Основные черты китайской культуры

В целом китайская культура не придаёт исключительного значения ни чистому капитализму как безграничному  накоплению капитала, ни предрасположенности  к непроизводительным расходам или, наоборот, культу сокровища, характерным  для докапиталистической эпохи. Жизненному укладу и менталитету  китайцев свойствен некий всеобъятный  и в своём роде очень устойчивый баланс денежной экономики, трудового  процесса и переживания жизни  как такового. Вот несколько свидетельств: китайские торговцы традиционно  склонны снижать цены за счёт более  быстрого оборота капитала (следовательно, и больших усилий) и довольствоваться даже незначительной прибылью; китайцы  готовы работать почти круглые сутки  без выходных и праздников (единственное исключение — недельный отдых  на китайский Новый год); современные  китайские предприниматели любят  подчёркивать, что истинная мера жизненного счастья — это работа, которая  одновременно приносит доход и моральное  удовлетворение. Очевидным фактом является то, что китаец умеет находить интерес  в любой работе и потому прилежно её выполняет. А где есть неподдельная личная заинтересованность и хорошие  навыки, там легко появиться и  общественному, и экономическому успеху. Отсюда и высокая конкурентоспособность  китайских предприятий и магазинов  там, где есть китайские общины. Напомним, наконец, что китайцы всегда ставили  акцент на способности человека жить совместно с другими людьми и  находиться с ними во взаимовыгодном обмене, считая это самым естественным свойством человеческого сознания. Обращение денег и финансов китайцы уподобляли циркуляции жизненной энергии в организме: чем свободнее осуществляется это обращение, тем больше пользы для всего общества.

Одним словом, по китайским  представлениям, жизнь нужно использовать для того, чтобы зарабатывать деньги, а чтобы жить воистину, нужно быть богатым. Уравнение вовсе не самоочевидное  и даже противоречащее одновременно здравому смыслу и законам экономики. Первое учит, что «не в деньгах  счастье», а второе требует признать, что деньги должны делать деньги. Китайцы  же бессознательно попытались совместить экономическую абстракцию и жизненную  конкретность. В результате они поставили  некий жесткий предел своему историческому  развитию, но сумели избежать одну жгуче-острую проблему, преследующую западную цивилизацию: проблему разрыва между «полезной» и «меновой» формами стоимости, «сущностью» и «обменом».

Если присмотреться внимательнее к китайскому жизненному идеалу, нетрудно обнаружить в нём поразительные  параллели собственно коммерческой деятельности. Китайцы традиционно  считают высшей ценностью не что  иное, как «питание жизни» (ян шэн). Соответственно, они стремятся использовать все возможности и средства для улучшения качества жизни, повышения духовной чувствительности или, говоря в понятиях китайской традиции, «накопления жизненной энергии». Последняя, очевидно, выступает как своеобразный аналог капитала, в котором и воплощается как нельзя более естественный жизненный идеал китайцев: получение от жизни как можно более чистого и здорового удовольствия. Способы получения этого удовольствия бесконечно разнообразны и охватывают решительно все стороны и даже все нюансы человеческой практики. Особенно примечательно в этом отношении китайское представление о сексуальной практике: последняя трактовалась как способ увеличения запасов семени в организме мужчины, что укрепляло его жизненные силы и в конечном счёте способствовало рождению многочисленного и здорового потомства. Данная цель достигалась за счёт усвоения мужчиной жизненной энергии женщины во время полового акта, трактовавшегося в категориях алхимической возгонки жизненной субстанции посредством взаимного обмена и слияния сил Инь и Ян, стихий Воды и Огня. С физиологической точки зрения речь идёт об откладывании оргазма: наибольшее наслаждение приносит как раз превозмогание сиюминутного наслаждения. В то же время это придавало отношениям между полами характер стратегического противостояния. Не вдаваясь в детали процесса «питания жизни», отметим его основные характеристики.

