Лексико-семантические группы «характер» и «нрав» в I томе романа А.П.Степанова «Постоялый двор»

   После обеда Глуско набил  две трубки, но, подавая мне одну, спросил: пойду ли к генералу? Я отвечал нет.

- Ну курите же с Богом, а то можно бы и [69] оставить: Катерина Михайловна терпеть табачного духа не может и отец сам для нее не курит.

   Трубка за трубкой наполнили  дымом весь покой, в котором  по стенам стояли большие шкафы  с выдвижными ящиками разных  величин. Каждый из них имел свой знак и свою подпись: aquatiles, polustres, tenestres, gloreosoe, или pedalis, cibitalis, dodrantalis или candidus, erytbros, flavus или odoratus, Ambrosiarus.

   Ударило четыре часа.

- Пора в цветочную, - сказал Глуско, - а не то ее превосходительство там застанем. Я всегда подобного случая избегаю, чтобы вместо odoratus, не заставить прекрасный носик ее Nidorosus нюхать, посредством отзыва от моего вакштаба.

   Несмотря на предосторожность, только я расположился в оранжерее  любоваться бутонами розовой камелии, как в дали, между цветами показалось прелестное личико молодой хозяйки. Вспомня о табаке, первое мое намерение было [70] поклониться и уйти, но звонкий голосок подозвал меня к себе.

   Приближаясь, я уже предупреждал  ее, что окурился табаком.

- Ничего, ничего, - сказала она мне, - подойдите ближе. Я люблю и  хочу повелевать своими прихотями.

   Мы заговорили о цветах  Италии. Будучи не в состоянии  стоять долго, я извинился и  сел на низенький стульчик, красиво  сплетенный из лакового тростника. Она с маленьким кривым ножичком в руке обрезала и очищала цветы иногда возле самого меня, иногда порхая по лесенкам, на которых с низу до верху помещались цветы. Мы говорили долго, говорили о растениях полярных, о силах природы и искусства, наконец, она уселась преспокойно в амарилах на третьей полке от потолка, облокотясь рукою на горшок с расцветшим крином американским. Обворожительные черты ее плафонно выказывались надо мною.

- Да, - сказала она мне, - опустив  длинные ресницы на глаза свои, на глаза серны, [71] - да, изобретение оранжерей заслуживает особенную благодарность.

- Как всякое изобретение роскоши, - отвечал я.

   Она призадумалась, сорвала  листок мускатной герани, которая  в маленьком своем горшочке  осмелилась, не знаю как, торчать между великолепными цветами, и продолжала:

- Здесь, под суровым небом нашего  отечества, мы имеем возможность  пользоваться всеми растениями  иноземными, видим плоды Индии, обоняем  запах цветов южной Европы  и Азии, любуемся великолепием  цветов Америки.  Мы повелеваем, а как весело повелевать! Не эскадронами вашими, не дивизиями, не устройством дел гражданских, но повелевать природою, силами невидимыми.

   Я хотел было продолжить  о роскоши земной, но дело шло  не на шутку.

- Какая у вас роскошь в  идея, Катерина Михайловна! – сказал я.

- Роскошь! Роскошь! У вас все  роскошь! [72] Да определите же по крайней мере это слово?

- Будете ли вы довольны, если  я вам скажу, что роскошь –  есть изобилие, богатство, в другом  отношении – расточительность, даже  чванство, высокомерие.

- О, нет, нет, нет! – отвечала она.

