Лексико-семантические группы «характер» и «нрав» в I томе романа А.П.Степанова «Постоялый двор»

- Стало быть, бросилась без рассуждения, без мысли, бросилась по увлечению  сердца пламенного к добру.

- Поэтому княгиня хорошо делает, что ее терзает?

- Как это можно? Она могла  бы ей объяснить дело слегка, после, но в торжественную минуту  высокого подвига княжны – ну уместно…

- Безрассудно, презрительно, гнусно! – подхватил Клинский.

- О! сколько надобно благоразумия, чтобы направлять к великой  цели способности ума и сердца  девицы Серпуховской. В ее нежной  молодости ум требует уже /…./ несообразны с летами. Она, в ее возрасте, как будто пресытилась богатством, изобилием, знатностью. Не обвиняйте совершенно мать ее. Нынешнее обстоятельство новому человеку, разумеется, покажется предусмотрительным, но княжна из колыбели приучена к подобным выходкам со стороны матери и по привычке принимает их не слишком к [207] сердцу: она знает, что это не надолго. Но на самом деле, княгиня умела забросить в душу ее семена добродетели и до сих пор лелеет их с довольным благоразумием и постоянством.

   В это время подъехала линия. Княгиня и дочь ее, Дедова и маленькая Лиза отправились в ней через плотину, а я, Клинский, доктор, иностранки и девицы компаньонки пошли пешком.

- Чудо, а не княгиня! – сказал  доктор. – Иной место целовал  бы ее, да не нацеловался, теперь  сорвал бы вот этот розан, да уж…

Француженку и англичанку взяла колика от смеха. Русские /…/ с деревьев и травку.

- Я вас вижу как в зеркале, - сказала француженка. - Все ваши  лекарства душисты, но жестоки.

- Тише, Госпожи! – воскликнул доктор, - попадитесь только в мои объятия.

- Что же, - подхватила англичанка, - смерть не важное дело.

- Смотрите, мисс, я вам  отплачу. [208]

- Конечно, смерть – ничего, - подхватила  француженка, но господин доктор  прежде сделает водяную.

- То есть, вы хотите сказать, как у бедной Марьи, к которой призвали меня за неделю до смерти. Постойте, мамзель Феше, я с вами справлюсь.

- А что же вы сделаете, доктор?

- Во-первых, пущу кровь.

- Во-вторых? – просила мамзель  Фуше.

- Волью в вас большое количество  тизана из алтеи.

- Потом? – спросила безотвязная француженка.

- Потом, потом, - отвечал Крузе, - сделаю  вам водяную

Литератор прибавил:

- То есть удвоит ваше существование.

Девицы захохотали сами не зная чему. В это время бежал мальчик нам навстречу с террасы и звал доктора. Все пустились бежать, кроме Алексея Павловича. Он сел на решетчатое канапе и призадумался.

Радость и горе, жизнь и смерть [209] – резкое расстояние между ними, и при том – постоянная возможность сближаться друг с другом, и сближаются, но что за сближение? Точь-в-точь как у прекрасной жены с мужем уродом, у молодой со старикашкой. Долго ли было до беды? Одна еще минута и все это великолепие покрылось бы черным сукном, и все бы заросло, обвалилось, запустело. Наследники разделили бы по клочкам имение князя и княгини. Бессильные поддерживать пышность настоящую, они превратили бы в деньги и картины, и статуи, и вещи. Они разобрали бы для уютных домиков и на продажу весь дом и фабрики, они подчистили бы сад на топку риг и надворного строения. Они срубили бы священную рощу из древних дубов и лип, чтобы выручить сумму, необходимую для образования детей.