Во-первых, речь идёт не просто о «накапливании» жизненных сил, но о качественном улучшении жизни, интенсификации жизненного опыта, повышении  чувствительности тела и духа, прояснении сознания.

Во-вторых, вновь обретённая возвышенная жизнь предстаёт  как уникальная, несоизмеримая единичность  или неизмеримое различие, чистая качественность бытия, абсолютная функциональность или фокус мировых метаморфоз, традиционно уподоблявшийся пустоте  колёсной втулки, которой держится всё колесо. Гармония, как известно, превосходит её отдельные части.

В-третьих, проживание этих единичностей носит характер «возвращения к истоку», обретения неизбывных качеств бытия, что даёт возможность  благодаря духовной просветлённости  в известном смысле овладеть временем и упреждать события (см. об этом гл. 4). В категориях культурной деятельности речь идёт о типизации практики или стилизации поведения, имеющих целью разыскание архетипов действий, или, пользуясь формулой Ж. Делёза, претворения «действия, адекватного вечности».

В-четвёртых, описанная стратегия капитализации жизни выявляет значение функциональной пустоты как неистощимого резервуара, неустранимого остатка всего сущего, условия абсолютного покоя, что в сочетании с эффектом интенсификации переживания как раз и делает жизнь наслаждением, предполагающим осознание возможности сохранения, удержания в себе источника жизненных сил. Жизнь подлинная, то есть одухотворённая и возвышенная, наполненная сознанием и сознательно проживаемая, есть не что иное, как чистая, совершенно безмятежная радость, радость как ликующий покой[5].

Мы можем констатировать, что в китайской цивилизации  управление, коммерция, стратегия и  мораль составляют звенья единого континуума одухотворённой жизни как единства, говоря языком даосской традиции, «судьбы» и «природы». Здесь жизнь есть торговля, поскольку она предполагает обмен различными свойствами жизненной силы, и притом обмен созидательный, ведущий к совершенному состоянию (состоянию как со-сто-янию и собственной состоятельности) бытия. Такой обмен неизменно носит стратегический характер, поскольку предполагает превосходство одной стороны над другой и определённый иерархический строй. В то же время он морален, ибо требует полной открытости мира и готовности к взаимодействию с другими. Мудрый правитель в Китае «оставляет себя», чтобы дать быть всему сущему.

Не приходится удивляться в таком случае, что в старом Китае бытовало понятие «управление  жизнью», а менеджерская и предпринимательская  деятельность неизменно воспринимаются китайцами как условие жизненного счастья. В социальном плане той  областью, в которой для китайцев сходятся богатство и счастье, стало  семейное и клановое единение индивидуальных жизней. Уточняя сказанное выше, заметим, что деньги в Китае ценятся  в той мере, в какой их можно  конвертировать в здоровое и радостное  самочувствие жизни, но взятое не в  форме поверхностного и безнравственного гедонизма отдельных лиц, а в  глубине её родовой мощи и подчинённое  моральному императиву.

В реальной жизни традиционное отношение китайцев к богатству  предстаёт как хозяйская рачительность, которая в узких рамках повседневности кажется крепко поставленной бережливостью, даже скупостью. Во всяком случае, китайские  общества отличаются самой высокой  в мире нормой сбережений. На рубеже 90-х годов XX века, по данным социологических  опросов среди студентов разных стран, наибольшее значение бережливости придавали молодые люди в Китае (118 пунктов, 1-е место в мире), второе место занимал Гонконг (96 пунктов), третье — Тайвань (87 пунктов), четвёртое  Япония (80), пятое — Южная Корея (75). Для сравнения заметим, что  на Западе наивысший показатель имеет  Голландия (44 пункта), а показатель США  равняется 29 пунктам[6]. В 1986 году в Японии сбережения составляли 38 % ВВП, на Тайване — 38 %, в Сингапуре — 40 %, причём эти цифры имели тенденцию к увеличению. В США та же цифра составляла 15 % и продолжала снижаться[7]. По некоторым данным, уровень сбережений среди жителей Пекина достигает 70 % — фантастически высокая цифра по западным понятиям.