Посредствам роскоши и мотовства можно приобрести предметы пышности; чванство, хвастовство, высокомерие могут находить пищу в пышности, но роскошь не заключается в одной только пышности, так как любовь не заключается в сердцах только супругов: она существует между родителями и детьми, друзьями, небом. Человек высокомерный может и не находить своей роскоши в пышности: она только льстит его самолюбию, а не доставляет ему наслаждения, расточитель еще более может проживать имение без всякой роскоши. Напротив, человек расчетливый, хозяйственный, может жить роскошно, так же, как и смиренный и кроткий. Один точно находит роскошь [73] в пышности, но другой – в неге телесной, mollese, minardesse; третий в астрономии, иные в невинной или умственной деятельности и в спокойствии души. Я знаю, что во многих трактатах есть статьи о роскоши, luxe. Те же французы из этого существительного выводят прилагательное, которое означает Бог знает какие ужасы. По их мнению, роскошный человек – есть гнуснейший и только от того, что они придают роскоши односторонность. Роскошь, по моему, не есть внешнее существование каких-нибудь предметов: она составляет ощущение сердца, она – есть избыток наслаждения и, при том, хамелеон, который принимает разные оттенки наших понятий. Конечно, тому, для кого эти заведения не составляют роскоши, но только существуют для тщеславия, кто не имея достаточных средств, расточает на них последнее, для них могут они быть названы предметом пышности или прихотей, или глупости, но признайтесь, что не слишком отчетливо [74] придавать любви к цветам и попечению о них эпитеты высокомерия, чванства.

- Если вы хотите, чтобы роскошь  существовала в вас, как ощущение  сердца, то нельзя с вами не  согласиться, что цветочная оранжерея весьма полезное изобретения для избыточного наслаждения чувств, в особенности обоняния и глаз, но позвольте у вас спросить, как вы называете способность, которая запрещает человеку жить с избытком его чувственности или позволяет с избытком предаваться наслаждению?

- Разумеется, разум.

- Итак, разум запрещает нам лелеять  ощущение роскоши, прикармливать  этого хамелиона, в каким бы  невинном уголке чувственности  ни покоился он. Разум прав  со своей стороны: всякая земная  роскошь ненадежна.

   Любительница растений призадумалась.

- Что, если в самом деле я  завтра лишусь зрения? – сказала  она, как будто сама про себя, потом вздохнула, - Ах! [75] Дедушка, дедушка! – промолвила она, глядя на меня с горькою улыбкою, - добрые люди рассыпают чары, а вы их смахиваете.

- Это наше дело, Катерина Михайловна, иногда оот зависти, иногда от самолюбия, иногда от нечего делать. Прощайте! Позволите ли мне бывать иногда в вашей цветочной?

- Прошу вас! Наслаждение, которое  мы можем разделять с другими  – вдвойне приятнее.

Я вздохнул в свою очередь и вышел.

   Девица Катенева жила  у своей тетки до ее смерти. Эта превосходная дама была  некогда статс-дамою при Екатерине. По смерти мужа, удалилась в  Москву и жила там сколько  можно уединеннее, а потом занималась  только образованием своей племянницы. До девяти лет маленькая Катенева не училась ничему. У тетки ее жила, как приятельница, старая француженка эмигрантка. Имея превосходное произношение, она приучала дитя говорить как сама. Добрая лифляндка занимала [76] место няни и сделала из Кати, относительно языка, настоящую немочку. Таким образом, не умея ни читать, ни писать, она объяснялась уже легко и бегло на двух языках. Местность комнат была так хорошо устроена, что дитя, переходя из одной в другую, играя там и сям, была всегда между рук тетки, ее приятельницы и няни. Религиозность и благонравие окружили Катеньку с пеленок. Грамоте русской и четырем правилам арифметики начал учить ее молодой, но тихий университетский студент, читать и писать по-французски – приятельница тетки, по-немецки – молодой пастор лютеранской церкви, а закону божьему – домашний духовник. На одиннадцатом году Катенька читала уже твердо и внятно, почерк на всех трех языках имела превосходный и была способна понимать правила грамматики Греча, как лучшей. Учителя давали ей уроки в присутствии тетки, которая хотела непременно, чтобы хоть изучение грамматик иностранных и своего языка [77] наблюдаемо было одинкого. «Ученица, - говорила она, - будет непременно сравнивать свойство языков и понимать их сходство и изменение, что в последствии доставит ей легкость управлять ими.» Катенька в то же время продолжала арифметику и учила географию, так же от учителей университета.

   В 14 лет Катенька знала  все, чему ее учили. Между тем, высокий тон, господству в малом  обществе, которое собиралось у ее тетки, образовал ее поступки, и эта наружная прелесть добродетелей не имела в ней никакой борьбы с внутренними качествами; напротив, она составила только блистательное украшение  постоянному достоинству ее души.