   Два, может быть три, четыре  помещика жили бы в одном  и том же саде, и никто из  них не отправил бы тризны  в память князя и княгини. [210] Теперь в этом владении господствует единство власти, в палатах роскошь изящества, вкус просвещения, высокий тон и радость. Тогда возникли бы ссоры, скудность, труды, хлопоты и вздохи, а может быть, оно бы сделалось жилищем одних поселян, пруды сбежали бы через разрушенные плотины и русла их остались бы как ямы глазные в черепе, изглоданном червями. Вся усадьба, обратилась бы в поля, покрытые тучными пажитями, только один каменный мостик оставался бы перекинутым через реку. Ах! Может быть, молодая крестьянка, прислушавшись к преданиям отца, почтила бы еще вздохом и слезами спасительницу маленькой Лизы.

   Пажик в синем камзольчике  с золотым позументом стоял  передо мною.

- Что ты?

- Пожалуйте к ее сиятельству.

- Иду, братец.

Она лежала на постели, играя кудрями дочери, которая, сидя на скамейке, [211] запрокинула прекрасную головку свою на подушку. Дедова утонула в мягком диване, опираясь румяною щечкою на белую кисть своей руки.

- Потрудитесь, сделайте милость, - сказала княгиня, - поцеловать дочь  мою.

Я заметил, что мать была в том полном упоении радости, в том самодовольствии, когда человек позволяет себе иногда немного подурачиться.

- Извольте, - сказал я, - только если  княжна не будет против.

Княжна не переменила своего положения.

Признаться, я поцеловал ее с большим наслаждением, и куда же? В зубки, потому что малютка, не трогая с места головы своей, смеялась тихо, но так усердно, что не могла сжать губок.

- Да здравствует спасительница  Лизы! – вскричал я и опустился  в препокойнее кресло.

   В полусветлой лампе рябело  маленькое пламя, слабый запах резеды наполнял воздух комнаты. Необразованные массы сумрака расстилались по голубому [212] цвету стен, гусая тень лежала внизу и придавала более натуры искусственным гирляндам на ковре: казалось, что ноги углублялись в цветы.

   Все нежило душу и располагало ее к откровенности.

- Мама! - сказала княжна Анна, - велите  мне называть Алексея Павловича  дедушкою, как называет его Катенева.

- Пожалуй, дружочек, ели только  будет ему приятно?

- Почему же и нет. Отвечал  я. Жизнь моя не ограничивается  сорока семью годами. Я пережил нескольких патриархов. Я родился между 52-м и 117-м годами после рождества христова. Княжна! Много ли мне лет?

- Подождите…какое-нибудь среднее  число между 1811 или 1716, просто. Вам  около 2000 лет отроду.

- Отчество мое Рим. Княжна! Кто же мой современник?

- Траян.

- При нем я был префектом  области. [213]

- Мама! Он бредит, il extravague.

- Полно, мой друг. Продолжайте. Продолжайте. Алексей Павлович.

- Где же вы были перфектом? – Спросила Дедова.

- По берегам малой Азии, возле Черного моря

- Уж  не Плиний ли вы?

- Нет! Он поступил на мое место. О! Ему было хорошо. Его начальник  Проконсул был человек редкий.

- А ваш?

/…/

- Разумеется, можете судить, каков? Один стихотворец тогдашнего  времени говорил о нем в  одной из своих поэм:

И глуп, и бестолков, и силой, данной власти,

Он только насыщал души козлиной страсти.

 

- Фи! Козлиной! – воскликнула Дедова, - Что это такое? [214]

- Да, козлиной. Он так любил это  животное, что по примеру Калигулы. Который лошадь свою сделал  сенатором, возвысил и он козла в свои центаурионы. Козел этот был чрезвычайно сметливый, управлял всем проконсульством, Пилат валялся только на розах. Несмотря на то, однако же, что этот проконсул не имел решительно никаких познаний, он был во всех отношениях величайший интриган. Кроме, известного всем, его свойства умывать руки, он занял ухватку Иуды: продавать все святое ради своей выгоды. Он готов был за всякого злодея пожертвовать полезным человеком, ежели только требовали того мщение. Самолюбие, трусость и даже лень. Он удачно подражал…княжна! Уснули вы?

- Нет.

- И так – после, в свое время  и в своем месте.

- Как же вы с ним расстались?

- Посредством умывания рук.

- Что же с вами делалось  после? [215]