Основные черты китайской культуры

В свете сказанного выше о важности для китайцев личного  совершенствования, которое в китайской  культуре фактически отождествляется  с природой самой жизни, а также  неразрывной связи личности с  её естественным жизненным коллективом (семьёй, кланом и производными от них  общественными формами) легко понять, что в китайском обществе совершенно исключительной значимостью наделялось гуманитарное, книжное учение как  самое достоверное свидетельство  нравственного усилия и — в  условиях общей веры в справедливость жизни — самый верный путь к  успеху. Учить грамоте в Китае  всегда начинали, да и сейчас начинают чуть ли не с пелёнок, в хороших  семьях письменным принадлежностям  полагалось быть любимыми игрушками  ребёнка, от которого все родственники ждали успеха, ибо его успех  был успехом всей семьи и клана. От юных учеников уже в детских  садах требуют неукоснительного соблюдения дисциплины, а нарушителей  и нерадивых подвергают довольно строгим, а главное, унизительным наказаниям. Плоды подобного воспитания подчас весьма озадачивают западных учёных. Американский психолог С. Брейнер, отмечая  «полное отсутствие спонтанности»  в китайских детях, заключает:

«Если конформизм и отсутствие спонтанности можно рассматривать  как очевидные социальные симптомы серьёзной психопатологии, тогда  Китай ожидают впереди серьёзные  проблемы. Если же считать эти качества ценными и не имеющими отношения  к психопатологии, тогда основные понятия детской психологии нуждаются  в пересмотре».

Можно указать множество  особенностей поведения и жизненной  философии китайцев, которые согласуются  с подобной воспитательной парадигмой. Поражает отсутствие явленной агрессивности в странах китайской цивилизации, особенно в Сингапуре и на Тайване, где она, по моим наблюдениям, приближается к абсолютному нулю: за семь лет жизни на Тайване я ни разу не видел, чтобы кто-то разговаривал на улице на повышенных тонах, не говоря уже о драках. Нелишне напомнить, что в Китае не поощрялись, а сплошь и рядом прямо запрещались коллективные игры, которые могли порождать среди детей агрессивность и состязательность. Ещё и сегодня, скажем, китайских боксёров почти не видно. Любое публичное обвинение было только поводом к признанию обвиняемым своей вины, и если сосед жаловался главе семьи на поведение его сына, последнего без лишних разбирательств подвергали наказанию. Обиды и гнев, порождаемые несправедливыми обвинениями и наказаниями, в Китае следовало «проглатывать». Надо сказать, этим искусством китайцы владеют прекрасно.

Другое важное следствие  китайского воспитания — незыблемое уважение к иерархии, которая воспринимается как внешнее проявление иерархии духовных и нравственных состояний. Власть в Китае вообще не отделялась от авторитета, мудрости и личной добродетели, и китаец всегда живёт с чувством уважения к власти, даже если он (как  обычно и бывало) не видел от неё  ничего хорошего и даже никогда не встречал её реальных представителей. «Высокий пост — значит большая  учёность», — гласит китайская поговорка, для китайцев звучащая далеко не всегда иронически. (Читатель может без труда сравнить этот образчик народной мудрости Китая с откровенными насмешками русских над псевдоумным начальством.) Здесь — весь секрет китайской идеи политики, где власть предстаёт воплощением или, точнее, действует от имени незыблемого и притом морального по природе вселенского порядка. Китайский ребёнок, отмечает американский социолог китайского происхождения Ф. Сюй, «не только обладает более отчётливым сознанием статуса-кво, но и устраняет любое желание со своей стороны превзойти общее положение вещей». Прежде и превыше всего китаец ищетсанкционированную данность жизни. Отсюда его стойкое, совершенно архаическое по нынешним временам уважение к старшим и к любому учителю.

