Философия как самосознание культуры. Соотношение философии, религии и науки

В упомянутой выше статье З. Бауман саркастически замечает по поводу известного тезиса Маркса о том, что социальная структура и государство порождаются из жизненных процессов конкретных индивидов, но не таких, какими они представляются самим себе или другим людям, а какими они есть в действительности. Бауман интерпретирует данный тезис в том смысле, что якобы с этой точки зрения истина открывается не всем людям в их повседневной деятельности, а только «остроглазым социальным теоретикам», которые, по мысли автора статьи, тем самым снова возрождают законодательную философию, указующую всем путь. Людям более или менее владеющим теоретическим наследием Маркса, конечно ясно, что речь идет совсем не об этом. Речь идет о том, что люди в своей деятельности точно так же могут не знать законов развития общества, как они способны осуществлять свои цели в природе, не зная ее законов. Но от этого объективные связи не перестают существовать, а их познание расширяет границы человеческой деятельности и, следовательно, человеческой свободы. Культура, таким образом, тем пышнее расцветает и успешнее развивается, чем больший объем реально живущих конкретных людей будет включаться в ее систему именно в качестве деятельных исторических субъектов, а не в качестве носителей отдельных функций.

Философия, выступающая самосознанием культуры, таким образом, становилась теоретическим методом ее познания, преобразования, строительства и развития. Однако не по абстрактным лекалам, изобретенным высоколобыми мудрецами, а по законам самой культуры, по законам исторического развития. Основания культуры теперь следовало искать не в спекулятивной рациональности, а в исторической практике культурного процесса.

Второе направление критики, как уже было сказано, развертывалось в направлении полного отказа от всякой рациональности как метода познания культуры и человека. Здесь принципиально отрицались объективные закономерности развития культуры. Основным же методом ее познания признавалось описание культур как уникальных феноменов и их интерпретация. Забегая вперед, скажем, что этот метод дал неплохие результаты в исследованиях, получивших общее название культурной антропологии, послужившей предшественницей, основанием и определенной частью науки, современной теории культуры или культурологии.

Можно проследить различные ветви этого направления. Одна росла из философии жизни Шопенгауэра, Кьеркегора и Ницше, где главой идеей стало непримиримое противоречие между человеком и культурой, где культура рассматривалась как внешнее ограничение сущностно свободного индивида. Другая имела свои основания в неокантиантских попытках решить проблемы человека и культуры посредством введения трансцендентальных ценностей.

Заметный вклад в развитие этого, второго, направления внесла русская религиозная философская мысль, во многом предвосхитившая искания экзистенциализма. Ее упования на возможность соединения научной рациональности и опыта откровения, идея всеединства, идея истории как богочеловеческого процесса, идея новой религиозной реальности открывала, как казалось их авторам, новые пути ко всеобщему благу, к совершенству человека и высшей духовности.

Научная рациональность, как способ осознания и объяснения культуры, казалось бы, прочно и надежно утвердилась в культуре XX века, когда научно-технический прогресс стал одним из важнейших ее характеристик, когда наука стала непосредственной производительной силой. Но точно так же, как в предшествующие времена, именно великие результаты научного мышления стали одной из причин кризисного характера культуры, оказавшейся в буквальном смысле на грани своего существования.

Происходящее на рубеже XX-XXI веков не зря зачастую сравнивают со временем крушения римской цивилизации. Ситуации во многом сходные именно в плане разуверения в возможности каких-либо надежных ориентиров и в плане предрасположенности общества к конформизму, проявления которого очевидны в релятивизме и плюрализме, ставшими главными идеологическими доминантами времени.  А в массовом сознании, выросшие на почве формируемого низкокачественной системой общего образования псевдонаучности и паралогизма мышления, мистицизм и иррациональность приняли масштабы куда большие, чем в средневековье.

3.3. Способы и формы философствования в условиях разделенного сознания

Как бы ни были противоречивы и утопичны представления Просвещения о культуре, они сделали размышления о культуре необходимой частью самой культуры и задали им такой мощный импульс и такое глубокое и масштабное содержание, что уже ни одно направление общественной, научной, художественной, политической мысли не могло прямо или косвенно не обращаться к проблемам культуры.

XVIII век сделал вопрос о культуре отнюдь не только предметом внимания философии. Он вынес его в сферу массового сознания, хотя, наверное, такой термин нельзя применять к тому времени. Но я имею в виду, что размышления о культуре стали предметом литературы, публицистики, обсуждения в среде образованных социальных слоев. Они стали и предметом, в значительной мере определяющим социальные и политические взгляды и позиции активных субъектов исторического процесса. Жанр философского романа становится практически в один ряд с теоретической философией по влиянию на общественную мысль, а по влиянию на     общественные настроения даже превосходит ее. Достаточно вспомнить роль романов «Эмиль», «Новая Элоиза» Ж.-Ж.Руссо, повести «Кандида» Вольтера в распространении и укреплении в сознании XVIII-XIX веков образа культуры.

