Лексико-семантические группы «характер» и «нрав» в I томе романа А.П.Степанова «Постоялый двор»

- Право, не знаю, что вам сказать, - сказала усмехнувшись Дедова. –  Впрочем, кажется, я с ним согласна, - промолвила она, сев на противоположной софе и облокотившись на такую же подушку.

   Я занял выгодное место  на кресле, с которого обнимал  одним взглядом двух прекрасных  женщин и группу девиц, одну  другой лучше, только литератор  своими путешествиями пересекал мои наблюдательные взгляды.

- Как это можно? Madame Дедова, - продолжала княгиня. – И вы с ним за одно? А вы, Алексей Павлович?

- Я с вами.

- Разумеется, как можно до такой  степени иметь этот патриотизм, патриотизм… Ах! Княжна Анна, как  называется он? Какой он? [180]

- Квасной, мама, - отвечала княгиня.

- Да, да, как можно иметь подобный  патриотизм из кислых щей, чтобы  все то, что свое, почитать превосходнейшим.

- Так точно, княгиня, и в особенности  не могу не согласиться с  вами, зная все языки в свете, и через т, имея возможность сравнивать их с нашим.

- Как? Вы знаете все языки  на свете? – спросила княгиня.

- Как вы и господин литератор, - отвечал я. – Всякое преувеличение  затмевает смысл нужного разговора. Мне кажется, ежели помериться  на трех или четырех языках и предложить к разрешению, который из них лучше, тогда удобнее сделать сравнение.

- Я знаю, - сказала серпуховская, - по-французски, по-английски и по-русски.

- Я знаю, - сказал Клинский, - по-французски, по-немецки и по-русски. [181]

- Следовательно, чтобы быть друг  другу понятными, вы можете с  русским сравнивать один только  французский.

- В таком случае, - вскричал Клинский, - я без сомнения останусь победителем.

- Едва ли, - сказала княгиня. –  Русский язык высок, звучен, пригоден  как нельзя лучше для поэзии, но он слишком неполон для гостиных, для того, чтобы изъяснять на нем ловко необходимые безделицы, я скажу более: на нем трудно выражать все те материи, которые входят в разные изобретения в науках, искусствах и художествах. Впрочем, Клинский, я с вами не иду на бой. Ваши Карамазины, Гречи, Загоскины, Погодины, Полевые, Булгарины, Марлины и другие прекраснейшие прозаики начинают меня пугать, что в непродолжительном времени придумают во всех отношениях равносильные словафранцузским, и азгадают очаровательность разговора и рассказа.

- Вы справедливы, княгиня, и в [182] особенности это дело Греча, Булгарина, Палевого и Надежина, как представителей нашей публики и литературы.

- Вы справедливы только в  половину, милостивый государь, - сказал я Клинскому. – Нет сомнения, что журналисты – представители литературы и рестораторы вкуса, но ни в коем случае не представители публики. Подобное самоуправство присваивать чужие мнения, употребление во зло способности сочинять и смелая замашка одурять чернь – вредны до того, что самый лучший журналист, играя роль представителя публики, потеряет все доверие той части ее, которая более дорожит своим мнением.

- Кажется, - сказал Клинский с  насмешкою, - суждение публики слишком  ничтожно для славы журналиста.

- Пусть же, - отвечал я, - ваши  слова будут последнею мастерскою  чертою для изображения подобного  журналиста.

Вдруг послышалось на террасе:

- Перестанете ли вы или я  уйду? Станете ли [183] вы так делать, или не усижу на месте? Это несносно! Это противно!

   Все это, как речитатив  раздалось в воздухе.

   Госпожа Дедова и литератор  умирали со смеха, иностранки  и молодые девицы, слившись в  тесную группу, смотрели, как дикие  кошечки. Княжна была уже на  террасе и прыгала вокруг антагонистов.

Княгиня в большом переполохе.

- Не беспокойтесь, - сказала она. – Дело в том, что музыкант, слушая мурлыкание художника, не  мог долго переносить кошачьего  напева: в ушах его сделались  конвульсии и, наконец, вылилось  туго. Художник же, со своей стороны, столько же присматривался к искрящейся фигуре музыканта: эстетическое чувство его притупилось и он, в свою очередь, изображает его словами, как широкими чертами французского карандаша поле своего рисунка.

- Вам смешно, Алексей Павлович, а мне горе. Непременно кто-нибудь  из них потребует лошадей в Москву и Анюта [184] останется без учителя. Нельзя ли как-нибудь помирить их?

Литератор принял на себя должность миротворца.

- Господа, - сказал он им. -  Наша  жизнь так скоротечна, что право, огорчение, которое мы доставляем  сами себе, есть святотатство. Оставьте это! Обоймитесь, как дети муз, как братья изящности! Одна печать на вас сияет, вы служите Богу одному!

- Как же не одному? – отвечал  художник. – Бусурманская эта  рожа, Мартин Лютер, а я, кажется, христианин.

- Рожа! Лютер! Послушайте, господин! Што за такое выражение? Фы не мошете в какой-либо хорошей компании быть, и когда будут вас даршать в этом доме, в таком случае я фон иду.