   Тетка ее имела друга  среди дальних родственников. Это был человек не знатный в политическом свете, но известный по своему познанию человека и природы, по нравственности на словах и на деле. Ему-то поручила [78] она распоряжение над остальным воспитанием своей племянницы.

   Он пригласил известнейших профессоров читать лекции по литературе, логике, эстетике, статистике, истории общей, естественной и даже истории философии. Все это совершалось в присутствии неутомимой тетки или ее приятельницы. Три утра в неделю посвящены были этим занятиям, а вечера – беседе с мудрым старцем. Проверяя успехи утра, он давал правильное направление познаниям, останавливался на важнейших происшествиях быта народов, в особенности, где играли главную роль женщины. Он выказывал везде истину: от времен туманной древности, до наших, истину постоянную, никогда не изменяемую, и торжество ее над заблуждениями. Он соображал разные толки древних и новых философов, указывал цель, к которой все они стремились, и развивал постепенно точное о ней понятие. Он приводил к одной и той же цели все высокое, изящное. [79] (79…80-81-?)

   Все это я слышал от  древней старухи эмигрантки. Бедная  едва дышит, но еще может наслаждаться  привязанностью к себе девицы  Катеневой.

   Большой огонь светился  в афинской лахане, окруженной  цилиндром бесстрашного стекла. Три цепи придерживали эту лампу к потолку в одной из комнат княгини Серпуховской. Я вошел так тихо, что она меня не слышала. Проезжая из губернского города через ее село, мне захотелось ее навестить. Я не позволил о себе докладывать дежурному официанту, одному только из прислуги на всем пространстве, от парадных сеней до гостиной, который, раскинувшись на стуле, читал какую-то книгу.

   Княгиня сидела задом  ко входу, в превосходных креслах, перед камином, в котором чуть-чуть  рябел огонек. Ноги ее были протянуты, голова запрокинута назад, локти опирались о боковые возвышения кресел, тоненькие пальцы обеих рук, встречаясь кончиками, играли друг с другом. [82]

- Где вы теперь, княгиня?

- Ах! – был весь ответ.

- Откуда вы спали, мой любезный господин Горянов? – вскричала она, очутившись на ногах передо мною.

- О! В таком случае, вас бы  ничто не разуверило в землетрясении.

- Перестаньте приписывать вашему  телу необыкновенную тяжесть: вы  человек как человек. Вот ваш  исправник – это чудо!

- Да, не много колоссален.

- Однако же, свеж и жив. Как  вам не совестно опуститься  до того, что не можете ни  ходить, ни ездить.

- Ни даже стоять, княгиня.

- Ах! В самом деле! Садитесь, садитесь  поскорее! Нет, пойдемте лучше в  мой кабинет, где вам будет  спокойнее.

   Этот кабинет состоял  из четырех комнат без дверей, из которых каждая заменялась  двумя колонами, с подобранными  занавесками. Все четыре комнаты  были белые под мрамор, и [83] отличались только цветом драпировок. В одной лазурная, в другой пунцовая, в третьей белая, в четвертой черная: здесь, на черной тумбе, стоял белый мраморный бюст покойного супруга ее и висели и лежали вещи им любимые, в том числе и портрет княгини под черным крепом.

- Только не здесь, не здесь  княгиня, - сказал я ей, - сядем  лучше в белой, которая по своему так пристала к вам, а притом в ней превосходные группы цветов. Как пышны и горды эти розы, в особенности белые, махровые!

- Точь-в-точь девица Катенева, - прервала княгиня, - не правда  ли?

- Как могли вы, - продолжал я, - так рано выгнать их и с таким совершенством.

- Ах! Это дела моего садовника. Пойдемте лучше в красную. Это  пурпур незабвенных римлян. Он  в аналогии с их гражданскою  торжественностью, он приличен вашей  экс-префектуре.

