Лексико-семантические группы «характер» и «нрав» в I томе романа А.П.Степанова «Постоялый двор»

   Я благодарил Бога, что  первый встретился ей.

- Ступайте домой. Где вы живете?

- За мостом, в приходе покрова, напротив церкви.

- Как фамилия вашей матери?

- Картукова.

- Ступайте домой и ждите меня  через два часа.

- Боже милосердный! Я думаю, что  они уже тащат бедную матушку!

- Так я приду вслед за вами.

   Я поспешил кончить мой  туалет, приколол мою звезду, которая  в подобных случаях играет  большую роль, и пустился к  покрову.

   Мне показали дом напротив  самого алтаря, но вместо большого, я увидел бедную лачугу в  пять окон с высокою [89] кровлею. Ворота были отворены, по двору бегало несколько людей и между ними один красный воротник с золотыми петлицами и три или четыре будочника. У ворот стояла куча народа.

- Поделом, - говорил мещанин, запахивая  пола на полу свой верблюжий  халат, - как пришло, так и пошло. Пожил на свой век, накопил именьице.

- Неправедно нажитое – прах, - подхватил целовальник, - легко  ли? Ведь покойник-то чуть не 30 лет каверзил.

- Сидел на печи, да высидел. Не  сам, так жена с детьми, - сказал  в свою очередь инвалидный  солдат.

- Господь и в детях карает, - возгласил дьякон, посмотрев на  крест своей церкви.

   Шинель свою оставил я  на дрожках, следственно толпа  раздалась и будочники вытянулись. Я вошел беспрепятственно в  избу: какая картина, княгиня! Мать, окруженная детьми, прощалась с ними, как будто отходя в могилу. Дочери [90] старшей не было: я ее перегнал; четыре девочки повисли у нее на руках, два мальчика целовали ей ноги, а самый маленький влез на стол сзади и, оборачивая к себе обеими рученками лицо матери, целовал ее в глаза. Вдали стояли шесть кредиторов. Первые слова, которые мне послышались при входе в избу, возмутили дух мой. Городничий провозглашал громко:

- Что за глупая комедия? Что  же вы остолбенели, господа кредиторы? Будочники! Тащите ее!

- Господа кредиторы! – сказал я, обратившись к ним, - сколько эта женщина должна вам?

- 940 рублей, не полагая в счет  проценты, ваше превосходительство, - отвечали они.

Княгиня залилась слезами:

- И за это, - прорыдала она, - бедную  мать многочисленного семейства  бросили в тюрьму?

Она выпорхнула из комнаты, но вдруг воротилась:

- Нет, нет! Это наслаждение оставлю  я для дочери моей. Продолжайте, господин Горянов, продолжайте!

- Прошу вас убедительнейшее, - сказал [91] я кредиторам, - отсрочите еще на неделю, а теперь получите от меня в счет долга 200 рублей. Извольте…

- Хотя они и согласны будут, но я не согласен, - отвечал  мне громко господин полицмейстер, подполковник с владимирским  крестом и четырьмя медалями.

- Почему же? – спросил я у  него вежливо.

- А вот почему, извольте читать! – и вынув из кармана предписание губернатора, передал его мне.

   Я прочел: «Жаловались мне (такие-то) на титулярную советницу  Картукову, что она им не платит  должной суммы. По собранным справкам  оказалось, что она, Куртакова, что  она действительно должна им по заемным письмам, срок которых давно уже миновал, а потому, предписываю вам, поступить с нею, вследствие желания кредиторов, по всей строгости законов, а мне о последующем донести.

   Его превосходительство  собственною своею рукою приписывает: «Не худо, если [92] бы вы не обинуясь, посадили бы ее в тюрьму, ибо надобно стараться всевозможно искоренять подобных грабителей.

   Я бросился к губернатору, упросив городничего подождать  меня.

   Его превосходительство, приняв  меня довольно важно, изволил отвечать:

- Я не удивляюсь, что вы зане  хлопочете, но прошу вас позволить, чтобы распоряжения мои были  кончены.

- Сами кредиторы согласны на  отсрочку.

- Дураки, сами не знают, чего  хотят, я их посажу самих в  тюрьму.

- И прекрасно, - сказал я, - пусть  их посадят за свои 18 процентов.

- А чем доказать это можете?

- Решительно ничем, - отвечал я, - неуказанные проценты – это  условное грабительство, так же, как и взятки, что вам самим  известно, берутся без свидетелей.

 

 

- Eviva! Горянов, Eviva! Закричала княгиня. [93]

Вбегает княжна.

- Ах! Мама, мама! Что с вами?

- Садись, княжна Анна и слушай, он тебе расскажет сказочку. Я  сейчас приду. Докончите однако  же, чем решилось все это?

- Тюрьмою по необходимости. Я  дал старшей дочери 200 рублей, которые  предлагал уже кредиторам и просил городничего посадить с матерью одну из дочерей, а ей самой обещал скорое освобождение.

   Потом рассказал я все  княжне Анне. Она страдала, плакала, и только мать показалась в  дверях, она висела уже у нее  на шее.