- Успокойтесь! Адам Карлович, - сказал  я ему. - Вы человек благоразумный: покажите же первый пример вежливости к Княгине.

- Фсе это так, но я не хошу, я не [185] могу, я не в силах, я не долшен, я не смею остафаться здесь: господин губиян метит на шизнь мою посягнуть.

- Бах! Бах! Адам Карлович, на что  преувеличивать вещи? Подумайте, что  человеку с такими достоинствами, как вы, не годится принимать к сердцу всякую всячину.

- Прафда, фаше префосходительство, прафда, но зачем ше ее сиятельство  терпит фсякую фсячину?

- Для чего же вы давича  употребили вместо канифоли просто  пихтовую смолу?

- За недостатком канифоли.

- Ну так, что же прикажете  делать и в настоящем случае? – сказал я ему на ухо.

- Понимаю, понимаю.

Между тем, Клинский говорил с художником:

- В чем же вы затрудняетесь  попросить у него прощения?

- Да помилуйте! Он же начал, а  я виноват. [186]

- Но послушайте, мой милый! Вспомните, как вы его огорошили: ведь  вы только что не упомянули  о колбасах, а при том, в доме  княгини Марьи Петровны сделать  слишком неприличную выходку…  признайтесь, вы кругом виноваты!

- Конечно, против ее сиятельства  очень-приочень виноват, да посудите вы сами, как же уступить этому шмерцу?

- Так, однако же, надо быть кому-нибудь  великодушнее, вы же, мой любезный, вдвое положе его. Что за беда! Язык не отсохнет сказать ему: «Адам Карлович, прекратим наши  неприятности: я нахожу себя в необходимости просить у вас прощения».

Художник улыбнулся. Ему понравился оборот речи.

- Извольте, - сказал он. – Я согласен.

И вот молодой человек , потирая свои ладони, подошел к Адаму Карловичу и повторил внятно слова Клинского.

Немец, наклоняя голову немного на [187] сторону, и смотря на него искоса, но с улыбкою, протянул к нему руку. Художник хлестнул по ней так сильно, что звуки раздались в гостиной, и княгиня ахнула, предполагая, что чья-нибудь щека издала их.

- Фы поступком вашим, - сказал старик. – Меня к доброй сделке побудили, а к тому же: худой мир лучше доброй ссоры – говорит пословица.

- Точно так, Адам Карлович, - сказал  учитель рисования, и все кончилось. Примиренные враги вместе сошли  с крыльца террасы в сад  и скрылись в густоте деревьев.

- Как я перепугалась, - сказала  княгиня. – Бог с ними! Только  до Москвы.

- Мама! – приласкалась княжна  к матери. – Позвольте мне идти  в купальню.

- Нет! Нет! Анюта, еще жарко, подождем  немного.

- А вы ей позволяете купаться? – спросила госпожа Дедова. – Надобно больше осторожности. Мне как-то страшно смотреть, когда дети купаются. [188]

- Уж не говорите! – сказала  княгиня. – Однако же, от нас  зависит предупреждать опасность: я хочу Анюту выучить плавать. Не угодно ли в сад? Пойдемте  все!

   И все мы в саду. Надобно было пройти длинную, широкую алею с величайшими стенами подстриженных елей, то есть – большой мрачный старинный сад, чтобы очутиться в новом, превосходном, где природа соседствует с искусством так, что последнее вовсе неприметно.

При выходе и аллеи открывается почти все великое пространство этого сада, потому что площадь земли, которую он занимает, опускается вдруг на несколько сажень вниз. Направо видны два пруда, пересекаемые плотиною, из которых первый заключается весь в саду, расстилая воды свои на величайшее пространство, другой, вне сада, мелькает только между каменными зданиями трех или четырех фабрик. Река, на которой пруды устроены. Глубокая, довольно [189] значительная, пересекая все дальнее пространство сада, протекает в нем беспрестанными изгибами. Положение вод было, кажется, принято за основание при образовании сего великолепного места, потому что вся зелень, все деревья и кусты, окружающие берега реки и пруда составляют как бы гнездо тех посадок, которые наполняют все клумбы и опутывают все дорожки, вьющиеся в разных направлениях по обеим сторонам вод ко всем окраинам сада. Налево чернеется парк из дубовых и липовых деревьев, а прямо, в большом отдалении, между холмами сверкают струи Оки.

   Из разноцветных высоких  деревьев сада выказываются различные крыши и купола беседок, между густою зеленью белеются их колоны, капители, карнизы.

   Для спокойного схода  от старого сада в новый, по  крутому обрывистому скату спускается  каменная, чрезвычайно отлогая лестница  из 18-ти ступеней. По тумбам ее стоят в кадках всех родов померанцевые деревья с цветами и [190] плодами. Таким образом, при входе в новый сад, встречают нас испарения, наполненные превосходными ароматами.

   Чем далее углублялись  мы в него, тем более натура  являлась в прекраснейшем виде.

