Образ напитка в художественном тексте литературы рубежа 19 – 20 вв

Красный карлик в этом контексте может быть понят как деформированная, обезображенная душа поэта, некогда юного и прекрасного. Красного карлика можно уподобить тому Стражу Порога, который, по словам Р. Штейнера, является перед человеческой душой в тот миг, когда она вот-вот готова подняться на следующую, более высокую ступень в своем развитии. Страж Порога − двойник самого человека, воплощение его низменных черт и страстей, всего темного в его душе. Красный карлик, как Страж Порога, обрекает лирического героя и Блока и А. Белого на пограничное состояние − состояние «между», мешая полному слиянию как с Вечностью, так и с народом.

Постепенно карлик все теснее смыкается с мотивом крови и с темой революции − новой Куликовской битвы. Блок, говоря о тонкости соединительной черты между враждебными станами, уподобляет ее туманной речке Непрядве: «Ночью перед битвой вилась она, прозрачная, между двух станов; а в ночь после битвы, и еще семь ночей подряд, она текла, красная от русской и татарской крови».

Как известно, оба поэта приняли и прославили революцию, которая, особенно в блоковском изображении, вполне соответствовала бунинской трактовке: отвращение к размеренным будням, знаменитая русская тоска, выливающаяся в жажду «праздника», реализуемого в пьянстве и бунтарстве («Отмыкайте погреба − Гуляет нынче голытьба»). И снова красный, он же революционный, неизбежно связывается с кровью. Однако абсолютно преобладает в лирике этих поэтов не шампанское и не водка, а мотив красного вина [43].

«Вино − позднейшая стадиальная замена крови, и крови разрываемого на части тотема − жертвенного животного; как эта кровь, имеющая евхаристическое значение, связана с образом исчезновения-появления, смерти-жизни, так и „вино“ сохраняет значение смерти-воскресения и смерти-рождения… Питье крови − древнейший акт спасения и исцеления, и вино, становясь на его место, вбирает в себя его семантику, лишь обновленную тем, что „спасение“ и „исцеление“ уже носят земледельческий характер, характер оплодотворения и рождения» [44].

Марина Цветаева так же в своих строках объединила два символа-образа:

Я лживую кровь свою

Пою − в вероломных жилах.

За всех вероломных милых

Грядущих своих − я пью [45]!

Не меньшее внимание уделяет мотиву вина В. Я.  Брюсов,

один из основоположников русского символизма, нашёл очень оригинальный образ, сравнивая буйство природы с пиром:

Будь меж нами гость желанный

За простым лесным столом.

Груды груш благоуханны,

Чаши пенятся вином [46].

Здесь вино − это само лето, сама природа, сама жизнь:

Словно этот плод созрелый,

Лето соками полно!

Пей же с нами чашей целой

Вечно жгучее вино [47]!

Брюсов повторяет мысль Блока о неком дьявольском единстве женщины и вина. Для символиста, это две эпостаси тьмы, оборотная сторона ясности ума, светлого мира, мира жизни.

Есть в жизни миги счастья, есть женщины, вино,

Но всем на ложе смерти очнуться суждено.

Зачем же краткой явью сменяются сны жизни

Для тысяч поколений, − нам ведать не дано [48].

Благословение

Улыбку уст твоих благословляю!

Она меня пьянила, как вино [49].

И снова проведем параллель с творчеством Блока: на этот раз, оба автора рисуют чужеродный им мир. Пространство ресторана враждебно. Здесь действуют демонические силы. Они воплощены в образах вина и женщины. Как и в прочих стихотворениях символистов, Брюсов связывает по цветовой аналогии вино и кровь.

В ресторане

<…>

Хрусталь горит. Вино играет.

В нем солнца луч освобожден.

Напев ли вальса замирает

Иль отдаленный сонный стон?

 

Ты вновь со мной! ты − та же! та же!

Дай повторять слова любви…

Хохочут дьяволы на страже,

И алебарды их − в крови.

 

Звени огнем, − стакан к стакану!

Смотри из пытки на меня!

− Плывет, плывет по ресторану

Синь воскресающего дня [50].

Существует немало литературных примеров, когда бокал вина ассоциируется с тревогами и грустью. Русский писатель и поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе, Иван Алексеевич Бунин связывает образ вина со сладким ядом, символом смерти:

Чашу с темным вином подала мне богиня печали.

