Образ напитка в художественном тексте литературы рубежа 19 – 20 вв

Образ «Пьяной вечности». Мотив вина связан с дионисийским священным экстазом, позволяющим преодолеть ограниченность отдельного «я». Культовое пьянство (причащение из золотой чаши) приобщает героя к вечно движущемуся, «танцующему» Космосу и к Вечности. Вино конкретизируется как легкий хмель, или шампанское. Его атрибуты − брызги, пена, струи, потоки. Цвет этого хмельного напитка светлый (золотой, метельно-серебряный, изумрудный, пламезарный), он сливается с образами неба и воздуха («Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной»). В «Снежной Маске» А. Блока, в «Кубке метелей» и целом ряде стихотворений из «Золота в лазури» А. Белого «вино волшебств» живописует вечность: Подножье мира − льдистая вершина. Пылает скатерть золотом червонца. В сосудах ценных мировые вина: вот тут − лазурь, а там − напиток солнца [64].

В 1774 году граф Альгаротти в «Иль конгрессо ди ситера» («Сбор за кифарой») описывает: «обеды, где чередовались пенистое шампанское, острые слова и литературные чтения». В мемуарах Казановы мы находим рассказ о данном им ужине с шампанским на двадцать четыре персоны («все устрицы закончились только к тому моменту, когда была опорожнена двадцатая бутылка шампанского»). Рестив де ла Бретон в «Картине жизни» писал: «Ужин прошёл весело, пили шампанское ».

В XIX веке шампанское заполняет романы и поэтические произведения, как во Франции, так и по всей Европе. Эмиль Золя в «Нана» описывает типичный пикник на бегах в Лоншоне: «Это была выставка холодного мяса, нагромождение корзин с провиантом и шампанским; пробки вылетали с лёгкими хлопками, разносимыми ветром по окрестностям». Байрон вложил в уста Дона Жуана фразу: «Что касается меня, я люблю посидеть у камина и всё, что этому сопутствует – салат из омаров, шампанское и приятную беседу».

Лев Толстой вспоминал, как будучи ребёнком, он однажды попробовал шампанское: «Я почувствовал приятное тепло, разливающееся по всему телу, приливы доброты и непреодолимое желание смеяться по малейшему поводу».

 «Единственное вино, которое  я пью – это хорошее шампанское  брют » утверждал Э. Хемингуэй [65].

Семантическое поле чеховского шампанского эксплицировано и практически исчерпано в небольшом одноименном рассказе «Шампанское» (1886). Примечателен уже тип повествования, довольно редкий в прозе Чехова, − монолог, маркирующий сближение, пусть даже и формальное, первичного и вторичного автора:

«Не верьте шампанскому… Оно искрится, как алмаз, прозрачно, как лесной ручей, сладко, как нектар; ценится оно дороже, чем труд рабочего, песнь поэта, ласка женщины, но… подальше от него! Шампанское − это блестящая кокотка, мешающая прелесть свою с ложью и наглостью Гоморры, это позлащенный гроб, полный костей мертвых и всякия нечистоты. Человек пьет его только в часы скорби, печали и оптического обмана.

Он пьет его, когда бывает богат, пресыщен, то есть когда ему пробраться к свету так же трудно, как верблюду пролезть сквозь игольное ушко.

Оно есть вино укравших кассиров, альфонсов, безуздых саврасов, кокоток… Где пьяный разгул, разврат, объегоривание ближнего, торжество гешефта, там прежде всего ищите шампанского. Платят за него не трудовые деньги, а шальные, лишние, бешеные, часто чужие…

Вступая на скользкий путь, женщина всегда начинает с шампанского, − потому-то оно и шипит, как змея, соблазнившая Еву!

Пьют его, обручаясь и женясь, когда за две-три иллюзии принимают на себя тяжелые вериги на всю жизнь.

Пьют его на юбилеях, разбавляя лестью и водянистыми речами, за здоровье юбиляра, стоящего обыкновенно уже одною ногою в могиле.

Когда вы умерли, его пьют ваши родственники от радости, что вы оставили им наследство.

Пьют его при встрече Нового года: с бокалами в руках кричат ему «ура» в полной уверенности, что ровно через 12 месяцев дадут этому году по шее и начихают ему на голову. Короче, где радость по заказу, где купленный восторг, лесть, словоблудие, где пресыщение, тунеядство и свинство, там вы всегда найдете вдову Клико. Нет, подальше от шампанского!» [66].

В приведенном монологе зафиксированы, прежде всего, ситуации, имеющие ярко выраженный ритуальный характер, непременным атрибутом которых становится именно шампанское. Это, во-первых, свадьба − самая частотная в прозе Чехова обрядовая ситуация, требующая появления шампанского в своем хронотопе.

