Лексико-семантические группы «характер» и «нрав» в I томе романа А.П.Степанова «Постоялый двор»

- Я с вами согласен, - сказал  я Малову, - но обратимся к сословию  дворян. Конечно, подались они вперед  к просвещению и в жизни  общественной, и в жизни частной, но сравнивая их в последнем отношении с гранитом, желательно бы было, чтобы на них не только не было бы мха и наростов, но лежала шлифовка и политура, и через то открылось в полном блеске само достоинство их. Желательно, чтобы они не в картах, но в самих себе находили источник благородного занятия, чтобы мысли свои привели в лучшую правильность, подкрепили понятия сведениями более обширными, как вспомогательными средствами к рассуждению, чтобы не пускали они слов на ветер, не [162] перебивали друг друга, не кричали со всех сил, чтобы усмиряли жестокость и порывы изречений, отстали от неприличных обиняков, но в связи, умно, передавали мысли свои, словом сказать, чтобы научились разговаривать и, ежели можно, рассказывать ловко, легко, приятно, с солью Афинскою. Желательно, чтобы поступки, движения, ухватки означали благородное рыцарство, чтобы жеманство, спесь. Претензии были изгнаны из их общества, чтобы они умели различать свободу обращения от грубости, вежливость от низости, надменность от чувства собственного достоинства. Мало ли, что бы желательно было, но на первый случай – довольно.

Николай Петрович согласился в свою очередь со мною, и мы пошли в каминную пить крепкий цветочный чай с густыми сливками.

- Ты заметил перемену в нашей  гостиной? – Сказала Аделаида  мужу.

- И очень, - отвечал муж.

- Что же? [163]

- Превосходный запах. Теперь хоть  не входите в сад, ни одного  цветочка: все в вазах.

- вы, кажется, говорите напраслину, Николай Петрович, - сказал я, - мы  сейчас из саду и там не  заметили никакого похищения.

- Право! – Вскричала с удивлением жена, - смотрите, как это хорошо я сделала!

- То есть, - сказал я, - как хорошо  сумели соединить полезное с  приятным.

- Разумеется, я срезала только  душистые, и то с веточек, где  не было бутонов, но за всем  тем какое изобилие! Ах, мой друг, знаете ли, какое чудо я видела: кроме душистых, мне хотелось нарвать несколько далий подлиннее, чтобы они в вазах короновали другие цветы. Подхожу к одной прекраснейшей, пунцовой. Лепесточки не совсем распустились: цветок похож был на кувшинчик, на тюльпан. Я заглянула в середку – что-то шевелится, всматриваюсь, это пчелка: трепещится, вьется, и корчится, и вытягивается, и катается [164] с боку на бок, то по бархатным лепесткам, то по желтой чашечке, вся запачкалась, запушилась желтою пылью, как мельник мукою, - Аделаида расхохоталась.

- Пчелка твоя, милый друг мой, не забавлялась, не играла, как  ты думаешь, она работала: сбирала  воск.

- Я никак не могла бы догадаться.

- Мне кажется, Аделида Францовна, - сказал я, - вы любите следить  за всею природою и здесь, в вашем владении, за всеми созданиями ее, от маргаритки до птицы.

- Признаюсь, все их привычки  непроизвольные чрезвычайно любопытны.  Как, например, не удивляться дружбе  шпица с котом Ивкой. С утра  до вечера они вместе играют, спят, прогуливаются. Часто лежат, обнявши друг друга лапами, разумеется, шпиц, как сильнейший, берет верх, таскает Ивку за шею, за хвост, кот мяучит, но обороняется лапками, не выпуская когтей своих. Иногда шпиц [165] грызет его тихонько за уши и он разнежится, щурится, мурлычет. Однажды сидела я одна в гостиной, никого не было во всем доме, дети ушли гулять, вдруг прибежал шпиц, засуетился, залаял, потянул меня за платье. Я встала, он побежал к двери, я за ним. Прихожу в девичью, слышу: кот Ивка мяучит в сенях, а шпиц тянет меня за платье к двери, разумеется, я отворила ее. Кот вскочил, шпиц меня оставил и началась возня.