Что служит метафизической основой столь свойственного  китайскому миропониманию единения «субстанции» и «функции», жизни  и стоимости?

Ответ, вероятно, надо искать в традиционном для китайской  мысли отождествлении реальности с  «таковостью» существования, с тем, что «таково само по себе» (цзы жань), то есть не с предметной данностью, а с качеством существования. Таковость жизни не имеет сущности и непрерывно превосходит себя, одновременно воспроизводя, возобновляя себя. Другими словами, она есть абсолютное подобие, которое всегда подобно себе, не сливаясь со своим вечно-отсутствующим прообразом, но и не отличаясь от него. В «таковости» нет ни истинного, ни ложного, ни отрицания того и другого. Она есть парение духа. В ней чистое переживание жизни, её первозданное естество сходится с нравственным усилием. Для китайцев жизнь есть прежде и превыше всего форма морального существования. Недаром Конфуций среди людей выше всех ставил того, кто «знает от жизни», а для Конфуция настоящее знание всегда морально.

Политическим следствием восточной метафизики «таковости», при всех её моральных обертонах, стало то, что можно назвать  системной коррупцией как формой взаимной конвертации богатства  и власти, экономического могущества и наслаждения жизнью. Механизм подобной конвертации не поддаётся законодательному регулированию и основывается на безмолвном консенсусе всего общества. Отсюда его необыкновенная живучесть  и подлинно всесторонний характер. Именно он ответствен за то, что в  старом Китае, несмотря на высокий уровень  коммерциализации общественной жизни, так и не появился капитализм как  самодовлеющая сила и двигатель  исторического развития. Экономическое  могущество в Китае всегда служило  и в огромной степени ещё и  сегодня служит собственно жизненным  ценностям: власти, удовольствию, славе, семейному единению, радостям человеческого  общения, даже азарту, и ради этих приятных вещей денег обычно не жалели. Ещё  и сегодня китайский бизнесмен  в интересах своего дела будет  ублажать китайского чиновника в  барах для пения под караоке  с девушками, где и бизнесмен, и чиновник, и даже та же импровизированная  «певичка» или «массажистка»  окажутся совершенно равны как физические особи — на уровне плотского наслаждения  жизнью «как она есть». В свою очередь, удовольствия жизни, в китайском  понимании, призваны приносить богатство и имеют вполне определённое денежное выражение.

Надо понять, наконец, что  китайцев объединяют не идеи, не абстрактные  ценности, даже не совместные дела, а… тела. «Небо видит глазами и  слышит ушами народа», — гласит классическое китайское изречение. В китайской литературе часто можно встретить утверждение, что люди лучше понимали бы друг друга, если бы опирались только на своё чувственное восприятие, которое у всех одинаково, и не слишком умничали. В этом смысле китайское мировосприятие неожиданно сходится с тенденцией к имманентизации идеала, опрокидыванию умозрительных ценностей на план телесного существования, которая свойственна позднему модерну Запада.

Описывая природу взаимной обратимости, конвертации богатства  и жизни, мы должны вернуться к  упоминавшемуся выше понятию человеческой социальности как преемственности  между «малым» телом физического  индивида и «большим» телом общественного  и притом неявленного, безмолвного  консенсуса. С древности задачей  человеческой жизни (непременно жизни  как совершенствования!) считалась  реализация посредством способностей «малого тела» заложенных в нём  потенций «большого тела», и эта  реализация носила характер, как мы уже знаем, нравственного совершенствования. Под «большим телом» здесь следует  понимать не столько формальную, институциональную  общественность, сколько взаимные обязательства  между людьми, возникающие на основе родства и личного доверия  между хорошо знакомыми людьми. Это  означает, помимо прочего, что прообразом «тела социума» выступает не индивидуальное тело, а тело как сеть отношений, лишённое внешней формы и даже отдельных органов, тело рассеянное, пусто-телое, каким оно и предстаёт, например, в китайской медицине, которая видит в теле сеть каналов  циркуляции космической энергии, а  в анатомическом строении выделяет прежде всего сочленения, полости  и отдельные контактные «жизненные точки», которые являются, по сути, отверстиями  каналов циркуляции энергетического  субстрата жизни, то есть теми же пустотами. Не менее примечателен обычай китайцев классифицировать живые организмы  по количеству имеющихся в них  физиологически функциональных отверстий.