Тихо выпив вино, я в смертельной истоме поник.

И сказала бесстрастно, с холодной улыбкой богиня:

Сладок яд мой хмельной. Это лозы с могилы любви [51].

Вино − неизменный спутник человеческих эмоций и переживаний, и поэты наделяют вино как ролью единственного собеседника, так и соучастника его триумфа.

Вино − очень популярный среди поэтов образ, и каждый раз ему находится новое воплощение. Оно усиливает радость и растворяет печаль, словно память, цепко хранит мгновения ускользающие каждую секунду жизни.   

Многие поэты на правах личностей, формирующих общественное сознание, говорят об умеренности в увлечении вином. Наряду с благоразумием, справедливостью и мужеством, умеренность принадлежит четвёрке основных главных добродетелей человечества.

Вслушайтесь в строчки Осипа Мандельштама, и вы почувствуете очарование и живой слог трепетной души:

Когда на площадях и в тишине келейной

Мы сходим медленно с ума,

Холодного и чистого рейнвейна

Предложит нам жестокая зима [52].

Рейнвейном называют вино с виноградников вдоль Рейна. Речь идёт о рислинге, который делают из самого позднего урожая, оставленного на лозе до глубокой осени, до первых морозов, до первого снега:

В серебряном ведре нам предлагает стужа

Валгаллы белое вино,

И светлый образ северного мужа

Напоминает нам оно [53].

Поэзия Бориса Пастернака наполнена яркими лирическими образами. В стихотворении «Пиры» Пастернак неожиданно применяет к слову «рифма» глагол «пить», проводя аналогию между стихами и вином:

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью [54].

Точно также воспринимала поэзию и Марина Цветаева. Она во многих произведениях подчёркивала сходство стихов с вином, причём хорошие стихи сравнивала со зрелыми выдержанными винами.

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед [55].

Марина Цветаева любила многие вещи, и старые вина занимали в этом списке не последнее место:

Как я люблю имена и знамена,

Волосы и голоса,

Старые вина и старые троны,

−Каждого встречного пса [56]!

Николай Степанович Гумилёв, ещё одни яркий представитель Серебряного века, наделял вино свойствами живого существа. Его вино способно влюбляться, как человек. В его стихотворениях вино имеет душу. В стихотворении «Шестое чувство» мы читаем: 

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться [57].

Гумилёв утверждает, что для гармонии мужчине необходимы всего три ценности: вино, хлеб и любимая женщина.  

Русский классик Серебряного века Александр Блок точно описывает состояние, вызываемое бокалом вина: «И все души моей излучины пронзило терпкое вино». По мнению поэта, вино действует не столько на разум, сколько на духовное состояние человека, возвышая его помыслы. Точно также, как в стихах Блока вино пронзает душу, у Игоря Северянина вино ее обжигает:

Шампанское, в лилии журчащее искристо,

−Вино, упоенное бокалом цветка.

Я славлю восторженно Христа и Антихриста

Душой, обожженною восторгом глотка [58]!

В «Пьяной песне» Саши Чёрного вино скачет козлом по жилам и щиплет за сердце! Те же самые мысли, но форма выбрана совсем иная! Стихотворение искрится юмором и весёлым задором: 

В бутылке вина сидит сатана

И лукаво мигает: Налей!

Багряный мой сок сбивает всех с ног −

Держись же покрепче и пей [59].

В лирике Андрея Белого мотив вина связан с самой вечностью, и вину отводится важнейшая роль в процессе всеобщего мироздания:

Подножье мира − льдистая вершина.

Пылает скатерть золотом червонца.

В сосудах ценных мировые вина:

вот тут − лазурь, а там – напиток солнца [60].

Как известно, вино как необходимый компонент обряда появилось значительно позднее отпочковавшейся от ритуала драмы, но «кровно» связано с драмой именно через обряд.

При этом сразу, с момента самоопределения драматических жанров, обнаруживается амбивалентность вина, его способность как возбуждать неведомые самим человеком в себе силы, так и даровать забвение, и эта двуединая способность распределяется строго жанрово. Трагедия, как старший из драматических жанров, сохранила обрядовое значение вина-крови, что во многом окрашивает трагедийный образ, в котором более или менее явно просматривается образ страдающего бога, прародителя театра. Комедия − более молодой жанр, и она, комедия, усваивает позднейший заменитель крови − вино.

