Образ напитка в художественном тексте литературы рубежа 19 – 20 вв

Даже такое наиболее «безобидное» на первый взгляд вино, как шампанское, может в разных ситуациях иметь различные значения. М. А. Шейкина, предлагая новое истолкование предсмертных слов Чехова: «Давно я не пил шампанского», попутно замечает, что «Шампанское − любимое вино некоторых чеховских героев и одновременно символ гибельности и скоротечности жизни» [97].

Коврин, герой «Черного монаха», по совету врача начал лечиться от галлюцинаций: «…он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил». Однако здоровый образ жизни не принес ему душевного спокойствия, прошлое, когда он «много говорил, пил вино и курил дорогие сигары», кажется ему несравненно богаче настоящего, ведь тогда он был счастлив, весел, оригинален, теперь же ему скучно жить. Стремясь вернуть «прошлогоднее настроение», ощущение радости и восторга, утраченное вдохновение, Коврин, как ни странно, в первую очередь возвращает себе именно вино и сигары, как будто это и есть панацея ото всех бед. «Чтобы вернуть прошлогоднее настроение, он быстро пошел к себе в кабинет, закурил крепкую сигару и приказал лакею принести вина. Но от сигары во рту стало горько и противно, а вино оказалось не такого вкуса, как в прошлом году». Для Коврина, как и для многих других чеховских героев, вино − неизменный атрибут счастливой жизни, богатой эмоциями и впечатлениями. Недаром, раньше, когда явление черного монаха приносило ему радость и вдохновение, вино играло в его жизни немалую роль. Довольный, испытывающий приятное возбуждение, Коврин не забывает приказать лакею принести вина и с наслаждением выпивает несколько рюмок лафита. Ольга Ивановна («Попрыгунья») после любовного объяснения с художником Рябовским, смеясь и плача от счастья, тоже просит принести вина. Так что для многих чеховских героев вино, прежде всего, − верный спутник счастья и веселья [98].

Чехов как врач, да и вообще, как любой здравомыслящий человек, прекрасно осознавал как пользу, так и вред вина. Если вспомнить, что говорила по этому поводу современная Чехову медицина, то там мы найдем такую же картину: в небольших количествах вино считалось лекарством, неумеренное же его потребление могло привести не только к пьянству, но и к развитию психических заболеваний. Так что, отражая обе стороны медали, Чехов в первую очередь констатировал реальное положение вещей, акцентируя в зависимости от ситуации комическую или трагическую нотку повествования.

А. С. Собенников, на примере анализа оппозиции дом-мир в художественной аксиологии Чехова, приходит к общему выводу, что «в чеховской аксиологии любая оценка, которая дается в произведении, условна. В другом тексте она может быть иной. Исследователю необходимо учитывать весь корпус текстов, который может быть прочитан, таким образом, как единый метатекст». С этим трудно спорить − действительно, Чехов избегает категоричных оценок и положительное у него не исключает отрицательного и наоборот. Амбивалентность мотива вина, как и амбивалентность образа дома, о которой пишет Собенников, это лишь частные случаи общей системы чеховского художественного мира [99].

В стихах символистов периода «антитезы» часто звучит горькая самоирония («Я знаю: истина в вине»). Сошлемся на строки из стихотворения А. Блока:  

Когда напивались, то в дружбе клялись,

Болтали цинично и пряно.

Под утро их рвало.

Потом, запершись,

Работали тупо и рьяно…

<…>

А вот у поэта − всемирный запой,

И мало ему конституций [100]!

Как пишет А. Пайман, «“соборность” обернулась “всемирным запоем”» [101].          

Результат символистского жизнетворчества − это творение нового искусства, следствие приобщения к мировой стихии − стихи, с прихотливыми, изысканными ритмами, необычной рифмой, выразительной звукописью («Настигнутый метелью» А. Блока или «На горах» А. Белого).

Оба поэта пережили угасание мистического восторга. В статье «Религиозные искания и народ» А. Блок пишет о дрянной интеллигентской жизни и обещает («Ах я, хулиган, хулиган!») плеснуть на умных господ «немножко винной лирической пены: вытирайте лысины, как знаете». Он остро ощущал «болезнь, тревогу, катастрофу, разрыв» не только веков, культур, но и разрыв между интеллигенцией и народом. В статье «Стихия и культура» Блок пишет: «…великий сон и разымчивый хмель − сон и хмель бесконечной культуры», «аполлинический сон», в котором пребывает «цвет интеллигенции, цвет культуры» [102].