Итак, «социальное тело»  по-китайски существует как рассеянная или даже, скорее, рассеивающаяся структура, где центр и периферия, внутреннее и внешнее оказываются преемственными и пронизывают друг друга, где  каждая точка соприкасается с  «инобытием», где видимое есть образ  отсутствующего и где человек  в конечном счёте живёт по пределу  своего существования, пребывает в  непрерывных превращениях подобно  тому, как бытие «самоподобия»  есть постоянная метаморфоза, удостоверяющая…  вечносущие качества бытия. Мы имеем  дело с аморфной, неформальной, текучей, но чрезвычайно гибкой и живучей  средой, которая предстаёт как  своего рода «второй», или «другой» социум, существующий «по ту сторону» любого оформленного, институционального общества и удостоверяемый символическими формами коммуникации. Эта гибкая, подвижная, даже текучая среда одновременно локальна, даже интимна и универсальна, в своём роде глобальна. Она простирается от отдельных семей и кружков  друзей до масштабов человечества.

Именно потому, что китайский  тип социальности легко переходит  в символический модус своего существования, он обладает огромным потенциалом  глобализации, в своём роде не меньшим, чем потенциал глобализации на основе западного индивидуализма. Наглядным  подтверждением этому тезису служит такая универсальная, распространённая по всему миру форма проживания китайцев за пределами Китая, как упомянутый выше чайна-таун — «китайский квартал». Чайнатаун являет собой как бы виртуальный, игровой в своей  нарочитой зрелищности, символический  образ Китая. Это не обособленное пространство гостиницы-музея, а самая  что ни на есть живая повседневность, но повседневность, досконально эстетизированная, стилистически выдержанная, играющая самое себя в откровенно условных формах китча. Поистине, китайцы всюду  чувствуют себя как дома: они отстраняются от своего, чтобы высвободить для  себя поле игры с чужим, преобразить  окружающую среду в хоровод «теней», «отблесков» внутренней жизни сердца.

С точки зрения традиционной китайской идеи единства «субстанции» (букв, «тела» — ти) и «функции» (букв, «пользы» — юн) такого рода растворённый в повседневной практике и вместе с тем символический по своей природе социум можно было бы определить как единство субстанциональности и функциональности. Это социум как преемственность превращений, всегда другой по отношению к самому себе, не имеющий формальной идентичности и тем не менее безошибочно опознаваемый. Это по природе своей ритуальный социум, где ритуал слился с непосредственным течением жизни.

Оттого же китайский социум, по сути, символичен; он существует прежде и превыше всего в самом  сердце человека и лишь косвенно удостоверяется формализованными ритуальными жестами. Это мир внутри мира и в то же время мир вне мира, как о том напоминает, помимо прочего, эстетический идеал китайцев, предписывающий живописцу рисовать «картину вне картины», а архитектору создавать «сад внутри сада» и «сад вне сада». Действительно, художественный образ в китайском искусстве являет сокровенноепространство саморассеивающейся формы, точку самоотсутствия сущего, в которой противоположности взаимно нейтрализуют себя, переходя в вечнопреемственность самоотсутствующего. Такова же, наконец, и природа самой коммуникации, которая всегда свершается помимо установленных форм общения. Одна примечательная деталь: при родовых или общинных храмах в старом Китае почти всегда имелись театральные сцены, где в дни жертвоприношений давались представления. Очевидно, что чистая радость театральной игры, в которой и воплощалась сущность общения людей с духами, со временем была осознана как совершенно необходимое дополнение к формальностям церемониала.