В своей среде китайцы  твёрдо следуют правилу «Не высовывайся» и остро чувствуют свою взаимозависимость  с окружающими. Главное понятие  китайской этики — это «лицо», которое есть сумма социальных претензий  индивида, признаваемых обществом. «Лицо» может быть маленьким или большим в зависимости от социального статуса, и его можно потерять помимо своей воли — достаточно, чтобы окружающие перестали делать жесты, часто совершенно формальные, удостоверяющие наличие «лица» у данного человека. Потерянное «лицо» нельзя восстановить собственными усилиями. «Хороший человек не спорит, а тот, кто спорит, — не хороший человек», — гласит изречение из даосского канона «Дао-Дэ цзин». Вспыхнувший конфликт может быть разрешён либо смертью обидчика (так было принято в древности), либо «искренним», часто весьма драматично разыгрываемым раскаянием. Поэтому немалая часть поведения китайцев до сих пор преследует цель подтвердить и сохранить «лицо» — как собственное, так и окружающих людей. Главное средство достижения этой цели — избегание любых конфликтов пусть даже ценой неискренности и лжи в общении с другими. Доведённая до карикатурной крайности, но не совсем безосновательная критическая точка зрения на общество, ценящее превыше всего «лицо» своих членов, представлена в отзыве нонконформистского мыслителя XVI века Ли Чжи о современных ему нравах: «Лжец лжёт лжецу, и оба довольны». В одно время с Ли Чжи первый европейский миссионер в Китае Маттео Риччи дал китайскому обществу убийственную характеристику: «пустыня благопристойности».

Забота о сохранении «лица», разумеется, не устраняла и не устраняет  соперничества в китайском социуме. Напротив, это соперничество в  силу целого ряда объективных причин носит очень ожесточённый характер. Но там, где нет места открытому  противостоянию, тем большее значение приобретают разного рода скрытые, косвенные способы борьбы за влияние  на среду. Поэтому всевозможные слухи  и сплетни занимают огромное, по европейским понятиям, неподобающе  важное место в повседневной жизни  китайцев. В любом случае, молодому китайцу из простой семьи, чтобы  сделать карьеру, и сегодня нужно  совершить поистине неимоверные  усилия. Тем ценнее успех, и тем  большее уважение он вызывает среди  окружающих.

Китайский социум, таким  образом, включает в себя три уровня или сферы отношений. Его самая  внутренняя сфера, или ядро, представлена естественным жизненным коллективом, в первую очередь семьёй, в рамках которого поведение индивида определяется понятием безусловного нравственного  долга: здесь каждый даёт столько, сколько  может, и тогда, когда может, не рассчитывая  на вознаграждение. Зато каждый из дающих знает, что всегда может рассчитывать на помощь и поддержку семейного коллектива.

Внешнюю сферу образуют устойчивые связи профессионального, делового или даже личного характера, где  отношения, как в торговых сделках, строятся на основе взаимообразности и обоюдной выгоды. В Китае труднее, чем на Западе, приобрести друга, зато надёжность связей и доверие, особенно в деловой и личной жизни, ценятся  в китайском обществе особенно высоко. Китайцы способны быть очень преданными и благодарными друзьями и, как правило, не отворачиваются от старых добрых знакомых. В конце концов, старые друзья —  это наша собственная жизнь как  путь совершенствования и плоды  духовного мужания.

Наконец, круг незнакомых и  посторонних людей составляет самую  внешнюю область китайского социума  — по существу, асоциальную. По отношению  к этим людям у нас нет никаких  личных обязательств, вытекающих из кровного родства или взаимности отношений, а значит, с ними и не может  быть никаких отношений, на них не обязательно должно распространять и то «человеческое чувство» (жэнь цин), которое составляет подлинный стержень китайской социальности. Речь идёт отнюдь не о сентиментальном сочувствии или даже обыкновенном радушии, а об обязательствах перед партнёрами по установленным «связям», довольно бесстрастно рассчитываемых на основании предоставленных друг другу услуг. В современной западной литературе (в частности, Мин Ченем, Ф.-Й. Рихтером) это понятие так и толкуется: «человеческие обязательства».