   И вот мы сели на  полугокуланскую мебедь, [84] на мягкие атласные подушки: она пониже, я несколько повыше, так, что она казалась знаменитою клиенткою перед своим патрицием. Ее одежда придавала моему воображению больше очарования, не знаю, могла ли моя черная, вырезанная спереди, как у всех гнусных фраков, возвысить ее воображение до мантий величавых или по крайней мере до хитонов опрятных? Мне кажется, что я представился ей каким-нибудь квакером, потому что она тотчас заговорила о раскольниках.

- Управляющий моими дальними  поместьями прислал мне с оброком донесение, - сказала она, - что иконоборство между крестьянами увеличивается. Не знаю, как остановить. Мне кажется, несколько семейств сослать для примера в Сибирь.

- Вы этим ничего хорошего для себя не сделаете, кроме убытка. Ежели необходимо для блага всеобщего, то правительство примет надлежащие меры и тогда наш долг – способствовать ему. [85]

- Это правда, но скажите мне, в чем состоит вера их?

- они, кажется, не признают икон, как лютеране.

- Знаете что? Мне кажется, Катенева  иконоборка.

Нельзя было не рассмеяться.

- Нет, княгиня, ручаюсь вам, то она  уважает все предметы нашей  святыни. Мне хотелось переменить  разговор:

- Наружность, - продолжал я, - удивительно  обманчива. Теперь только я из  губернского города, одно обстоятельство  подтверждает меня в этом. Рано поуту, когда я уже был готов со двора по делам, приносит мальчик мне пакет запечатанный, с надписью на мое имя.

- От кого? - спросил я.

- Какая-то девка принесла.

   Письмо было просительное  о милостыне, как водится везде, циркулярное. Я хотел было что-нибудь выслать просительнице, но вдруг пришло желание взглянуть на нее.

   Представьте себе девицу  во всем цвете, во всей пышности  красоты с [86] маленькими белыми руками, с нежностью в лице, но бледную как смерть, с потупленными глазами, как преступницу, с ручьями слез на щеках, с полуоткрытыми запекшимися губами. На голове ее накинут был драный платок со свисающими на плечи концами, на плечах едва держался засаленный капот, из-под которого выглядывали изветшалая юбочка и шелковая косыночка, застегнутая сверху, довольно большая, но слабая для прикрытия.

- Как вы все это подробно  рассмотрели, - прервала княгиня.

- Слушайте! Слушайте:

- Кто ты такая, друг мой, - спросил  я у нее.

- Дочь секретаря уездного суда, - отвечала она, рыдая, и как будто с судорожным криком. Она озябла, она страдала душевно. Я хотел обнять ее, хотел согреть.

   Княгиня захохотала и  прильнула к боковой подушке.

- О! не смейтесь так, не смейтесь, ради Бога! Я хотел, как добрый  отец, утешить, успокоить бедную. Но [87] предрассудки света меня остановили. Я, сколько мог. Ободрил ее словами, и она продолжала:

- Отец мой служил 29 лет всегда  в одном суде, 10 повытчиком, остальные  секретарем и 6 лет назад как  умер. Он себе нажил большой  дом и плодовитый сад, и две  лошади. У нас были и дрожки, и мы пили всегда чай поутру и вечером. Но когда Бог его от нас взял, мы кое-как три года пробивались, продавая помаленьку все, что у нас было, потому что после покойника, матушка нашла только двести рублей, да из того употребили сто на похороны, нас ведь у матушки восемь человек: все погодки, я старшая, еще четыре девочки, да три брата – мал-мала меньше. На третий год матушка стала призанимать, в надежде продать дом, только вдруг велели его описать АО какому-то старому делу. Городничий выгнал нас в избу, запер в доме двери и забил окна. Те, кто давал матушке в долг, не хотели более терпеть и требовали, чтоб ее [88] посадили в тюрьму, - здесь бедная девица залилась горькими слезами. Нынче последний день отсрочки. Я на скорую руку переписала просительное письмо у одной вдовы старушки и побежала в первый раз просить милостыни. Здесь, в трактире, хозяйка сделала мне конверт, запечатала и указала на ваш No. – она зарыдала снова и упала к моим ногам.