Лексико-семантические группы «характер» и «нрав» в I томе романа А.П.Степанова «Постоялый двор»

- Я знаю людей, которые ничего  не желают. В молодости они  уже отжили, ко всему равнодушны  – и к жизни, и к смерти.

- Испытали ли вы их? Касались ли за тонкую струну их сердца? Толкнули ли вы хотя бы одного из этих равнодушных локтем? Берегитесь! Вы не останетесь без наказания: честь мне дороже всего, скажет он, а честь разве дело не житейское? Она священна менее честности, но и за нее готов он резаться на ножах, где же равнодушие? Я не верю ему, и ежели он действительно существует, так при физическом или моральном [18] повреждении. Пожалуй, мертвец совсем ничего не желает, но человек живой не может не желать. Все, что пользуется жизнью, имеет необходимое ощущение удовлетворять свои потребности, по свойству своего устроения.

- Следственно, спросил я его, и  царство растительное желает?

- Обеспокойтесь выслушать, отвечал  он. От бесконечного, безначального  и неизмеримого свойства, принадлежащего божественному существу, определилось время и пространство. Дух Божий могуществом своим сотворил вселенную: образовалось, оживотворилось вещество во времени и пространстве. В состав мироздания заключается животворящий дух великого разума – силы действующие и страдательные. Вещество – состав формы, органы и общий закон – рождение, жизнь, смерть.

   Силы животворящего разума  действуют в неорганических и  органических телах, через дивное  устройство вещества и посредством [19] процессов:  химических, физических, механических, существующих в самом естестве Божественного творения.

   Относительно существ органических, силы сие действуют, или в самом  только предмете – в царстве  растительном; или в самом предмете, сообщая ему движение, как в  царстве животном.

   Общее действие этих сил заключается по общему закону в самом процессе рождения, жизни и смерти, через плодотворение, пищу и гниение; стало быть, для поддержания существования растения и животных потребность заключается в пище и плодотворении.

   Я не говорю, что само вещество или органы лилии могли желать удовлетворения своих потребностей, но полагаю, что сила животворящего разумения, заключенная в существе лилии, действуя через органы ее, посредством необходимых процессов, для возвышения стебля, для раскрытия цветка, для формы, запаха и колорита необходимо должна [20] желать удовлетворения потребностям цветка, так же, как желают силы высшей степени, заключенные в животных.

   Действия желаний животного  царства слишком открыты, чтоб  можно было сомневаться в них, а наши? Боже милосердный! Да можно ли, чтобы человек существовал без желаний?

   В это время вошел мальчик  и прокричал: «Кушанье готово!». Мы  вышли в другую маленькую комнату, отделенную от назначенных для  постоя покоев, только досчатой  перегородкою, оклеенною с обеих сторон оберточной бумагой и выкрашенную под цвет с другими стенами. Столовое белье и все приборы были чрезвычайно чисты и опрятны. Приятный пар из фаянсовой чаши усиливал требование желудка.

- Так-то, любезный друг, Николай  Петрович, - сказал мне хозяин, разливая суп, - желания наши не слабее скотских.

- Что мы с ними очень близки. – ответил я, - в этом нет  никакого сомнения [21] ; одни только наши способности ума берут верх над их инстинктом.

- Ваща правда, Николай Петрович: наш ум имеет превосходнейшую степень разумения, или такую способность, которая может облагораживать себя перед умом скотским; а так же и то, что наши желания не односторонни, понятия несравненно обширные и, следственно, логика совершеннее; однако же, прошу не прогневаться, мы имеем так же и свой инстинкт, который породил в нас великую идею, не принадлежащую, кажется, скоту, идею о Боге.

- Но как знать, - сказал я, - не  существует ли она в животных.

- Едва ли, - отвечал он с улыбкою, - когда и люди не все ее  вмещают, по той категории, что инстинкт и в животных бывает не ровен: в иных сильнее, в других слабее. Впрочем, быть может; но в такой пропорции, как требование растения, к желанию скота. Вот, мой любезный друг, - продолжал он, -почувствовав только [22] инстинкт духовный, человек будет в возможности перестать желать земного, а желание все-таки останется с ним; но легко можно отгадать, куда оно тогда устремится? Высокий инстинкт повлечет человека к устройству небесной судьбы своей, как инстинкт животного влечет крота устраивать его земляные закрома.

- Ум, - спросил я, - довершает вероятно  начатое и способствует развертывать  великую идею?