.Идея единения после 1908 года реализуется в пафосе единения со своим народом, со своей страной, а позднее − в готовности «слушать музыку революции». Пьяный максимализм героя блоковского стихотворения напоминает Актера − персонажа пьесы М. Горького «На дне», который тоже читает стихотворение Беранже о «сне золотом». Ассоциация не случайна, сам Блок в эти годы настойчиво упоминает в своих статьях имя Горького: «Последним знаменательным явлением на черте, связующей народ с интеллигенцией, было явление Максима Горького»

В цикле Блока «Родина», в книге А. Белого «Пепел» образ нищей России неизменно сопровождается мотивом вина, но теперь это не культовое (эстетское), а бытовое пьянство, совершающееся не в ресторане, а в кабаке, сопровождается не полетом-танцем, а оторопью, пьется не искрометное шампанское, а зелье, водка, брага; явственны традиции не Ницше, а Некрасова, его «Пьяной ночи» и стихотворения «Пьяница». Лирический герой испытывает не «Соответственно меняется цвет: он теряет «светоносность» (не золотой, а желтый). Меняется тип стиховой структуры: поэты ориентируются не на элитарную, а массовую культуру − городской романс, частушку, плясовую. Усложняется субъектная организация: вместо условного лирического героя или героя-маски нередко происходит переплетение голосов лирического и ролевого героев, как в стихотворении Блока «В октябре»: Открыл окно./ Какая хмурая/ Столица в октябре!/ Забитая лошадка бурая /Гуляет во дворе [103]…

Казалось бы, это слова лирического героя, но элемент сюжетности и характерные просторечные интонации говорят о том, что субъект, скорее, ролевой:

А все хочу свободной волею

Свободного житья,

Хоть нет звезды счастливой более

С тех пор, как запил я [104]!

А. Белый вспоминал о Блоке той поры:

«Это было в церкви Миколы: паршивеньким, слякотным днем; сани брызнули; меркло сырели дома; все казалось и ближе, и ниже, чем следует; темно-зеленое, очень сырое пальто, перемокшая на бок фуражка, бутылка, которую нес он в руках… бутылку показывал:

− Видишь…Такинесу себе пива к обеду, чтоб выпить.

В «таки» и «чтоб» −острость иронии, вовсе не юмора; я посмотрел на него: ущербленный, с кривою, надетой насильно улыбкой; не пепельно-рыжий, а пепельно-серый оттенок волос; и зеленый налет воскового и острого профиля: что-то простое; но что-то пустое.

Подумалось:

“Блок ли?“

<…>распростясь, от меня в переулок пошел, чтобы… «чтоб»: есть ли штопор-то? Капало; шаркали метлы; и черные серо-синявые тучи висели».[105]

В тех картинах народной жизни, которые рисуют Блок и Белый, преобладает отнюдь не «воля к жизни», а воля к смерти.

С образом кабака в стихах Андрея Белого соседствуют болезни, безумие, погост. В стихотворении «Осинка» некто, «бобыль-сиротинка», спешит ко святым местам:

Бежит в пространство

Излечиться от пьянства,

да осинка, «ветром пьяная», обманула его, завела в

Места лихие Зеленого Змия.

Зашел в кабачишко —

Увязали бутыль

С огневицею —

С прелюбезной сестрицею<…>

Плыла из оврага

Вечерняя мгла;

И, булькая, влага

Его обожгла.

Картуз на затылок надвинул,

Лаптями взвевая ленивую пыль.

Лицо запрокинул,

К губам прижимая бутыль<…>

Гой еси, широкие поля!

Гой еси, всея Руси поля!

 −Не поминайте лихом  Бобыля [106]!

В «Песенке комаринской» Блокa злая тень и калику перехожего завела в кабак.

«Ты такой-сякой комаринский дурак:

Ты ходи-ходи с дороженьки в кабак.

Ай люли-люли люли-люли-люли:

Кабаки-то по всея Руси пошли!..» [107].

Россия − страна вечного пьянства (не случайно Белый использует архаичные, былинные образы и восклицания), это царство Смерти. В знаменитом «Весельи на Руси» пьяный пляс − настоящий Danse macabre.

Царство смерти рисует и Блок в «Страшном мире», «Плясках смерти», «Жизни моего приятеля»:

Был в чаду, не чуя чада,

Утешался мукой ада,

Перечислил все слова,

Но − болела голова…

Долго, жалобно болела,

Тело тихо холодело,

Пробудился: тридцать лет.

Хвать-похвать, − а сердца нет.

Сердце − крашеный мертвец [108]…

Умиранию души соответствует появление нового лирического субъекта − некий «он», как бы объективированный для самого себя лирический герой.

