Тревожность у детей и подростков: психологическая природа и возрастная динамика

Возможность продуктивного  подхода к проблеме различения тревоги  и страха для возрастной психологии мы видим во введенном Ф. Б. Березиным понятии «явления тревожного ряда» [Березин Ф. Б., 1988], позволяющем провести различия между страхом как реакцией на конкретную, объективную, однозначно понимаемую угрозу и иррациональным страхом, возникающим при нарастании тревоги и проявляющимся в опредмечивании, конкретизации неопределенной опасности. При этом объекты, с которыми связывается страх, не обязательно отражают реальную причину тревоги, действительную угрозу. В этом плане тревога и страх представляют собой разные уровни явлений тревожного ряда, причем тревога предшествует иррациональному страху.

1.2. Тревожность и  страх: 
историко-философский контекст

Переживание страха интересовало мыслителей с глубокой древности. Уже  у Диогена из Синопа (ок. 400—325 гг. до н. э.) мы находим рассуждения о различиях между переживанием актуальной опасности и страха перед будущей опасностью. Сенека в «Письмах к Луцилию» отмечал, что предвидение открывает муки будущего, в то время как память воскрешает пережитые муки страха [Антология мировой философии, 1969, т. 1, ч. 1, с. 506]. Отметим, что рассмотрение страха как переживания, главная особенность которого — его предвосхищающий характер, является ведущим и в философской, и в психологической литературе на протяжении всей истории описания и изучения этого явления.

Большое внимание уделялось  переживанию страха и в средневековой  арабской философии. Великий врач и  философ Ибн-Сина (Авиценна) в своей  «Книге о душе» подчеркивал, что  у человека в отличие от всех других «живых творений» страх связан не только с непосредственным «восприятием вредных вещей», но и «с предчувствием  того, что должно случиться то, что  повредит ему... Человек обладает против страха надеждой» [Избр. философские  произв., 1980, с. 472—474].

16

Характерно, что во введении к материалам одного из симпозиумов  по тревожности известный американский исследователь Ч. Д. Спилбергер приводит высказывание еще одного арабского философа XI в. — Ала ибн Хазма из Кордовы, который в своем труде «Философия характера и поведение» недвусмысленно оценивает универсальность тревожности как основного условия человеческого существования: «Я нахожу важной только эту цель — избежать тревоги... Я открыл не только то, что все человечество рассматривает эту цель как хорошую и желательную, но также и то, что ни один человек ничего не сделает и не скажет ни единого слова, не надеясь посредством этого действия или слова освободить свой дух от тревоги» [Anxiety: Current Trends, 1972, с. 3].

В XVI в. М. Монтень, говоря о страхе, подчеркивал, что это «страсть воистину поразительная», ощущаемая человеком «с большею остротой, нежели остальные напасти» [Монтель М., 1960, с. 95, 97].

К числу философов, которые, по общему мнению, в наибольшей степени  оказали влияние на современные  представления о тревожности  и страхе, относится прежде всего  Б. Спиноза. Известно изречение Спинозы: «Нет страха без надежды, нет надежды без страха». Страх для Спинозы — существенное состояние души, проявляющееся в ожидании боли и неприятностей, которые могут произойти в ближайшем будущем. В качестве важного субъективного условия возникновения страха Спиноза выделял наличие чувства неуверенности и неопределенности.

Интересно сопоставить взгляды  Б. Спинозы и Б. Паскаля на возможности преодоления страха. Спиноза, в соответствии с характерной для мыслителей XVII в. верой в разум человека, считал, что переживание страха, являющееся признаком слабости души, можно преодолеть только мужеством разума. Паскаль, исходивший, как известно, из идей ограниченности человеческого разума и возможности постичь истину только «логикой сердца», напротив, отмечал, что он, как и другие встречавшиеся ему люди, переживает постоянное беспокойство, не поддающееся доводам рассудка. Он подчеркивал влияние эмоций на поведение человека и невозможность рационально, с помощью разума преодолеть страх. Отметим, что в определенной степени подобные разногласия актуальны и теперь. Они ярко проявляются, например, в дискуссиях о сравнительной эффективности методов рациональной и глубинной психотерапии для преодоления тревожности.

