономическими правами — не “социальное благодеяние”, которое, если не позволяют средства, можно и урезать. Способный амортизировать социальную напряженность капитализм явился скорее ответом на опыт фашизма и вызов коммунизма. Он — дело прикладного Просвещения. А Просвещение основано на понимании, что только те люди, которые имеют жилье, надежную работу и, следовательно, материально обеспеченное будущее, являются или могут стать гражданами, способными усвоить демократические правила поведения и наполнить демократию жизнью. Простая истина гласит: политической свободы не бывает без материальной безопасности. Стало быть, не бывает и демократии, и тогда всем угрожают новые и старые тоталитарные режимы и идеологии.

Но лишает капитализм легитимности не то, что он производит все больше с меньшими затратами труда, а то, что он блокирует инициативу, направленную на выработку нового Общественного договора. Тот, кто сегодня задумывается над проблемой безработицы, не имеет права оказаться пленником устаревших понятий о “втором рынке труда”, о “наступлении эпохи частичной занятости”, о так называемой “работе, не подлежащей страхованию” или о сохранении содержания в случае болезни, а должен задаться вопросом: возможна ли демократия без гарантий, которые дает общество труда? То, что представляется закатом и распадом, должно быть пересмотрено и положено в основу новых идей и моделей, которым государство, экономика и общество открывают путь в XXI век 1.

1.См. об этом часть IV наст. изд.  “Ответы на глобализацию”, с. 243 и след.

V

Транснациональное гражданское общество: как возникает космополитический взгляд на вещи.

1. Промежуточные итоги: “методологический  национализм” и его опровержение

Почему и в каком смысле глобализация вынуждает различать Первый и  Второй модерн? Понимание общества в Первом модерне А.Д. Смит метко назвал “методологическим национализмом”: общество и государство мыслятся, организуются и проживаются как вещи совпадающие.

При этом предполагается государственно-политическое закрепление пространства и господство над ним. Территориальное государство становится “контейнером”, в котором пребывает общество. Иными словами, притязание государства на власть и контроль обосновывает и создает общество. Этот примат национального можно и должно продумать и представить на фоне различных видов основных прав, системы образования, социальной политики, ландшафта многопартийности, налогов, языка, истории, литературы, транспортных путей, функционирования инфраструктуры, видов паспортного и пограничного контроля.

Таким способом национально-государственные  общества порождают и консервируют в повседневности также квазиэссенциалистские, квазисущностные идентичности, чья естественность, видимо, заложена в тавтологических формулировках типа: германцы живут в Германии, японцы в Японии, африканцы в Африке. То, что бывают “черные-евреи” и “греческие немцы” (упоминаем только их, чтобы дать представление о той вполне нормальной неразберихе, которая царит во всем мировом обществе), осознается в этой перспективе и как особый случай, и как исключение, а значит — как угроза'.

Эта архитектура мышления, поведения и жизни в рамках пространств и идентичностей  государственного общества разрушается в ходе экономической, политической, экологической, культурной, биографической глобализации. Мировое общество предполагает возникновение властных возможностей, создание пространств социального для деятельности, жизни и восприятия — возможностей, которые взламывают и разметывают политическую и общественную ортодоксию национального государства.

1. Заметней всего это  становится там, где транснациональным предприятиям подкидывают возможность распределять рабочие места и налоги на шахматной доске мирового общества таким образом, что они (как и прежде) максимизируют свои прибыли и в результате этого отнимают у развитых, социально ориентированных государств и государств всеобщего благоденствия властные и организационно-структурные возможности, причем происходит это не обязательно сознательно. Этот пример характерен потому, что он наглядно демонстрирует все признаки новой властной тенденции и нового властного конфликта между акторами национальных государств и мирового общества. Решающий и новый момент заключается не в том, что транснациональные предприятия множатся, что растет их многообразие, а в том, что они в ходе глобализации оказываются в состоянии сталкивать национальные государства друг с другом.