Она возникает, например, в рассказах «Зеленая коса»:

«Оля оделась в дорогое платье, сшитое специально для встречи жениха. Из города привезли шампанского, зажгли фейерверк, а на другой день утром вся Зеленая Коса в один голос толковала о свадьбе…» [67].

«Цветы запоздалые»:

«Егорушка похлопал Марусю по подошве и, очень довольный, вышел из ее спальни. Ложась спать, он составил в своей голове длинный список гостей, которых он пригласит на свадьбу. „Шампанского нужно будет взять у Аболтухова, − думал он, засыпая. − Закуски брать у Корчатова… У него икра свежая. Ну, и омары“…» [68]. Таким образом, шампанское в художественном мире Чехова становится, прежде всего, метонимией или неизменно повторяющейся обывательской жизни (маркером ее основных вех и рубежей), или жизни богемно-праздной, но и в том, и в другом случае − жизни пошлой. Отсюда комический модус произведений, в которых оно появляется.

Однако, рассказ-монолог «Шампанское» не исчерпывает вполне семантического поля образа. Еще одна смысловая его грань проявляется в повести Чехова «Драма на охоте»:

«− Три часа прошу, умоляю дать сюда бутылку портвейна или шампанского, и хоть бы кто снизошел к мольбам! Все глухи, как тетерева! Льду только что сейчас принесли, хотя я приказал достать его три часа тому назад. Что же это такое? Человек умирает, а они словно смеются! <…>

Павлу Ивановичу удалось влить в рот Ольге столовую ложку шампанского. Она сделала глотательное движение и простонала» [69].

На первый взгляд, шампанское замещает здесь традиционное во врачебной практике того времени красное вино (или кагор), которое давали умирающим и которое в определенных случаях и в определенной степени могло заменить собой причастие (отсюда появляющаяся в первой части цитаты вариативность: портвейн или шампанское и предпочтительность именно первого). Однако функция шампанского в данной сюжетной ситуации принципиально иная: как следует из второй части цитаты, на какое-то время оно возвращает героиню к жизни. Так, шампанское превращается в метонимический знак земной жизни человека, его существования на земле. Именно эта сема и становится доминирующей в последних произведениях Чехова. Окончательное же формирование семантики образа шампанского происходит в последних пьесах Чехова.

Так, в драме «Три сестры» особое значение приобретает ремарка, предваряющая четвертое ее действие. Она задает не только фон, на котором разворачиваются заключительные события пьесы, но и пространственно-временной континуум, фиксирующий вполне определенную точку зрения, с которой эти события оцениваются:

«Старый сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки − лес. Направо терраса дома; здесь только что пили шампанское. Двенадцать часов дня. С улицы к реке через сад ходят изредка прохожие; быстро проходят человек пять солдат» [70].Остановившееся в высшей точке дня мгновение, принципиально разомкнутое пространство фиксируют здесь статично-вечную гармонию природы. Старый сад в этой знаковой системе может означать временность индивидуального человеческого существования, а еловая аллея фактически стирает грань между ним и лесом − воплощением абсолютной свободы, не подчиняющейся никакому внешнему воздействию. Она фиксирует процесс постепенного растворения сознания в вечном бессознательном − мира человека в мире природы [71]. Покой или «вертикальное» бытие противопоставлено здесь бытию линейному −«горизонтальному», воплощением которого становится «река». Человек же − это лишь прохожий «к реке через сад».

В обозначенном контексте только что выпитое шампанское маркирует конец прежней жизни персонажей − и, прежде всего, трех сестер − завершение их мечты о прекрасной, но недостижимой Москве. И эта семантика прощания, связанная с шампанским, эксплицирована в реплике Вершинина:

Точно так же в последнем действии комедии «Вишневый сад» среди «декораций первого акта» «Яша держит поднос со стаканчиками, налитыми шампанским», которые сам тут же и выпивает для того, казалось бы, только, чтобы констатировать весьма примечательный факт:

«Яша. С отъезжающими! Счастливо оставаться! (Пьет.) Это шампанское не настоящее, могу вас уверить» [72].

Однако «не настоящим», с точки зрения Яши, оказывается не только шампанское:

«Яша. Что ж плакать? (Пьет шампанское.) Через шесть дней я опять в Париже. Завтра сядем в курьерский поезд и закатим, только нас и видели. Даже как-то не верится. Вив ла Франс!.. Здесь не по мне, не могу жить… ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество − будет с меня. (Пьет шампанское.)» [73].