   Мы дивились дружбе животных, породы которых так между собою  враждуют, что ненависть их вошла  в пословицу. Нет сомнений, что  дружба их произошла от привычки, потому что котенок Ивка и щеночек шпиц были воспитаны вместе, но в таком случае, как велика сила привычки, изменяющей свойства самой природы!

- Только одно, - сказала Аделаида  с усмешкою, - осталось у каждого  из них своим природным: у кота  лукавство, [166] с которым обманывает он шпица, чтобы уйти, когда надоест ему шутка приятеля, а у собаки жадность: никогда шпиц не только не дает ничего Ивке, но и отнимает все у него.

- Я не люблю так же твоего  кота, - сказал Малов, - за то, что  он портит цветы в горшках  и лишает нас иногда лакомых блюд.

- Ах! Николай! – Прервала она  мужа, всплеснув руками, - ведь я  вам приготовида было любимый  твой варенец с малиновым ягодником…

- И кто съел? – Подхватил Малов.

- Нет, послушай: я переставляла  разные вещи в моем шкафу, когда мне принесли из ледника горшок с этим варенцом. Я велела на время поставить его на открытом окне, за которым был убогий мальчик, любимец твой, который, взгромоздившись на фундамент и облокотившись ручонками на косяк окна, разговаривал время от времени со мною. Варенец пришелся ему прямо под глаза. Малютка приумолк, только вдруг послышалось мне [167] тихое рыдание, гляжу: Антоша плачет.

- Что это с тобою, Антошка?

Долго я не могла ничего добиться, потом кое-как отвечал, то ему стало жаль матери, которая часто говаривала ему, что жила прежде во всем довольствии, а теперь едва имеет хлеб насущный, что, как бы, думал он, она обрадовалась, если бы не только покушала, но увидела такую прекрасную кашку.

- Глупенькой! – Сказал Малов, - что  же ты сделала?

- Отдала варенец Антонушке.

  Малов взял ее руку и  пожал крепко-крепко.

- Хорошо, - сказал он, - быть счастливым, и еще лучше – делать других  счастливыми. Убогий мальчик был, я думаю, на вершине блаженства. Мать его была, - продолжал Малов, обернувшись ко мне, - дочь богатейшего купца. Один офицер ее соблазнил, увез, женился, прижил сына и оставил через три года в совершенной нищете, в такой крайности, что теперь, сделавшись больна, она живет чистою милостынею, [168] которую собирает сынок ее, сам убогий, потому что хром от природы.

- Так надобно бросить ее, потому  что пословица говорит: «На кого  Бог, на того и люди».

- Злая пословица! – сказала Аделаида. - Кто может входить в преднамерения  Господа Бога?

- А малютка, между тем, счастлив, - сказал я.

- Да, на время, - подхватил Малов. - Подобных счастьев бывает много.

- Спасибо тому, кто усладит и  одну минуту нашей жизни, любезный  друг, Николай Петрович.

- Правда, но желательно знать, в  чем заключается счастье истинное, неизменяемое?

- Кто об этом не думал? –  сказал я. – Кто не писал? Неистощимый источник древних и новых диссертаций! Странное дело, нет слова, которое бы к человеку было ближе слова счастье, нет человека, который бы не желал его, а никто еще не определил, что такое [169] истинное счастье. Ближе всего: это покой души.

- Разумеется, - отвечал Малов. –  Однако же, сколько надобно ломки  для души, чтобы доставить ей  даже хладнокровное спокойствие. А борьба эта – разве счастье?

- Счастье – есть любовь, - вскричала  Аделаида. – Настоящая, небесная  любовь.

- Произошедшая от небесного слова, - сказал я.

   Малов хотел броситься  целовать жену и остался на  месте.

- Нет, милый, неоцененный друг мой, плата земная низка для любви  небесной. [170]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ТЕТРАДЬ V.