- Мама, друг мой, мама! Что хотите со мной делайте, только позвольте выкупить это бедное семейство.

Мать нежно поцеловала ее в лоб и повела в черную комнату. Не знаю, чо они там делали, только быстро пронеслись мимо, вон из кабинета, и возратились не прежде десяти минут.

- Вот, - сказала мать, - полторы тысячи [94] рублей от нее и от меня. Прошу вас отдать их матери семейства и вместе с тем примите нашу благодарность за то, что доставили случай быть полезными.

- Знаете что, княгиня, приезжайте  сами в город с этим ангелом, - я указал на княжну, - введите ее в тюрьму с тем, чтобы она вывела из нее несчастную.

Мать и дочь были в восторге, завтра же положено было ехать в город. Я дал им наставление на бумаге, как поступать предварительно, и отправился в свой постоялый дом.

   Какой превосходный купол небес! Какая чудесная лампа! Как мне,старику, весело! [95]

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ТЕТРАДЬ III.

 

 

 

 

- Что вас так долго не видать, - сказал генерал, когда я вошел к нему, - говорят, что вы ездили в губернский город.

- Возвратился, только ни с чем. С  меня требовали довольно большую сумму за починку мостика, что на большой дороге возле моей гостиницы.

- Ба!  Ба! Ба! Да мостик этот  принадлежит мне. [96]

- Все равно, Михайло Борисович, не в этом дело. Сумма не  велика сама по себе, но велика за мостик, и досадно, почему ввязываются они не в свое дело, я сам бы мог починить не хуже них и вдвое дешевле.

- Что же будешь делать с  этими членами земской полиции! Чего уже с ними не делают, сиречь только не секут. И выговоры, и штраф за штрафом, и сменяют, и публикуют в журналах, и начиняют ими целые романы, а все неймется.

- Нет, ваше превосходительство, е  верьте мне, они десятою долею  не виноваты против того, что  о них судачат. Обвинять их  – значит складывать с больной  головы на здоровую. Вот и в  этом случае они совершенно безвинны.

- Да так здесь дело видимое, что кругом не право начальство, только все что-то, мой друг, и  уездные плоховаты.

- Может быть, но какая обязанность  со стороны губернатора отдавать  все [97] починки мостов и гатей на подряд, разложить необходимую для этого сумму на помещиков и вычитать ее из подушных, оставляя взносы в недоимке. Разумеется, это сделано насколько можно легально, но главное выполнено: подряды, столь для него выгодные, состоялись.

Генерал захохотал.

- Надобно признаться, - сказал он, - что наш губернатор любит подряды.

- И очень. Мостовая в губернском  городе подведена под ту же  категорию.

- А потовые дома? – спросил  генерал.

- Здесь необходима была другая  хватка: система преувеличения и  скудости…

- Сиречь, прервал генерал, - настроит где ни попадя, как можно больше, так, что наполовину только занято, а другая до сих пор стоит пустынною, и притом сгородит из чурок, из жердок, заклеит, замажет, и до того бессовестно, что и жилые и пустые менее чем за девять лет пришли в разрушение.

- Не все, генерал, те, которые на [98] большом губернском тракте, ставлены довольно рачительно.

- Да-сь, надобно ему чести приписать, Алексей Павлович. Для обеспечения  своего состояния, под старость  он человек бойкий. Богат на  выдумки!

- Аминь, аминь, ваше превосходительство.

Вошла девица Катенева, за нею старушка француженка, немочка, дочь няни и еще две русских, какие-то сиротки. Она только беспрестанно нюхала свой ла-ферм и сосала копытчатый ревень.

Я принялся снова рассказывать повесть о Картуковой. Ни одной слезинки у Каерины Михайловны, никакой перемены. Старушка время от времени качала головой, то утвердительно, то отрицательно, припевая: «Хем, хем, хем». Немочка мизинцем утирала потихоньку слезки. Две [99] русские в глубоком молчании поминутно посматривали на девицу Катеневу.

Когда я кончил, генерал, сложа руки на груди, чуть не дремал.

- Так вы полагаете, - спросил  он полусонный, - что семейство  грабителей достойно сожаления?

- Я ничего не полагаю, - отвечал  я довольно сухо, - но почему же вы думаете, что он был грабитель?

- Да ведь канцелярское семя  все одинаково, от подьячего, до  председателя.

- Не так сказали, ваше превосходительство. Канцелярским семенем можно назвать  служителей канцелярии присутственных  мест, с их секретарями, но председатели, исправники, судьи выбираются из дворян и все почти служили в военной службе.

- Кто этого не знает, Алексей  Павлович, только все на них  есть какой-то припорох канцелярского  семени.

- О них поговорим после, Михаил  Борисович, а теперь дело идет о тех, кто заключается просто в статье под названием, которое вы ей сообщали. [100]

- Сохрани господь! Не я, а все  русское царство.

- Да, все русское царство говорит, что без вина жить нельзя.

- Что же вы хотите сказать  о подьячих и секретарях?