Как видим, шампанское здесь вновь сопоставляется с жизнью человека: прекрасны только его постоянные мечты о будущей жизни, реальность же оказывается «не настоящей», как и шампанское. В этом смысле, финал последнего произведения Чехова (звук топора, срубающего вишневые деревья, и звук лопнувшей струны, замирающий и печальный) отчасти оказывается предопределенным уже репликой Лопахина:

«Лопахин. Кстати и шампанское есть. (Поглядев на стаканчики.) Пустые, кто-то уже выпил» [74].

Здесь шампанское становится знаком не просто земной жизни человека, но жизни, которая всегда проходит мимо человека, так и не случается с ним. И таким образом, сам ритуал ухода Чехова, прощания Чехова с жизнью фактически уже был предопределен [75].

Фраза «Ананасы в шампанском» стала символом обывательской мечты о богемной, «красивой жизни»:

Как вспоминал Л.В. Успенский, «…это было уже пределом мечтаний и воплощением грёз; это уже пахло мороженым из сирени и ананасами в шампанском…» [76].

Ананасы в шампанском! Ананасы

    в шампанском!

    Удивительно вкусно, искристо, остро [77].

Фраза «Ананасы в шампанском», как и всё стихотворение, связано в массовом сознании с образом Северянина, рисуя его утончённым, манерным эстетом, что иногда входило в резкий диссонанс с действительностью. Так, поэт Павел Антокольский рассказывал, что в юности был потрясён, когда Северянин в его присутствии заказал в ресторане не воспетые им «ананасы в шампанском», а штоф водки и солёный огурец [78].

Шампанское вероломно,

А все ж наливай и пей!

Без розовых без цепей

Наспишься в могиле темной!

 

<…>Не обманись! Ты  знаешь сам

По злому холодку в гортани,

Что я была твоим устам -

Лишь пеною с холмов Шампани!

 

Есть золотые кутежи.

И этот мой кутеж оправдан:

Шампанское любовной лжи -

Без патоки любовной правды [79]!

 

 

2.1.2 Образ хлебного  вина

 

Слово вино (как алкоголь) имеет тот же корень во множестве европейских языков: по-французски le Vin, по-немецки der Wein, по-английски Wine. Под этим словом подразумевается, когда при нем нет никакого прилагательного, виноградное вино; но тем же словом на русском языке означается и хлебное вино, иначе называемое водкой. Между ними общее состоит в том, что в обоих находится водяной раствор винного спирта, или этилового алкоголя, которому они и обязаны своим общеизвестным действием на организм [80].

Если говорить об истории упомянутого слова в русской поэзии, то самым активным образом использовать эту лексему, в том числе и в рифме, начинает еще Денис Давыдов, но чаще всего в XIX веке использует его Н. Некрасов. При этом и слова «вино» и «винцо» в словаре названных авторов тоже чаще всего обозначают водку.

Так, одни поэты крайне редко используют в своих стихах названия горячительных напитков, другие − наоборот, причем именно в сильной рифменной позиции. Это нередко находит простое (чаще всего − биографическое) объяснение. Н. Некрасов описывал в своей лирике тяжелую, а потому нетрезвую жизнь народа, увидеть которую во всех подробностях ему помогало и собственное пристрастие к спиртному, − именно этим можно объяснить частое использование в стихах поэта алкогольной лексики, особенно слова «водка».

Некрасовское вино − это в основном водка, которую пьют герои, принадлежащие к разным социальным группам. Пьют много: слово употребляется 67 раз. Впрочем, некрасовские герои не гнушаются и другими недорогими напитками: «Наливки! чаю! полпива! / Цимлянского − живей!..»; «Свои наливки сочные»; «Эй, Прошка! рюмку хересу, / Подушку и ковер!» [81].

Нельзя не отметить, что обращение к той или иной алкогольной лексике демонстрирует безусловное падение вкусов (и нравов) в русской обществе. Если поэты XIX века воспевали (и пили) вино («а о водке ни полслова»), то затем в язык поэзии последовательно проникают пиво, которое ранее использовалось только для сатирического изображения немцев и водка [82]:

<Ты влилась в мою  жизнь, точно струйка Токая

В оскорбляемый водкой хрусталь.> [83].

 

 

2.2 Мотив пьянства в русской литературе

 

Пьянство − постоянное и неумеренное употребление спиртных напитков [84].

Лексика, соотносимая с понятиями «питье», «пьянство», «опьянение», «выпивка» безусловно принадлежит в русской поэзии к разряду эмоционально окрашенной, а в определенные исторические периоды − отчасти табуированной.