- Ум, - отвечал он, - этот гордец  здешнего мира? Ох! Нет-нет. Ум был  бы в состоянии помешать и  скотскому инстинкту, если бы  он проявился между ними? О! Тогда беда, беда! Он бы страшно нарушил все равновесие в общем бытие тварей. Этот ум, то, что вы называете умом, служит большим расстройством в нашей человеческой природе. Были такие мудрецы мира, которые влеклись божественным инстинктом, кружились около точки истины; люди у которых, говорят, [23] самая нравственность была в очищенном положении, отвергли самодержавие творческого могущества и посредством животворящего разумения, которое сообщил Творец составу и закону вселенной, управляя ею со всею мощью божественной премудрости. Они смешали всю божественную интеллигенцию с веществом, по одной только гордости собственной своей интеллигенции. Идея о Боге, любезный мой Николай Петрович, - продолжал он, - сообщаемая духовным инстинктом, подкрепляемая созерцанием природы, развертывается в нас с большим успехом тогда, когда только желания устремятся к истинно высокому и изящному, сбрасывая привычки и, так сказать, сношения земные, и когда усмирится буйная гордость ума нашего. Усиленные желания к земному и гордость составляют наши страсти; а то и другое заглушает голод духовного инстинкта.

- Наш разговор, - сказал я, - напоминает  мне времена, когда любимые речи [24] за обедом шли о вещах религиозных.

- Это и не мудрено. За обедами  и в гостиных говорят по большей части о происшествиях современных. При греческой царице Ирине ни о чем более не говорили, как об иконах; при Людовике XVI-м – о религии. По истине, едва ли когда были на нее такие нападки? Превосходный поэт и гнусный зубоскал грозился один опровергнуть то, что, по его словам, соорудили двенадцать. Этот Фернейский сверчок выдумал даже тексты Евангелия, чтобы их эпиграмить. Тогда опровержения истин, заключающиеся в сей божественной книге, служили к искажению гражданского быта. То-то, Николай Петрович, все зависит от хорошего направления вкуса, (извините слово, которое пришлось за обедом), а это вкус – есть ничто иное, как желание. У кого он или оно направлены к добру, у того в известное время обращаются в  Метожеилании к бесконечности – жилищу довременного [25] ; у кого к злу, у того оканчиваются стремлением к ничтожеству. Но какая разница! Умереть и умереть смертью, у каждого впрочем своя воля. Мы твари свободные: за чем потянемся, то и добудем. Таково правосудие неисповедимого!

   В это время послышался за перегородкою шум. Горянов, не обращая на него внимания, заботился только о том, что долго не подают жареного:

- Я вас накормлю, - сказал он, - превосходным. Глуска, этот искуснейший  садовник и добрый человек, прислал  мне четыре ананаса и шесть  пар дупельшнепов. Ну, чудо!

- Вино, его вкус направлен к  доброму, Алексей Павлович.

- И вкус, и тон.

- Последнее не мудрено, ведь  он прежде устраивал большое  заведение у какого-то помещика, охотника до музыки и знатока.

   В это время шум за  перегородкою сделался ужаснее, слышен был визг и плач, слышны были слова:

- Тащи его [26] сюда самого; я научу его, какое внимание должно иметь к проезжающим.

И вдруг вбегает мальчик, весь окровавленный.

- Пожалуйте, сударь, пожалуйте! Какой-то  господин посылает меня в село, чтобы я привел ему почтовых. Я отвечал: «Не могу, барин кушает». Он закричал как бешеный, начал бить меня по щекам кулаками и велел тащить вас к нему.

- Не плачь, не плачь! - сказал  Горянов, лаская мальчика, - я пойду  к нему.

Он посмотрел на меня внимательно:

- Вы пойдете со мной?

- Извольте, - отвечал я.

- Постойте, знаете ли, что делают  смотрители на почтовых дворах? Ежели проезжает какой-нибудь  задира, то являются к нему  не иначе как при шпаге; я  хочу сделать подобное.

   Он пошел в кабинет  и возвратился со своею звездою.

   Странно смотреть на человека  в казакине без галстука, с  расстегнутым воротом, с образом  на груди и в знаке [27] орденском; однако же это было довольно живописно и порождало уважение.

   Едва перешагнули мы через  порог, как проезжий, который лежал, раскинувшись на диване, вскочил, выкатил ужасные свои глаза, отступил назад несколько шагов.

- Так это ты! – заревел в  наступлении как тигр кровожадный  и в то же время, обнажив  охотничий нож, ударил им в  бок Горянова.

   Бедный друг мой лежит уже на окровавленном сюртуке своем, покрытый простынею, окруженный всеми домашними, которые рыдали безотрадно.

   Он очнулся тогда только, когда лекарь, привезенный мною  из губернского города, сделал  нужную перевязку.

- Я жив еще, - сказал он слабым  голосом. – Кажется, я пришел в себя от их вопля. Не тревожьте меня, оставьте на время…Вы лекарь, я думаю? Скажите, буду ли я жить или нет?

- Рана глубока, - отвечал штаб-лекарь  Краснопольский, - но я отвечал  бы за выздоровление, если бы  вы были моложе. [28] Теперь все зависит от доброй супирации.