В развитии философского и общественно-политического сознания в России этот жанр вообще играл доминирующую роль.  Представления о нравственном идеале и духовном совершенствовании в русском общественном сознании традиционно складывались, прежде всего, под влиянием и на основе житийной литературы.  А повесть Н.И.Карамзина «Бедная Лиза», рассказавшая, что крестьянки тоже умеют любить точно так же, как благородные дамы, произвела прямо-таки культурную революцию. Вдруг для русского сознания открылась идея о единой сущности людей, о трагическом расколе культуры, вызванном вековым сословным разделением и крепостничеством. Не думаю, чтобы здесь было нужно говорить о той роли, которую сыграли в распространении либеральных и демократических идей публицистика Новикова, драматургия Фонвизина. И вершинного значения в этом процессе осознания расколотости и трагичности социально-культурного бытия российского общества достигает радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву».

На протяжении всей истории отечественной общественно-философской мысли дореволюционного периода именно литература во всем разнообразии своих жанров (публицистика и литературная критика, поэзия, романистика и т.д.) становится главным способом решения и выражения проблем культуры, среди которых центральной стала проблема «культура и народ». Является ли народ субъектом культуры, или ему только предстоит стать таковым? нНаходится ли народ в поле культуры, или его следует в это поле вовлекать? Актуальность и острота вопросов исторического и духовного развития России привлекали к своему обсуждению самые блестящие умы, составившие мировую славу того явлении, которое принято называть русской интеллигенцией.

В условиях неразвитости, несвободы и вторичности университетского образования в России ее философская мысль, формирующая образ культуры, нашла свои адекватные и действенные формы выражения в литературе и искусстве. Она не испытывала на себе тяготы кризисного состояния научной рациональности, характерного для мысли европейской, напротив – системность философских учений Гегеля и Фейербаха вдохновляли искания русских мыслителей и методологически вооружали их.

В Европе же обращение к литературно-публицистическим жанрам философского осмысления культуры имело, как мы видели, иные причины. Здесь именно кризис рациональности заставил искать новые пути. При этом я имею в виду даже не кризис философского рационализма, натолкнувшегося на собственные внутренние противоречия метода, а те следствия в практической деятельности, в политике, в технике, в искусстве, которые вдруг обнаружили тупиковость своего развития. В политической жизни рационализм оборачивался узким практицизмом социальных групп интересов, в материально-производственной сфере – превращением человека в придаток машины, в искусстве – господством стандарта и тиражирования копий, что вызвало отчаянное требование прерафаэлитов: «Назад к Рафаэлю».

Разуверившаяся во всемогуществе логической рациональности и не имеющая методов, способных придти ей на смену, философская мысль обратилась к художественно-образным способам своего выражения. Этот путь в определенной мере подсказывался сложившимися социально-культурными обстоятельствами: во–первых, гораздо большей восприимчивостью литературно-публицистического жанра со стороны самодеятельного населения; во-вторых, распространением массового образования этого населения, начавшего сосредоточиваться преимущественно в городах.

Использование естественного языка, форма изложения мыслей, не загнанных в философскую терминологическую тарабарщину и в неповоротливые трудновоспринимаемые периоды многотомных систематик, производили положительное впечатление свободного творчества, столь ставшего ценимым в культуре, ориентированной авторской инновацией.  Правда, при этом критерии научности мышления отступили далеко на задний план, а чаще всего вообще не принимались во внимание. Любопытно, однако, заметить, что именно в тот период, когда философия стала искать формы самовыражения в художественной образности, искусство, также находящееся в кризисном состоянии, стало проявлять все больший интерес именно к философской аналитичности.  Начав с размышлений о методах художественного творчества, искусство вскоре перешло к конструированию всеобщих программ преобразования мира и человечества. Я имею в виду, прежде всего, теоретические работы, манифесты и программы художественного авангарда начала XX века, движение Пролеткульта в СССР, миропреобразующие идеи конструктивизма и т.п. Осмысление, осознание сущности культуры и направления ее развития в значительной мере стало делом самой практики культурного строительства.