- То, что я вам уже когда-то говорил об исправниках, что они и в десятой доле не виноваты против того, что о них говорят.

- Как так! Помилуйте! Да сколько  секретарь ваш получал жалованья?

- Я думаю, не более 300 рублей.

- А имел дом, экипаж и пил  чай.

- Этого мало, генерал. Шил в год три пары сапог, сюртук и мундир.

- Вот видите! Этого одного едва  можно сделать на 200 рублей!

- А освещение? Отопление? Содержание  семейства?

- Вот видите! Из каких же доходов  все это делалось?

- Каким же бы образом, не сверхъестественным, а обыкновенным вытянуть жалование секретаря, чтобы [101] достало его на квартиру, отопление, освещение, содержание и одежду?

- Вот видите! – отвечал быстро  генерал, - они воруют.

- Такс, - отвечал я протяжно и  посмотрев на него внимательно.

Девица Катенева улыбнулась, старушка улыбнулась, две русских улыбнулись. Немочка смотрела любопытно то на меня, то на генерала.

- Спрашивается еще, - продолжал  я, - много ли секретарей и всякого  рода пизших подьячих уездных  городов, которые нажили бы богатые  капиталы, конечно в губернских городах, и то не везде, они позажиточнее, за всем тем, все еще не носят на себе печати грабителей. Они, может быть, шишморы по неволе. Жизнь их жалка и убийственна. Ничего верного, приятного и хотя бы несколько блистательного, чтобы освежило чувства, чтобы хотя бы вдали показывало что-нибудь изящное. Труд не признается за труд, ибо всякий полагает, что сидят без всякого движения с утра до [102] вечера, нагнувшись, хотя в мифическом, но теплом воздухе, не делает никакого влияния на жизнь, на здоровье. Убожество, скука, грусть, отчаяние – пьянство дел подьячих и многих секретарей.

- Тише, - казала Катерина Михайловна, - папенька почевает.

Все засмеялись и я с ними. Старик проснулся.

- Положим, - сказал он, - что все  подьячие по вашим словам блистательны, даже изящны, кто же в ответственности, сиречь, причина всему злу?

- Да я не говорил вам об  эстетическом свойстве подьячих. Вот, Михайло Борисович, так-то, как  вы теперь выхваляют и осуждают  в свете, от этого-то нередко  зарождается глас народа, но вам хочется знать, кто виною всех беспорядков и злоупотреблений? Начальник и начальники.

Я встал и, недовольный своим вечером, возвратился домой.

   «Глас Божий - глас народа». Поговорка [103] эта – есть богохульство. Голос человека – ничто иное, как средство, через которое, при разных условных изменениях, то есть через слова, передаются мысли от одного, к другому. Но мысли могут быть без слов и слова без мыслей. Человек с великим духом, с правильными способностями ума, потеряв способность изъясняться, не теряет еще своих возвышенных свойств. Так же и слова могут существовать без правильных душевных способностей, как, например, и безумных. Перехожу от человека к народу. Парализованное чем-нибудь политическое общество, может мыслить безгласно и наоборот, необузданное – расширять свой голос с совершенным отсутствием умственных способностей. Из сего следует, что дух человека и голос его – не есть одно и то же, или что голос народа – не есть дух его, а в нашей оговорке глас народа принимается за глас Божий, дух народа – за дух Божий. Русские во всем гиперболисты! Прошу покорно! Голос народа о [104] Нарышкиных во время Петра, о Тушинском, прежде, о попе в козлиной шерсти в новейшие времена, о мнимой отраве во время холеры и прочее, и прочее, есть голос Божий! Да сохранит нас предвечный, чтобы о духе общем нашего народа можно было заключить о такому гласу! «Nil tam inoestimabile quam anima multitudinis» - , говаривали римляне, у них это было кстати.

   Очень часто сей глас  возбуждается в просонках, с близким подражанием просонкам генерала Катенева: душа сонная мало в нем участвует, но гораздо чаще – по образу голоса мещанина, виночерния, инвалида у ворот Картуковой. Народ увлекается этими безотчетными возгласами клеветы и глупости, как снег Тундры ветрами. Возгласы эти сообщаются как зараза лютая, увеличивается как снежный ком, который накатывают мальчишки бессмысленные. Какой это голос Божий? Это ли дух народа, означающий что-нибудь общее: любовь к отечеству и государю, к [105] подвигам воинским, к трудолюбию, к коммерции или наоборот?

   Прислушиваться к гласу  народному и основывать на  нем свои результаты – то  же, что кормщику прислушиваться  к завыванию бури, ставя правильное  направление парусами.

   Ко мне пришел сельский  протопоп, человек практически религиозный. Он рассказывал мне о доброй нравственности крестьян Катенева, и разные анекдоты про него. Все они говорили о его уме и добром сердце. Странности можно было приписывать лишь весьма преклонным летам. Священник мне сказал так же, что Катенева страстно любит Долинского, что получает от него часто письма и все сообщает отцу, который читает их с удовольствием и тогда же сжигает, обращая любовь в игрушку.