- Позвольте мне на минуту остаться с Николаем Петровичем.

   Доктор вышел.

- Друг, - сказал он мне, - я не  узнал этого голоса. Впрочем, все  равно, будь распорядителем дел  моих после смерти. Поцелуй поцелуем  братским всех детей моих; тебе отдаю все мои тетради: на них, может быть, увидишь развязку; поцелуй Дедону и скажи ей, что это второй и последний мой поцелуй в мире.

Я обещал исполнить все, что он требовал.

- Где же мой убийца? – спросил  он.

- Ушел во время суматохи.

- И хорошо сделал. Правительство  небесное попускает иногда преступлениям. Убийца лучше клеветника. Может  быть, пылкость минуты искупится  годами раскаяния. Может быть, без  этого поступка…

   Лекарь, который вошел в  то время, просил его замолчать. [29]

   Через несколько минут  он сказал мне с улыбкою:

- Вот и вся не долга. Что-то  делают мои деточки? Не явлюсь  ли я которому? Не зазвеню ли  я о меч Петра? Не потрясу  ли кисти Николая?...

     На другой день  он пришел в себя только  на 4 часа. Причастился, поцеловал всех домашних и раздарил им по части все деньги. Заметив, что одна нога его раскрыта, он велел оправить себе одеяло и сказал, усмехаясь:

- Цезарь был могучее меня: он  сам оправился. Не правда ли, Ольга?

   Прошло еще четверть часа  и он вдруг проговорил с живостью, с чувством полной надежды и отрады:

- Нет, нет, мой спаситель меня  не оставит.

   И через некоторое время  голосом более слабым:

- Дети, милые дети!...

   Это были последние слова  его. Он забылся и к утру  сном коротким заснул навеки.

   Дети его, прекрасные сердцем, исполнили все, что хотелось отцу сделать [30] при жизни и о чем я сообщил им. Я со своей стороны привел в порядок тетрадки моего друга и, находя их довольно любопытными, издаю теперь в свет. [31]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ТЕТРАДЬ I.

 

(1827)

 

  Как хорошо! Тепло, светло, полы  вымыты, накурено порошками. Здесь  ли последний приют моего успокоения? Последний – может быть; но  совершенно ли унялись для  меня бури житейские? Не думаю. Я только из большого постоялого  двора укрылся в маленький. Где спрятаться от хлопот и за чем? К ним привычка так велика, что скучно и без них. Один знакомый мой, [32] обеспеченный от всех недостатков жизни, хлопочет с утра до вечера за пансионом; другой, такой же муж, бьет хлопушками; оба они имеют по крайней мере какую-нибудь цель, но из чего хлопочет старый холостяк, пользуясь ежегодно целебными водами? Не будем осуждать! В день моего водворения в эти опрятные комнатки, все должно быть опрятно в душе моей.

   Теперь, в эту минуту, я  счастлив: пишу и никто не мешает мне. Прочь все предположения печатать, прославиться, обессмертить себя, понравиться красавицам, развеселить друзей! Нет, просто писать, хлопотать с пером и бумагою, как старик с водою целебною, есть уже неизъяснимое наслаждение. Когда я пишу, забываю болезни душевные и телесные, не чувствую скуки, потому что беседую один одинехонек и сообщаю себе мысли свои. Нет сомнения, что это болтовня, но прошу же покорно другим образом побеседовать наедине? Читать? Но это значит слушать, а я [33] хочу сам говорить. Думать? Но думать не то, что передавать свою думу. Дума – душа, слово – жизнь. Дума сама по себе вдруг объемлет главную идею с ее частями, как дух – бесконечное пространство с его монадами. Дума вдруг переносит от яблока до устройства миров или постепенно и правильно исчисляет за и против относительно цели своей, чтоб пробиться к результату. Но в этом случае, какая память сохранит буквально все оттенки суточной думы? А годовой и более? Нет! Это невозможно. В бассейне идей прилив и отлив их должны быть соразмерны, иначе он опустеет или потечет через край. Нет казни ужаснее, чем тюремное заключение без возможности изливать мысли свои посредством слова. Конечно, квинтэссенции довольно, чтобы сохраниться в голове, не тяготя ее, но шутите вы ею? Не легко очистить думу свою так, чтобы оставалась только одна нетленная часть ее, т.е. превратить ее в чистейший дух, который насмехается [34] над жизнью, но для человека мирского нужно слово: оно сообщает его с миром. Беседа с себе подобными ему необходима, а что может быть подобнее, как не я сам себе? Передавать мысли свои словами и передавать их словами на бумагу есть одно и то же, и так я хочу беседовать с самим собою, как с добрым приятелем, просто, доверчиво, как ни попало, когда случится. Какое наслаждение – писать!