Это было бы совсем неплохо, ибо воплощение теоретического общественного идеала в практику – высший критерий его истинности. Вот только практика культуры этого воплощения не выдержала и стала разрушаться. Дело в том, что практическому внедрению подлежали культурные проекты, отражающие содержание сознания лишь довольно узкой социальной группы творческой интеллигенции, возведенное их энтузиастической волей или властной поддержкой в значение общесоциального магистрального пути развития культуры. По крайней мере, три фактора определили неуспех: утопизм культурно-преобразующего сознания, схематизм и упрощенчество в понимании системно-структурной организации культуры и объективных законов ее развития, и волюнтаризм в управлении ими.

Если в предшествующие времена одним из основных и популярных жанров философско-художественной и философско-публицистической модели культуры была утопия, то ситуация, о которой шла речь, вызвала ментальную реакцию в виде мощного вала антиутопий -  пессимистических, мрачных, эсхатологических представлений о неизбежной деградации культуры.  Другое проявление этой реакции – зарождение и развитие сознания эскапизма, ухода от действительности, бегства от культуры, получившее определенное распространение в литературе.

Значительное распространение получает такая форма философствования как эссеистика. Она занимает промежуточное положение между профессиональной философией и профессиональным литературным творчеством, сочетая определенную системность рационально-логического понимания проблемы и свободную форму естественного литературно-художественного языка. Особую привлекательность философскому эссе придает как бы заранее оговоренная субъективность взгляда, не предполагающая обязательного требования принимать или не принимать позицию автора. В условиях мировоззренческого и идеологического плюрализма – это одно из наиболее действенных средств влияния не только на массовое, но и на специализированное сознание. Пример яркой и глубокой эссеистики - произведения экзистенциалистов, такие как «Миф о Сизифе» и «Бунтующий человек» Альбера Камю или «Судьба России» Н.А.Бердяева.

Основная тема философской эссеистики – именно образ культуры и сущность культурного процесса. Близкое значение по философичности, особенно для России с острой социальной направленностью ее литературного мышления, я бы приписал очерковому жанру публицистики. «Районные будни» В.Овечкина в 50-е годы прошлого века оказали на формирование в общественном сознании культурной картины куда большее влияние, чем вся тогдашняя философия. Я не говорю уже о литературе «предперестроечного» и «перестроечного» периодов: о роли публицистики Л.Жуховицкого, В.Залыгина, Н.Моисеева и др. в существенном изменении национального менталитета.

В.А.Лекторский, рассуждая о месте философии в современном обществе, обратил внимание на то, что многие науки, претендовавшие столь упорно на независимость от философии, сегодня все более «философизируются». Особенно это касается психологии и лингвистики, областей, непосредственно сопряженных с проблемой понимания человека (22).

Точно так же, если не с большей мерой интенсивности, «философизируются» политические науки и социология, поскольку их предметом всегда была область значений, а в информационном обществе, когда политические технологии и социологическое прогнозирование становятся важнейшими методами организации и управления – вопросы понимания и интерпретации становятся буквально в центр внимания. Так что философствование становится как бы органической составляющей всякой теории, хоть как-то претендующей на полноту объяснения своего предмета. Философское самосознание культуры в этом плане может быть, утрачивает некоторую строгость структурного построения, которая присутствовала в монистических и специализированных системах, но значительно расширяет и свое содержание и, что особенно важно, свои основания.

Примерно в этом же направлении действует распространение всеобщности образования, которое приводит к расширению поля самодеятельного (в отличие от профессионального занятия философией) философствования. При этом я, конечно, имею в виду не фигуры, подобные шукшинскому мыслителю, пишущего ночами «о государстве», а вполне серьезное движение к философскому осмыслению фундаментальных вопросов бытия, к необходимости которого зачастую приходят крупные ученые и общественные деятели. Так, в одном из последних своих телеинтервью выдающийся деятель отечественной науки, академик Раушенбах, говорил о важности для себя таких размышлений и даже о том, что имей он возможность начать заново, он бы начал с обращения к философии. Цельность общего понимания даже, точнее, умственного созерцания имеет для человека в экзистенциальном плане не меньшую значимость, чем самые точные, объективные и практические знания.  Кстати заметить, что как бы ни подчеркивалась в качестве решающего критерия научности возможность элиминации субъекта из содержания получаемого знания, в конечном счете, именно субъектность, интенциональность субъекта, характер и структура его ментальности будет определять и характер, и границы объективного знания. Поэтому тип философского самосознания культуры всегда был и будет весьма различным в разных культурах: четко артикулированным, как в античной Греции, или растворенным в индивидуальных и разнонаправленных медитациях, характерных для восточных культур, или существующим в синкретизме с религиозно-мистическим мышлением, как во многих афроамериканских культурах.