17

Известно, что Б. Спиноза, как и многие мыслители до и после него (Демокрит, Лукреций Кар, Юм, Гольбах, Фейербах и др.), именно с чувством страха связывал происхождение религии. Этот вопрос до настоящего времени активно обсуждается в философии и теологии. Так, польский психолог Т. Маргула пишет по этому поводу, что только религии, ориентированные на подчинение человека, используют страх, предъявляя его как способ защиты от зла. Именно это, а также приписывание Богу абсолютной ответственности за все происходящее привело, по мнению автора, к доминированию страха в христианском средневековье. Все, что человек не мог объяснить, все переломные моменты его жизни от рождения до смерти вызывали страх. Поэтому требовались и создавались закреплявшиеся в религии ритуалы, которые были призваны защитить его от этого страха. Подобные религии, отмечает автор, трактуют страх «как неотъемлемый элемент живущего в обществе человека, как механизм защиты от зла». Но существуют и другие направления религиозной мысли, такие, например, как буддизм, для которых страх — враг номер один. «Путь Будды» — это путь освобождения от страха, поскольку идеал — это гармония, умиротворение, спокойствие духа [см. Категории человеческого существования, 1989, с. 13].

Мы позволили себе так  подробно остановиться на проблеме «страх и религия», поскольку эта тема с разных позиций широко обсуждается  в философской литературе. Мы еще  вернемся к ней при рассмотрении взглядов С. Кьеркегора и экзистенциалистов. Кроме того, в ней, на наш взгляд, наиболее отчетливо представлена социальная сила страха (и неотделимой от него в данном случае тревожности) и те функции, которые он выполняет в общественной жизни. При этом, как представляется, две вышеуказанные религии указывают не на взаимоисключающие, а на дополняющие друг друга функции. Современным языком эти функции могут, как представляется, быть изложены следующим образом: 1) страх, оповещая человека об опасностях, заставляет его искать пути и способы защиты от них, т. е. выполняет охранительную функцию; 2) поскольку только через преодоление страха человек способен достичь высшей гармонии, то, являясь врагом номер 1, играя отрицательную роль тормоза, препятствия на пути к идеалу, страх выполняет одновременно и позитивную функцию, так как труд, затрачиваемый на его преодоление, способность побороть страх открывают для человека его собственную сущность. Таким образом, страх — это защита от зла и одновременно

18

само зло, в борьбе с  которым человек познаёт себя и получает возможность достичь  высшего идеала. Но основным в том, и в другом случае оказывается  то, что в дальнейшем станет центральным  элементом трактовки страха и  тревоги в философии экзистенциализма: понимание страха как универсального принципа бытия, непосредственно связанного с высшим, сверхчувственным его смыслом  — религией, с тем, что, по мнению многих, и делает человека человеком. Ниже мы остановимся на этом подробнее. Сейчас же вернемся к краткому изложению  истории развития представлений  о страхе в философии.

В работе Дж. Локка страх — это «беспокойство души при мысли о будущем зле, которое, вероятно, на нас обрушится» [Локк Дж., 1983, с. 92]. Существенными характеристиками страха, по его мнению, являются, во-первых, связанность с модусом страдания, т. е. со злом, и, во-вторых, представленность его в будущем как нужды, потребности в преодолении будущего зла. Страх, таким образом, обладает побудительной силой. Напротив, противоположное страху переживание — надежда, с точки зрения автора, не содержит побудительной силы, как и другие страсти, связанные с модусом удовольствия. Это подчеркивание побудительной силы стремлений, связанных с модусом страдания, являлось для Дж. Локка принципиально важным. Особенно ярко оно проявилось в педагогической системе, где, как известно, внешнему страху — страху перед наказанием и перед естественными последствиями поступков — отводилась решающая роль.

