Проблема якобинской диктатуры: опыт историографического анализа

Я не ставлю вопроса об ограниченности этих мер  и о том, насколько последовательно  они были исполнены. Важно само их наличие как несомненное свидетельство ясно выраженной уравнительной тенденции в аграрной политике якобинцев.

В какой  мере эти и другие подобные факты  воспринимались их творцами, исполнителями  и современниками как воплощение определенной программы? Материалы убеждают, что именно так они мыслились и понимались, и притом на разных уровнях общественной лестницы.

Весьма  характерен один из адресов Конвента от 2 февраля 1794 г.: "Ваше внимание должен привлечь закон о разделе общинных земель... Хорошее республиканское правительство должно все время стремиться к разделению собственности, к распространению ее на всех людей. Эта система, избавляя людей от опасности нищеты и от неравенства состояний, поддерживает их в состоянии взаимной независимости, не разрывая, однако, социальных связей". Типичен также адрес администрации департамента Пюи-де-Дом (октябрь 1793 г.): "раздел общинных земель... продажа эмигрантских имуществ мелкими участками, равный раздел наследств, принудительный заем ... все это должно искоренить на нашей земле богачей, наглость которых стала еще более невыносимой, чем заносчивость дворян и священников". А вот те же представления уже на уровне сельской коммуны. В одной деревне весной 1794 г. из-за общинных земель возник конфликт с бывшим сеньером; крестьяне заявили ему: он "должен знать, что в намерения нынешнего правительства входит отобрать богатства у богачей и не допускать больше крупной собственности", а потому он "должен подчиниться и принести жертвы".

Важно и то, что идеями и настроениями уравнительства была пронизана вся идейная и социально-психологическая атмосфера этого периода революции. Это находит свое выражение во многом, в частности, в том, каким новым смыслом наполняются привычные понятия. "Аристократ" - это понятие теряет строго сословную определенность - в сущности "аристократом", "подозрительным" оказывается вообще человек чрезмерно богатый. Понятие "эгоист", столь частое в документах эпохи, тоже меняет смысл. "Эгоист" - это не просто человек, равнодушный к общественным делам, но богатый, и именно поэтому равнодушный.

Обвинение в "эгоизме" и в защите богатых  много значило в якобинское время: за это исключали при чистке из якобинских клубов. Вот пример: городок  Сер в департаменте Кот-д'Ор, вантоз II года: "Гр-н Бонне-отец исключен единогласно, так как он уличен в том, что всегда был не только умеренным, но также сторонником бывших (дворян) и богачей..." Гр-н Менье исключен "как равнодушный эгоист и фанатик"; гр-н Габари исключен "как фанатик и эгоист".

Конечно, уравнительные настроения и требования исходили прежде всего от санкюлотов, их идеологов, их организаций. Но не только! Уравнительство в то время становится как бы официальной доктриной; обличение "алчного эгоиста", "порочного богача" становится вообще признаком благонамеренности, цивизма. Это было отмечено В.С.Алексеевым-Поповым. Вот пример: один из чиновников, посланных Комитетом в область Божоле в декабре 1793 г., считает нужным заявлять в донесении якобинскому депутату: "Как и ты, я ненавижу богатых; подобно тебе я их покарал". В местные народные общества он разослал текст новой республиканской присяги, один из пунктов которой гласил: клянемся "быть всегда прирожденными друзьями неимущего гражданина и непримиримыми врагами богатого эгоиста". Разумеется, далеко не все якобинцы в центре и на местах были сторонниками уравнительных идей, но эти идеи были очень распространены.

Таким образом, политика якобинской диктатуры  объективно решала исторические задачи буржуазной революции, осуществляя, говоря словами Ленина, "национально-буржуазную программу тогдашней демократии". Вместе с тем субъективно эта политика была заострена не только против феодального класса, но и против верхов буржуазии; ей была свойственна антиэксплуататорская, а следовательно, и антибуржуазная направленность. Это находило выражение в "уравнительной тенденции". Но тем самым эта политика некоторыми аспектами безусловно выходила за рамки непосредственных ближайших, созревших уже вполне буржуазных целей.

Здесь, естественно, возникает вопрос о  системе максимума. В.Г.Ревуненков полагает, что попытка нормирования также  не выходила за рамки буржуазной революции. Так ли это?

Конечно, если мерить рамками современного государственно-монополистического капитализма, эта мера вполне вписывается в пределы буржуазного общества и буржуазной революции. Но ведь надо вписать проблему в контекст эпохи - конец XVIII в., исходить из существовавшего тогда характера товарного производства и рыночных отношений.

Что же такое система максимума? Это  была грандиозная попытка подчинить  государственному регулированию стихию товарного рынка в интересах  малоимущего и неимущего потребителя. Я не касаюсь того, насколько точно  он проводился в жизнь. Важно, что он стал законом, элементом государственной политики якобинской диктатуры.