Вино явлено в комедии в своем собственном качестве именно потому, что оно, наряду с едой, обеспечивает как силу и здоровье плоти, так и необходимое возбуждение для бесконечного продолжения человеческого рода. Отсюда не только знаменитое комедийное обжорство, но и не менее знаменитые попойки, и Фальстаф − идеальная модель комедийного героя. При этом комедийный герой даже не подозревает, что вино может быть сопряжено с трагедией.

Непосредственно с обрядовым винопитием связана и комедийная героиня. Любовный напиток − это, безусловно, десакрализованный образ обрядового вина, напиток, в котором снята амбивалентность первоисточника и обнажено целевое назначение.

В трагедии вино дарует не радость и не жизнь, но смерть. Отравленное вино привело к гибели шекспировскую Гертруду («Гамлет»); в вине растворяет яд Сальери, чтобы пир закончился «вечным сном» гениального соперника. Иначе говоря, в трагедии вино возвращается к своему первоисточнику − крови, заменителем которой оно выступает в момент трансформации жертвоприношения. Архаическая обрядовость проступает в трагедии даже тогда, когда героям не подносят отравленного вина, − в ситуации страдания и гибельного прозрения, в момент невыносимого страдания и нередкой для трагедийного мира гибели протагониста. Вино, таким образом, оказывается достаточно жестким структурным показателем классического жанра, равно как и индикатором разного рода жанровых аномалий.

Очень интересный материал в этом аспекте дает чеховский театр. Герои чеховских драм, как правило, пьют не очень много, но всегда знаково. Так, в «Дяде Ване» Елена Андреевна и Соня пьют брудершафт − архаический вариант «побратимства», т. е. скрепление духовного родства кровью-вином. Выпивают, но не на брудершафт, а просто в знак примирения Тузенбах с Соленым, но последний, отрекаясь от обряда (но не от коньяка), не принимает таким образом и примирения. Особо знаковым оказывается шампанское. Не имея обрядового значения, оно становится символом и показателем триумфа / торжества, поэтому не столь уж алогичной выглядит сцена несостоявшегося сватовства Лопахина: нет шампанского − нет и брачного предложения.

Особый случай представляет собой «Чайка». Рассматривая «Чайку» в «винном» аспекте, получаем весьма любопытную мифологическую картинку, проясняющую образ Тригорина. Известно, что Чехов как творческая индивидуальность «раздвоился» между Треплевым, которому автор доверил свои размышления о старом и новом театре, и Тригориным, которому достались собственно чеховские приемы создания образа, его ярко индивидуальные приемы письма. Причем, творчество обоих героев осталось за пределами пьесы, и судить об их достоинствах мы можем только по отзывам других персонажей. Они же, отзывы, разноречивы: Тригорин в начале комедии уже известен, но, по собственной характеристике, он писатель «второго ряда». Треплев в конце комедии тоже известная и интригующая личность, но при этом остается непроясненной мера его таланта. Треплев как художник, в ницшеанской терминологии, соединяет в себе аполлоническое и дионисийское начало. Тригорин же − образ, который актуализирует первоначала славянской мифологии. Так, финальная сцена «Чайки» начинается словами Аркадиной: «Красное вино и пиво для Бориса Алексеевича ставьте сюда, на стол» [61]. Сочетание напитков довольно странное, если не сказать невозможное для знатока или хотя бы ценителя, но совмещающее в себе основные мифологические понятия: «…пиво и вино принимались за поэтические метафоры крови,<…>кровь превращается в крепкий мед…» [62]. Мед / сома в древнеиндийской мифологии был метафорическим обозначением напитка богов, дарующем бессмертие. В скандинавской поэзии мед − это символ поэзии, в русской − мед в сочетании с пивом становится формулой свадебного пира, символизирующего благополучное завершение злоключений героев. Поразительно, как переосмысляется эта мифологем в «Чайке» [63].

 

 

 

2.1.1 Образ игристого вина

 

Особое место в литературе занимает сорт игристого вина − шампанское. Дело в том, что начиная XVIII века, оно становится атрибутом любовных свиданий наедине (тет-а-тет).