Стремлением избавить человека от внешнего страха характеризуется XVIII век — век Просвещения. Проблеме страха в эпоху Просвещения посвящено  интересное исследование немецкого  философа Хр. Бегеманна «Страх и тревога в процессе Просвещения» [Begemann Chr., 1987]. Автор отмечает, что Просвещение, поставив задачу познания природы и подчинения ее человеку, уделило много внимания преодолению традиционных страхов перед природой, считая их «несоответствующими чувствами». До этой эпохи страх перед природой являлся страхом перед определяющей природу высшей силой, т. е. перед Богом. Просвещение, борясь с суевериями как следствиями страха и создавая учение о мире, который создан для пользы человека, лишает природу ее сверхъестественного начала. Природное явление становится опасным в силу наличия в нем реальной, естественной угрозы.

19

Страх перед природой, природными явлениями анализируется И. Кантом. В работе «Критика способности суждения» (1790) Кант пишет: «Если нам требуется судить о природе динамически как о возвышенной, она должна представляться нам как внушающая страх... В самом деле, в эстетическом суждении (без посредства/понятия) о превосходстве над препятствиями можно судить только по степени сопротивления. А то, чему мы стремимся оказать сопротивление, есть зло, и, если мы находим наши силы недостаточными для этого, оно — предмет страха. Следовательно, для эстетической способности суждения природа может считаться силой, стало быть, динамически возвышенным, лишь поскольку она рассматривается как предмет страха» [Кант И., Соч., т. V., с. 268]. В приведенном фрагменте с точки зрения интересующего нас вопроса следует подчеркнуть два момента. Во-первых, представление о том, что страх возникает лишь в том случае, когда человек считает, что у него недостаточно сил для преодоления зла. Во-вторых, конкретный способ преодоления страха — трансформация его в чувство возвышенного, в возвышающее душу переживание. Существенное условие такой трансформации, по Канту, — свобода от непосредственного страха, чувство безопасности. Как справедливо отмечает Хр. Бегеманн, в этой позиции Канта, позже поддержанной и развитой Ф. Шиллером, содержится проект радикальной стратегии преодоления страха. Страх перед внешней угрозой, страх перед высшим существом — Богом — должен, по Канту, замениться моральными требованиями, прежде всего требованиями к самому себе. В соответствии с этим строятся и педагогические взгляды И. Канта, в которых решающее значение придается моральному поощрению и такому наказанию, которое должно вызвать в человеке моральное самоосуждение, «смирение», а не материальному поощрению и физическому страданию.

В эпоху Просвещения, отмечает Хр. Бегеманн, внешний страх отступает, но его место занимает исторически новая форма страха — страх внутренний, страх человека перед своей природой. Эта историческая смена форм страха отмечалась еще в начале XIX в. немецким литературным критиком А. В. Шлегелем, который указывал, что с уменьшением страха перед силами внешнего мира рос внутренний страх. Чем больше мир «расколдовывался», по словам Шлегеля, чем меньше страх связывался с реальными объектами, тем более он загонялся внутрь, порождая бурное фантазирование.

20

Хр. Бегеманн подчеркивает, что такой процесс модификации страха, создания его новых форм связан с основными установками идеологии Просвещения: новым пониманием отношения природы и человека и концепцией воспитания «добродетельного человека», опирающегося в своем поведении не на внешнее принуждение, а на самопринуждение. В основе последнего — внутренний страх.

Исследование Хр. Бегеманна, на наш взгляд, интересно с точки зрения стремления рассмотреть страх как исторически меняющийся феномен. Автор считает, что именно в эпоху Просвещения в силу отмеченных выше причин возникают такие механизмы социальной регуляции поведения, как самопринуждение и совесть, основанные на внутреннем страхе. Показателен проведенный Хр. Бегеманном анализ концепции Супер-Эго и его влияния на моральное развитие. С точки зрения автора, описанный З. Фрейдом механизм развития Супер-Эго и возникновение угрызений совести не следует рассматривать как всеобщий, характерный для онтогенетического развития человека в любой исторический период. Это процесс, осуществлявшийся именно в эпоху Просвещения, когда угрызения совести, а не страх наказания становятся основой нравственности. В результате возникает порождаемый такими угрызениями внутренний страх, являющийся исторически новой формой страха. Функция такого страха — обеспечение поведения, соответствующего представлениям о добродетели, боязнь нарушить ее не только в поведении, но и в мыслях.