Помню, как в первый свой приезд в китайскую деревню я  стал по русскому обыкновению здороваться  с местными жителями, которые в  ответ проходили мимо с каменными  лицами. Видя моё недоумение, мой  спутник, уроженец этой деревни, сказал мне: «У нас не принято здороваться  с незнакомыми людьми». А ведь речь шла об односельчанах, которые, несомненно, знали друг друга в  лицо. Разгадка проста: не следует обращать внимания на того, с кем тебя не связывают  «человеческие обязательства». Иностранные  наблюдатели часто отмечают поразительное  безразличие китайцев к несчастью  чужих людей и нежелание им помочь. Упомянутый выше Линь Юйтан  даже обратил внимание на отсутствие в китайской традиции чего-либо похожего на притчу о добром самаритянине, добавив  с пафосом: «великим и катастрофическим было это упущение!» Кислые ремарки европейцев по поводу душевной чёрствости китайцев, конечно, не обязательно соответствуют истине: китайцы наделены даром сочувствия и сострадания, во всяком случае, не меньше любого европейского народа. Дело в культурных нормах и представлениях, регулирующих поведение. Но в любом случае поведению китайцев свойствен контраст между в высшей степени вежливым, обходительным обращением со «своими» людьми и холодно-безучастным, а часто откровенно враждебным отношением к «чужим». Упомянутый выше гонконгский социолог Сунь Лунцзи говорит об отсутствии в Китае «публичной добродетели» и «непросвещённом эгоизме» китайцев. «Можно сказать, — заключает Сунь Лунцзи, — что с самого рождения китаец вовлечён в сеть межличностных отношений, которая определяет и организовывает его существование, контролирует его сознание. Когда китайский индивид не находится под контролем сознания окружающих, он становится самым эгоистичным из людей, живёт совершенно беспорядочно и втягивает в этот беспорядок других»[4].

Оставляю это высказывание без комментариев. Читатель может  сам оценить, насколько оно соответствует  действительности, если имеет возможность  наблюдать жизнь китайцев в российских пределах.

Между тем та же особенность  китайского жизнепонимания по-другому  проявляется в практической неспособности  китайцев совместно работать в эмоционально нейтральной среде, без знаков аффектации и взаимной симпатии. Многим европейцам, которые часто считают китайцев анемичными и бесчувственными, будет, наверное, удивительно узнать, что  сами китайцы склонны видеть в  европейцах существ бездушных и  скучных, которые интересуются только технической стороной дела и даже не умеют дарить подарков.

Сходные несогласия легко  обнаружить и в подходах к этической  проблеме. Немало европейцев охотно согласятся с Максом Вебером, который утверждал, что китайская этика «лица» «разрушает естественную тенденцию к утверждению  целостной личности». Со своей стороны, большинство китайских ревнителей своей культуры убеждены 8 том, что  европейская цивилизация поражена язвой эгоизма и индивидуализма.

Китайская культура действительно  представляет очень непохожий на западный и вместе с тем очень  стройный и последовательный взгляд на человека и человеческую социальность. Этот взгляд в значительной степени  игнорирует принятые в европейской  традиции интеллектуальные, психические  и даже физические границы личности. Основа человеческой социальности в  китайском понимании есть «сердце» (синь), которое не разделяет, а, наоборот, соединяет ум и чувство и, аналогичным  образом, не разделяет индивиды, а  объединяет их, служит всеобщей средой и средством человеческой коммуникации. Китайские философы различали «производное»  или «законченное сердце», равнозначное индивидуальному сознанию, и «исконное» или «древнее сердце» — подлинное  условие индивидуального сознания. Ничто не мешало им говорить даже о  «сердце Неба и Земли», в котором  и благодаря которому происходит всякое духовное общение и человек  постигает свою изначальную природу.