 

 

 

 

 

 

   У генерала Катенева начали возводить прекраснейшее здание каменное, одноэтажное. Оно будет заключать в себе семь помещений из трех, четырех или даже пяти комнат. Каждое из них до того отдельно от другого, что имеет свой дворик, но все эти дворики сообщаются с большим задним двором. Каждое помещение так же имеет свой выход в сад. Никто не [171] знает, для чего это здание приготовляется.

   У меня что-то отлегло  сердце от дочери Катеневой, с  тех пор, как она так сухо  слушала о несчастии Куршуковой. Она очень умная, религиозно просвещенная  девица, но Бог с нею! Как милы Серпуховские! Нынче, пробыв у них, я окружался целый день изяществом. У них из посторонних был какой-то молодой литератор и соседка, генеральша Дедова. Муж ее, храбрый воин с обширными познаниями, сейчас находится в Англии. Я давно знаком коротко с мужем и женою: она прекраснейшая женщина из тех, которых я только видел в свете. Нинона своею наружностью, Ангел душою и природа Швейцарии – умом. В ней неб блистательного образования - это правда, но есть все вспомогательные познания для ума и светскости. В ней что-то есть от гения поэзии, но , впрочем, все черты смирения и даже благочестия.

   Архитектура внутренняя  дома [172] княгини до того обворожительна, что я долго не понимал многих ее явлений. Например, за столом я не мог воздержаться, чтобы не спросить у хозяйки: от чего это все лица, все формы, все вещи кажутся мне в превосходнейшем свете, все имеет надлежащее свое очертание и решительную тень?

- По-моему, - сказал беспечно литератор, подняв свой бокал с шампанским. -  Свет происходит от этих искр, а тень от этой бутылочки ла-фита. И показал на пустую, которая стояла возле меня. Все мы засмеялись, но княгиня обратила мое внимание на стены, белые по мрамор. Они без окон, весь свет падает из верхних, которые, впрочем, так велики, что сообщают его в большом количестве.

   Нигде никогда не видно  в доме музыкантов с их инструментами, но звуки музыки произвольно  раздаются в каждой или во  всех комнатах. Музыканты, говорят, играют внизу, но слуховые трубы  проведены по всем помещениям  и резонанс устроен со всевозможною [173] верностью, стоит только открыть большой замаскированный душник там, где нужно, и звуки разольются в чистейшей гармонии.

   Вода и воздух так же  заключены в самих стенах дома. Печей нет нигде, но топится  башня, приделанная к одному углу дома, из которой духовые трубы разливают розовый теплотвор по всем комнатам, через душинки, устроенные возле плинтусов. Вода чистая, студеная, приятная, бежит по всем водопроводам, удовлетворяя через краны потребность дома и наполняя два мраморных бассейна в длинных цветочных галереях, римыкающих с обеих сторон к столовой.

   Не говорю о мебели, о  драпировках, обо всем убранстве  дома, о цельных стеклах почти  во всех комнатах, о зеркалах  висячих и стоячих, о вещах  мраморных с барельефами, фарфоровых  с превосходными рисунками, о лампах, канделябрах и всевозможных светильниках, о множестве вещей и вещиц, [174] размещенных там и сям, что все дышит вкусом и богатством. Главным украшением дома служат картины знаменитых мастеров, прекрасные эстампы, почти все avat la letter, и статуи Мартоса и Кановы. Их немного, не более пяти, но – чудо! В особенности работы первого: Парис, подающий яблоко Венере… это не группа: одна фигура, однако же вы видите перед ним богиню, вся душа его в ней. Какой мужественный, бойкий, знающий свое дело резец! Все вдруг поразило мои глаза: обдуманность в компановке общего и частей, расточительная роскошь в приятностях, благородство в осанке, щеголеватость и простота в положении, легкость в драпировке.