Это была мера принципиального порядка, если рассматривать ее в рамках социальной борьбы XVIII в. вообще. Идея строгой регламентации  сферы обращения была одним из основных требований народного движения XVIII в. еще до революции, а затем и во время нее. Уже до революции эта идея и практика противостояли экономическому либерализму, фритредерской позиции крупной буржуазии. Напомню, что, когда либеральный министр Тюрго ввел свободу хлебной торговли, в ответ вспыхнула "мучная война", а главным методом восстания была таксация хлебных цен. Позднее борьба народных масс за регламентацию проходит через все годы революции, начиная с 1789 г. Важно подчеркнуть, что идея регламентации была тесно связана с идеей уравнительной. В сущности то были два аспекта одной народной программы. Не случайно наиболее последовательные уравнители (Пьер Доливье, например) были одновременно горячими сторонниками максимума. Не случайно, что, когда якобинец Гужон в ноябре 1792 г. поставил в Конвенте вопрос о максимуме, он одновременно, в той же самой петиции поставил вопрос и о разделе крупных ферм (а во время якобинской диктатуры именно Гужон будет возглавлять Продовольственную комиссию, ведавшую проведением в жизнь максимума и реквизиций).

В самой  идее регламентации был заложен  тот же коренной принцип, что и  в идее уравнительства: право индивида на существование выше права собственности  и свободы распоряжения ею. Как известно, этот принцип всегда отвергала Жиронда. Но его уже в ноябре 1792 г. поддержали монтаньяры.

В условиях XVIII в. система максимума была ярчайшим примером того, что социальная политика якобинцев вышла за рамки ближайших, созревших уже вполне буржуазных целей. В самом деле, ведь этот закон подвергал строгому государственному контролю и приравнивал к преступлению свободное распоряжение собственностью и свободное отчуждение собственности.

Все сказанное  выше, на мой взгляд, не вписывается в рамки той концепции об однородно буржуазном характере якобинской диктатуры, которую развивает В.Г.Ревуненков. Мне представляется, что социальная политика якобинцев свидетельствует о том, что за нею стоял именно блок, союз разнородных социальных сил.

Поэтому, если говорить предельно обобщенно, можно действительно сказать, что  якобинская диктатура представляла и защищала интересы французского народа.

Но  констатация этого факта, как  мне думается, еще не есть решение проблемы. Ибо сразу же возникает комплекс вопросов: какова социальная природа различных элементов этого "народа"? каким образом социальная разнородность "народа" отразилась в политической неоднородности якобинизма, его расколе на враждовавшие течения? Наконец, возникает и еще один важнейший вопрос - о политической, а следовательно и классовой, борьбе внутри тех социальных сил, которые логикой вещей объединились в определенный момент в едином "якобинском блоке".

В связи  с этими вопросами не могут  быть, конечно, сброшены со счетов те многочисленные факты, которые собраны А.Собулем, Р.Коббом и на которые опирается В.Г.Ревуненков. Я имею в виду следующее. Социальной политике якобинской власти была присуща уравнительная направленность. Но одновременно ей ведь было свойственно и антиуравнительное начало - в том смысле, что якобинская власть была враждебна радикальному эгалитаризму. Известны факты даже смертной казни за проповедь "аграрного закона" (достаточно напомнить так хорошо описанное Ж.Лефевром дело кюре Круасси). Отсюда возникает важная проблема характера уравнительного движения вообще в этот период.

Важно учитывать, что это движение было весьма разнородно. В рамках уравнительных  идей существовали различные течения, связанные с классово разнородными элементами. Если говорить о собственно народной массе, о трудящихся "низах", то надо иметь в виду, что вовсе не было какой-то единой "санкюлотской" уравнительной программы; тем более неверно утверждение В.Г.Ревуненкова, что якобы "санкюлоты" были сторонниками радикального эгалитаризма. Против этого тезиса буквально вопиют даже цитаты, приводимые самим автором, если в них всерьез вдуматься и ясно понять, о чем там идет речь. Не было единой "санкюлотерии", были различные социальные группы и слои в трудящейся массе города и деревни с весьма различными требованиями и устремлениями.

Что касается самой "якобинской партии" в узком  смысле слова, то здесь также уживались  весьма различные идейные направления. Заслуживает изучения группа якобинских деятелей (Гужон, Колло д'Эрбуа, Билло-Варенн, из менее крупных - Дюкенуа, Изоре, Купе), которая, хотя и в различной мере, была ближе к социальным проблемам, чем, например, Робеспьер или Кутон.