Значительное место в  возникновении такого страха Хр. Бегеманн отводит воспитательным принципам Просвещения, в которых доминирует тенденция власти над внутренним миром человека через переживания внутреннего страха и стыда. Именно таким путем формируется самопринуждение — основной механизм моральной регуляции поведения. Влечения, страсти, невольные мысли — все осуждается с точки зрения требований нравственности. В результате человек начинает испытывать страх и перед Супер-Эго, и перед Ид. Он начинает отвергать свою собственную природу и бояться ее. И более всего внутренний страх вызывают переживания, связанные с чувственной природой человека. Их подавление в угоду принципам добродетели будили фантазию, и чувственный мир уходил в грезы, сновидения, символы. Так возникали внутренние конфликты, неврозы, описанные и проанализированные З. Фрейдом. Так, по словам Хр. Бегеманна, эпоха, призывавшая к свободе человека, на самом деле породила печаль, тревогу и

21

страх — центральные симптомы основных болезней эпохи Просвещения: меланхолии и ипохондрии.

Идеи Хр. Бегеманна об исторических формах страха представляются чрезвычайно привлекательными. Очень заманчиво, например, вывести представление о безотчетном страхе-тоске, тревоге С. Кьеркегора и экзистенциалистов как исторически новую форму страха, связанную с ощущением вакуума, одиночества человека во все усложняющемся мире. Сложность, однако, в том, что эти взгляды, при всей их видимой обоснованности, все же страдают, по нашему мнению, некоторой искусственностью и заданностью. Так, вызывает сомнение возможность отнесения возникновения внутреннего страха именно к эпохе Просвещения. Стоит хотя бы вспомнить о том, что уже в древнегреческой мифологии есть богини, которых с определенной долей допущения можно рассматривать как воплощающих муки совести — это эринии, мучащие преступников и мстящие им, но благосклонные к раскаявшимся. Хорошо известно также, что в философском плане проблема совести впервые была поставлена еще Сократом.

В нашу задачу не входит подробный  анализ этой проблемы. Она интересует нас прежде всего с точки зрения очень важного для психологии вопроса об исторической изменчивости форм страха. Кроме того, она значима  и с точки зрения изучения моральной  тревожности. Как известно, последняя  была выделена З. Фрейдом, а в настоящее время рассматривается в русле концепций «чувства вины» и совести. Хотелось бы только подчеркнуть значимость и эвристичность идеи историчности форм страха, необходимость ее междисциплинарного изучения и вместе с тем существующую опасность упрощенного решения проблемы, коренящуюся в попытках распространения философско-педагогических, этических взглядов на представления и переживания «среднего» человека, «человека с улицы».

Говоря об истории философского рассмотрения тревоги и страха, нельзя не отметить фрагмент из «Афоризмов житейской  мудрости» А. Шопенгауэра. Этот фрагмент, по нашему мнению, во многом предвосхищает современные психотерапевтические концепции по «работе с тревогой»: «Важный пункт житейской мудрости состоит в правильном распределении нашего внимания между настоящим и будущим, чтобы ни одно из них не вредило другому. Многие слишком живут в настоящем — это легкомысленные. Другие слишком поглощены будущим — это тревожные и озабоченные. Редко кто сохраняет

22

здесь надлежащую меру... Таким  образом, вместо того чтобы исключительно  и непрестанно заниматься планами  и заботами относительно будущего или  предаваться тоске о прошлом, мы никогда не должны бы забывать, что  только настоящее реально и только оно достоверно; будущее же почти  всегда слагается иначе, чем мы его  воображаем... Только настоящее истинно  и действительно, оно — реально  заполненное время, и в нем  исключительно лежит наше бытие» [Шопенгауэр А., 1991, с. 348—349].