   Два битых часа любовался  я картинами, размещенными по всему дому. В одной комнате стояла картина Тициана, с которой не мог я отвести глаз. Она представляла голову женщины в таком направлении, как будто она, протянув несколько прекрасную шею свою, [175] смотрит в даль. Она не присматривается, взор ее остается без всякой цели, глубокое уныние и какое-то страдание различается по всему лицу и, несмотря на то, что губы ее полуоткрыты, она кажется дышит с большим усилием. И все это изображается на лице женщины в полном цвете лет и здоровья, с румянцем пламенным. Противоположность эта изумляет, но черты величайшей меланхолии положены с такою отчетливостью, что погашают все пламя жизни. Женщина имеет какую-то черную повязку на голове, из-под которой слегка выбегают русые кудри, брови, того же цвета, лежат в прямом направлении и, несмотря на то, что цвет волос не черный, что брови не имеют изгиба, прекрасное белое чело ее выказывается во всей красоте, пренебрегая, кажется, всякими оттенками. Щеки ее не то чтобы румяны, а скорее воспламенены, не имеют ни багряницы, ни пурпура, это самый густой, совершенно чистый цвет розы. [176]

Мастер, увлеченный этими противоположностями, не ограничился ими. Он самой лазури глаз придал такое количество теплого тона, что отлив их играет изумрудом.

   Тихо вошла в комнату Дедова.

- Полно-те проказничать, - сказала  она мне с улыбкою. – Идите  за мною! Вы увидите совершенство.

Мы вошли в смежную комнату. На противоположной стене висела картина, на которой изображен во весь рост Петр Апостол после минутного своего отречения.

- Тот же Тициан или Доминикинэ! – вскричал я.

- Ни тот, ни другой, - отвечала  она скоро. – Это Костано, но  как вы досадны! Какая нужда, кто  бы ни писал: любуйтесь чудесным  подражанием природе.

- Любуюсь, и тем более, что Костано  – убийца своего благодетеля Доминикана, изобразил здесь всю тревогу души своей.

    Долго смотрел я на  это отличное произведение живописи, как вдруг мысль преступная  исторгла у меня громкий смех. [177]

Дедова посмотрела на меня так, будто хотела спросить: «Не ума ли вы сошли?», но ограничилась вопросом: «Что с вами?».

- Скажите, сделайте милость, от  чего петух сделан будильником  нашей совести? Зачем сравнили  его с голосом вопящего в  пустыне?

св

- Однако же, тот, кто расположен  внимать истинам, пользуется же  гласом ее, не спрашивая, чей он. Вы, кажется, сами досадовали, зачем я добивался до имени мастера картины.

- Так о чем же вы хлопочете, Алексей Павлович?  Стало быть, петух может служить весьма  приличным будильником совести.

- Стало быть, я смеялся весьма  по-пустому.

- Вы точь-в-точь елка: вечно колетесь, вечно зеленеете. Ни время, ни горький опыт не могли вас исправить. [178]

- Исправить?...Меня исправит могила.

- Ах! Что с вами говорить, пойдемте  к хозяйке.

   Мы нашли княгиню в  прении с литератором. Большая  гостиная, из которой великолепная терраса вела в сад, одушевлена была в одной стороне маленьким собранием. Княгиня сидела или чуть ли не лежала на софе, опершись рукою на высокую подушку, на другой софе, через порфирный пьедестал с мраморным бюстом императрицы Екатерины, сидели англичанка и француженка, рассматривая вновь привезенные рисунки для шитья по канве, перед ними стояли три молодых девицы для компании и подпрыгивала княжна Анна, стараясь одну, самую смирненькую, задеть голопадным па, тихонько от матери. Литератор, заложив руки назад, прохаживался в разных направлениях по всему пространству гостиной. Учитель музыки стоял избоченясь у притолки растворенных дверей. Учитель рисования сидел на тумбе [179] крыльца, ведущего в сад и, качая ногами, кажется что-то слегка напевал.

- Послушайте, милый друг, Варвара  Александровна, - сказала княгиня, увидев  генеральшу Дедову. – Господин  Клинский говорит, что наш язык  лучше всех в мире.