Но сердце — часть физического  тела, которое играет исключительно  важную роль классификатора, ритуальной эмблемы в символическом «сердечном общении». Собственно, задача человеческого  совершенствования, как об этом писал  древний конфуцианский учёный Мэн-цзы, и состоит в том, чтобы от «малого  тела» (то есть физической индивидуальности) дорасти до «большого тела» подлинной  человеческой социальности, которая  есть момент всеобщей типизации всех моментов существования и в этом качестве — покой в бесконечном  движении мира. Задача познания при  этом, как уже отмечалось выше, заключалась  не в утверждении индивидуальной самостоятельности и оригинальности, а во вживании, вникании или, как  говорили в Китае, «телесной встрече», усвоении всем своим существом определённого типа опыта, что и было подлинным венцом личного совершенствования.

Этот взгляд на личность предопределил особенности китайских  представлений о формах общественной жизни, где безраздельно царит понятие  «семьи», в ходе истории обогащавшееся  всё новыми смысловыми оттенками  и в конце концов явившее образец  столь характерного для китайского миросозерцания неразличения буквального  и метафорического смыслов. «Семья — это и школа, и корпорация, и секта, и даже весёлое заведение  с певичками».

Преемственность в изменениях — вот главный девиз китайской  концепции стратегии и основополагающий принцип китайской цивилизации. Великий Путь — это, по слову Лао-цзы, «вечно вьющаяся нить», которая незримо  пронизывает все эпохи мировой  истории.

Бизнес по-китайски: экономика жизни

Выражение «экономика жизни» на первый взгляд звучит парадоксально, даже нелепо. Какое отношение к  самому факту жизни, к реальному  переживанию действительности имеет  экономика — самая формальная и отвлечённая из всех наук о человеке, приверженная абстрактному критерию эффективности  и сухому языку цифр? Как может  стать предметом экономики сама жизнь — всегда уникальная и неповторимая, обладающая абсолютной, несчислимой  и неразменной ценностью? И тем  не менее в китайской цивилизации, как отчасти и в изначальной  греческой версии экономики в  её значении «домостроительства», экономика  и жизнь были до странности близки друг другу и более того — составляли некое хоть и неопределённое, но реальное и устойчивое целое. Китайцы, впрочем, ушли значительно дальше греков на пути сближения жизни не просто с хозяйственной деятельностью, но именно с коммерцией. Интересно, что только в Китае жизнь с  древности трактовали в отношениях взаимодавца и заёмщика: считалось, что при рождении человек как  бы получал из «небесной сокровищницы»  некий кредит в виде определённого  запаса жизненной энергии, и человек  умирал, когда этот кредит был потрачен целиком. Бумажные деньги тоже впервые  появились у китайцев: их сжигали  в дар умершим предкам, которые  тоже нуждались в деньгах для  поддержания своего призрачного  существования в загробном мире. Деньгах, конечно, ложных, ненастоящих  и потому бумажных, которые первоначально  противопоставлялись настоящим  деньгам из драгоценных металлов, но всё же по идее и функции своей  именно деньгах, способных, как всеобщий эквивалент, определять стоимость любой  вещи вне и помимо её собственной  ценности.

Приведённые примеры показывают одну важную особенность отношения  китайцев к жизни, не имеющую аналога  на Западе: для них жизнь есть естественный прообраз торговли, меновой  стоимости или, говоря по-другому, китайцы  не различают полезную и меновую  стоимость вещей. Вот здесь мы можем нащупать главную пружину  движения общественной жизни в Китае: чтобы поддержать жизнь, нужны деньги, и ни с чем не сравнимая, в своём роде абсолютная радость жизни в какой-то центральной, но отсутствующей, ускользающей точке человеческого бытия сходится со всеобщим эквивалентом ценностей. Для китайцев деньги без жизни — ничто, но и жизнь без денег лишена ценности. Более того, деньги в китайском обществе являются главным выражением и мерилом любви и чувства солидарности в рамках той же семьи, где первостепенное значение придаётся именно материальным интересам. Китайские родители дарят детям на Новый год красные конверты с деньгами, давая им наглядный урок важности денег как знака личной симпатии. Те же красные конверты (и ничего кроме них!) дарят новобрачным в день их свадьбы. Деньги в их разных эстети-зированных разновидностях — в виде связки старинных монет, особого «дерева, с которого трясут деньги», и т. п. — служат талисманами и являются составной частью праздников.