   Там есть большие дороги, но без ярко-желтого песка, сходные  во всем с настоящим шоссе, их перекрещивают маленькие дорожки: разумеется, все они убиты, как  надобно, щебнем, все немного выпуклые, но цвет их темен, цвет обыкновенных тропинок. Нет ни одной дороги и дорожки, чтобы предлагали без цели: большие тянутся к оградам со стороны фабрик парка, малые ведут к какому-нибудь зданию или мостику.

   Все кусты и деревья, какие  только могут выдерживать наш  климат, конечно там находятся, но размещены сообразно их высоте, чаще ветвей, цвету, самому приличию.

   Арабаток нет. Всевозможные цветы группами занимают места на лужайках, [191] на скате холлов, на полянах, в густоте деревьев, по берегам реки, так, что все цветы имеют не только свой любимый приют, но и наружный распорядок: высокие не закрывают низких, низкие – ползущих, и даже соблюден вкус в перемене колорита.

За густотою низких, цветущих кустарников или между группами высоких цветов показываются обремененные плодами персики, абрикосы, дули, сливы различных родов, все кадочные, зарытые искусно в землю.

   Ни одной беседки не  было скудной, чудно-прихотливой: ни  стога с сеном, ни поленницы  дров, ни развалин, ни фантастического  Погода, киоска или чего-нибудь  подобного. Все они устроены были с точностью щегольской архитектуры, с простотою и отличным вкусом.

   Мостики с павильонами  или простые, не вытягивались  для важности по сухому долу, но перекидывались сообразно  пространству между берегами  и такой [192] высоты, чтобы шлюпки могли проплывать под ними.

   На одном из таких мостиков, который лежал при изгибе реки, княгиня пригласила отдохнуть.

   Мы разместились на лавочках. Из ближайшей беседки принесли  нам столики и чай. Все улыбалось  вокруг: воздух, вода, растения. Нити  души откликались их привету.

- Мама!  Мама! Посмотрите, где маленькая  Лизонька.

- Какая Лизонька?

- Дочь вашей Прасковьи.

- Ах! Дурочка! Да она утонет, как  можно пускать ребятишек так  далеко одних?

   Только она успела сказать, как Лизанька засмотрелась вверх  с берега и бух в воду. Быстро понесло ее вниз под мост, но в то самое время, как головка ее показалась на другой стороне моста, княгини Анны уже не было на нем: вместе с малюткою крутилась она в струях реки. [203]

   Кто представит положение  матери? Лишиться единственного дитя, дочери, которая подавала уже большие надежды, лишиться последнего утешения, лишиться той, чья смерть доказывала уже возвышенные чувства ее – значило не жить, и княгиня лежала мертвою.

   Княжну унесло в загиб  реки. Из нас и их людей никто  не умел плавать, однако же, англичанка и француженка бросились по берегу реки с плачем и воплем, а мы, остальные, отнесли несчастную мать в беседку.

   Терли пульс, брызгали водою, одна девица вылила из флакончика  весь спирт, другая побежала за  домашним лекарем. Дедова обняла крепко своего друга и, кажется, хотела удушить его своим дыханием.

   Княгиня взглянула, наконец, и первый взгляд ее прильнул  к глазам дочери.

   Лодка с рыбаками, подвигаясь  вверх по реке, встретилась немного  ниже изгиба ее с княжною, которая вынырнула из воды, держа крепко Лизоньку в [204] своих руках. Обе в то же время были спасены.

   Крузе, искусный молодой  доктор и благороднейший человек, подоспел кстати. На первый случай  княжна обошлась без всякой  помощи, маленькую девочку откачали на шали госпожи Дедовой.

   Первая сцена, когда княжна  открыла глаза, была поразительная. Мать рыдала, прижимая к сердцу  своему воскресшую дочь, которая  между тем, держала за руку  спасенную малютку, но вторая  ужасна.

   По мере того, как Серпуховская  приходила в себя, отношения ее к дочери переменялись: сначала отрывистыми только словами упрекала она ее в неразумности броситься в воду, не умея плавать, подвергая жизнь опасности без всякой пользы, но когда вместо ответа, дочь представила ей Лизоньку, то речь сделалась плавнее, объяснения влекли за собою выговоры гораздо резче и при словах княжны, что лучше умереть, чем быть равнодушною к гибели человека, мать ее вышла из [205] себя. Упреки, угрозы, брань безумная, заступили место материнской нежности.

   Я ускользнул из беседки, литератор за мной. Мы сели на мостик, свидетеля происшествия.

- Какое мужество у княжны, - сказал  Клинский, после долгого молчания.

- Нет, это увлечение. Она забылась. Минута размышления остановила  бы ее от дела безрассудного, где мужество бесполезно, потому что княжна не умела плавать.

- Но слышали вы: «Лучше умереть, чем быть равнодушною к гибели  человека!».

- Это одна только естественная  фигура отступления, через которую  ум оправдывает сердце, да еще  и не совсем логическое: что  это, например, такое? Жертвовать своею жизнью, ради спасения другого, чтобы уморить мать, или все равно, мужественно броситься для спасения девочки, не имея мужества сохранить жизнь свою для матери?

- Но знаете что? Ей рассуждать  подобным образом было некогда. [206]