Важен также вопрос о политической системе  якобинской диктатуры, т. е. вопрос сочетания централизации власти и демократии для масс, вопрос о взаимодействии правительственных учреждений и народных организаций. Собуль превосходно показал всю противоречивость той централизации революционной власти, которую проводили якобинцы. Диктатура была объективно необходима. Но тут сказывались глубокие противоречия: с одной стороны, держали курс на союз с народными организациями, с другой - ограничивали самодеятельную активность этих организаций, прежде всего парижских секций. Известны постановления, принятые уже в начале сентября 1793 г., об ограничении работы секций, затем дальнейшие постановления, принятые осенью и зимой, о роспуске революционных армий (зимой провинциальных, весной - парижской), преследование их персонала и т.д.

Это подводит к проблеме якобинского террора. Террор - сложное явление. Конечно, это  один из ярчайших примеров того, как  якобинская диктатура воплотила  в закон и государственную  политику, и непосредственную практику, и, если угодно, психологию и идею народных масс. Ибо террор не был придуман Маратом или кем-либо другим. Террор пришел снизу. Его начали сначала проводить сами народные массы, не одевая, надо сказать, при этом белых перчаток. Известен стихийный народный террор летом 1792 г., известны сентябрьские события. 

А.3.Манфред. Плеханов говорил, что террор начался с 14 июля. 

А.В.Адо. Совершенно верно. Но я беру террор в узком смысле. В этом плане стихийный народный террор начинается собственно с убийства Фулона и Бертье. Якобинцы лишь ввели в рамки закона стихийную террористическую практику народных низов.

Но  и применение террора оказалось  противоречивым. Я имею при этом в виду не неизбежные деформации, возникавшие  в условиях террористического режима, т.е. сведение личных счетов, слепое рвение неумных администраторов - все это было, но я имею в виду социальный аспект проблемы, преследование так называемых "ультрареволюционеров". В частности, работы Р.Кобба дают интересный материал о преследованиях якобинскими властями персонала "революционных армий"; преследовали людей из низов и в другой связи (вспомним Жака Ру, репрессии против стачек и т.п.). Был известный закон 21 мессидора I года об освобождении земледельцев, арестованных в качестве подозрительных (к закону побудило приближение жатвы). Есть списки подозрительных, составленные не в районах Вандеи и шуанерии, в которых мы найдем и поденщиков, и ремесленников, и издольщиков. Сложен вопрос о причинах репрессий, здесь многое просто следует изучить, но от этих фактов нельзя уйти, размышляя о якобинской диктатуре.

Все это  я напоминаю в связи со следующей  общей мыслью: мне представляется, что социальный блок, который мы условно называем "якобинским", с самого начала был не только формой единства, но и формой борьбы, острейшей  социальной, классовой борьбы, которая шла в нем с начала и до конца якобинской диктатуры. Политика этой диктатуры была всегда некоторой равнодействующей, она формировалась в ходе этой борьбы и менялась в зависимости от того, какие социальные элементы завоевывали в данный момент большее влияние.

Меня  очень привлекла мысль, высказанная  С.Л.Сытиным в одной из его статей, о том, что до определенного момента  эта борьба оказывала не центробежное, а центростремительное воздействие, способствовала формированию блока  социальных сил, но лишь до определенного момента. В конечном же итоге она вела к разрыву.

Все это  подводит к трагедии Термидора. Несомненно, Термидор был результатом наступления контрреволюционной буржуазии; но следует, как мне кажется, учитывать и другую сторону дела - он был также и результатом краха уравнительных иллюзии низов, их разочарования, нараставшей социальной изоляции якобинской власти.  

А.3.Манфред. Нам надо от поры до времени осмысливать с точки зрения новых фактов, которые дает наука, с точки зрения накопленного опыта, положения, которые казались раньше бесспорными. И сама попытка переосмыслить, взглянуть заново на ряд устоявшихся положений заслуживает поддержки с нашей стороны.

Я совершенно убежден, что в любом вопросе, в том числе и в решении проблем якобинской диктатуры, есть ряд вопросов, которые требуют нового понимания, новых раздумий. Но тот путь, по которому направилась данная дискуссия, мне, к сожалению, не представляется плодотворным. И вот почему: всякое движение вперед полезно, если оно отправляется от конкретного исторического материала, исходит из конкретных исследований. Можно вполне допустить, что длительное изучение какого-то периода может привести ученого, историка к выводу, который не совпадает с общепринятой точкой зрения; что же, это вполне возможно.

С.Л.Сытин  ссылался на пример Эбера, как такого деятеля Французской революции, которые у нас вообще остались не изученными. Это не совсем так. Я  напомню, что Р.М.Тонкова долгие годы изучала Эбера, но, когда завершила исследование, которое было запланировано как докторская тема, сама отказалась с ней выступать, настолько противоречивой оказалась проблема.

В случае с проф. Ревуненковым получилось иначе. По существу, если рассмотреть тот круг вопросов, который поднимает В.Г.Ревуненков, то это во многом уже изученные вопросы. Я не хотел бы давать почву для какого-либо резкого суждения, но это в какой-то мере построено на прошлом исторической науки.