Итак, герой стихов Блока и Белого то совершает «восхождение» в Пьяную вечность, то − «нисхождение» в Вечное пьянство.

Блок писал:

«Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель… над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта» [109].

Так «пьяный красный карлик» вел поэтов от упоения Пьяной Вечностью через сострадание к вечному пьянству народному, к гибельному восторгу народного мятежа и революционного похмелью. «Красная» революция оказалась вполне демагогичной [110].

В феерической комедии Маяковского «Клоп» Олег Баян расписывает Присыпкину предстоящую красную (пролетарскую) свадьбу:

«…весь стол в красной ветчине и бутылки с красными головками».

Под красными головками, понятно, все та же водка [111].

В заключение приведем те слова Герцена, которые цитирует И. А. Бунин в «Окаянных днях»:

«Нами человечество протрезвляется, мы его похмелье… Мы канонизировали человечество… канонизировали революции… Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения…»

«Нет, − пишет Бунин, − отрезвление еще далеко» [112].

 

 

3 Безалкогольные Напитки

 

 

 

3.1 Образ кофе

 

Кофе − кошка, − Мандельштам;

Чай – собака – Пастернак…

А. Ахматова

 

Это был любимый тест для новых знакомых: чай или кофе? Кошка или собака? Пастернак или Мандельштам?

Здесь в полной мере сказалась присущая ей тяга к простым и точным решениям. Два полюса человеческой натуры в самом деле легко определить при помощи этих трёх дихотомий: два наиболее выраженных варианта − «Чай, собака, Пастернак» и «Кофе, кошка, Мандельштам» − во всём противостоят друг другу.

Она считала, что все люди делятся на два типа, − те, кто любит чай, собак и Пастернака, и тех, кто предпочитает кофе, кошек и Мандельштама.

Конечно, все в жизни не так однозначно, но у поэтессы был собственный взгляд на человеческую натуру, и два варианта ответа она рассматривала как два полюса человеческой натуры, которые во всем противостоят друг другу, такой ахматовский «Инь» и «Ян».

Набор «чай, собака, Пастернак» изобличал человека надежного, но простоватого, так сказать, психически нормальную личность с доминантой оптимизма и душевного здоровья. «Кофе, кошка, Мандельштам» − человека более изысканного, но менее нравственного. Кофе, кошки и Мандельштам − питерский полюс, чай, собаки и Пастернак – московский.

Кофе (от арабского «кахва»). − зерна кофейного дерева, богатые ароматическими веществами и алкалоидами, в основном кофеином. Родина кофе − Южная Аравия (Йемен) и Эфиопия. Там и поныне − лучшие сорта кофе (мокко − искаженное Мекка; арабика). Дикорастущие леса кофейного дерева распространены в Африке, на Мадагаскаре. Из Южной Америки кофе был завезен и культивирован европейцами.

Оценка кофе претерпела за его многовековую историю ряд изменений. В странах арабского Востока, в Передней Азии кофе всегда оценивался положительно как стимулирующий, сильный, но безвредный напиток. В Европе кофе чрезвычайно ценился до XVIII в., когда в основном определились кофейно-потребительские зоны: Южная и Северная Европа, Польша, Австрия, Германия, − в противоположность чайным: Англия, Россия. В конце XVIII и особенно в XIX вв. против кофе и чая были выдвинуты резкие возражения как якобы вредных напитков. Эти возражения были начисто лишены научных аргументов, и причиной их была конкурентная политическая и экономическая борьба. В XX в. были сделаны попытки объективной научной оценки чая и кофе путем наблюдения за потребляющими эти продукты людьми. Это привело к полной реабилитации чая уже к 20−30-м годам как в высшей степени полезного, безвредного напитка и к усилению сомнений относительно кофе как значительно более возбуждающего нервную систему, и в первую очередь головной мозг, по сравнению с чаем.

Вопрос о том, полезен или вреден кофе, зависит исключительно от того, как произведена заварка, то есть что фактически экстрагируется из кофе в каждом отдельном случае. При этом обнаружилась известная аналогия с чаем: усиление режима заварки, попытки выжать из кофе больше экстрагируемых веществ, усилить нагрев − вызывают выход в раствор нежелательных фракций алкалоидов с той только разницей, что кофе гораздо чувствительнее к нагреву, чем чай, и что доза вредных алкалоидов при неправильной заварке кофе гораздо больше, чем при неправильной заварке чая, причем, если в чае имеется сигнал об этом в виде неприятной горечи, то кофе такого вкусового сигнала не дает, в результате чего ошибочная заварка не воспринимается субъективно как таковая.