Проблема якобинской диктатуры: опыт историографического анализа

Непоследовательность и ошибки Захера в оценке различных органов "революционного правления", сложившегося в 1793—1794 гг. во Франции, и тактики  санкюлотских вожаков являются ярким свидетельством того, какое пагубное влияние оказывала на конкретно-историческое исследование надуманная формула Лукина—Манфреда о якобинской диктатуре как "революционно-демократической диктатуре".

Сложность и противоречивость якобинской диктатуры и ее методов управления с большой силой подчеркнуты в изданной в 1966 г. книге Ю.Ф.Карякина и Е.Г.Плимак "Запретная мысль обретает свободу. 175 лет борьбы вокруг идейного наследия Радищева ".24 Авторы этой интересной книги по-новому истолковывают "Песнь историческую", принадлежащую перу русского революционного просветителя и современника Великой французской революции А.Н.Радищева. Карякин и Плимак доказывают (и, как нам представляется, весьма убедительно), что на страницах этой "античной" поэмы Радищева отражается не современная ему русская действительность, как думали многие литературоведы, а режим сложившейся во Франции якобинской диктатуры с его действительно кричащими противоречиями. Карякин и Плимак не оставляют сомнения в том, что радищевские обличения произвола и тирании Суллы, Калигулы и других римских диктаторов... метят в Робеспьера, являются фактически обличениями крайностей якобинского терроризма.

Когда историки школы Лукина—Манфреда  сталкиваются с тем, что такие  настоящие друзья французской революции, как, например, Радищев или Томас  Пе йн, упрекают Робеспьера и якобинское правительство в произволе и беззаконии, в неоправданных арестах и казнях, в создании атмосферы всеобщей подозрительности и страха, в нарушении демократических прав и прочее, то они ограничиваются обычно ссылкой на то, что эти люди "не поняли исторически прогрессивного характера якобинской диктатуры" и "не осознали необходимости революционного террора". Карякин и Плимак считают, что ставить вопрос так — значит до чрезвычайности упрощать проблему. Конечно, когда Радищев обличал Робеспьера как "Калигулу", то это объяснялось также и тем, что выдающийся русский мыслитель не осознал необходимости предельной концентрации революционной власти и отбрасывания формально юридических норм для успешной борьбы с контрреволюцией. И в этом смысле (и только в этом смысле) взгляды Радищева являлись ограниченными по сравнению с взглядами Робеспьера и других теоретиков якобинизма, которые понимали необходимость революционной диктатуры. Однако Карякин и Плимак справедливо напоминают, что и Маркс и Энгельс, которых отнюдь нельзя упрекнуть в том, что они не осознали исторически прогрессивного характера якобинской диктатуры, резко критиковали многие отрицательные черты государственной практики якобинизма и, в частности, явное злоупотребление якобинцев террором.25 Карякин и Плимак приходят к выводу, что нельзя усматривать в осуждении якобинского терроризма многими радикальными мыслителями XVIII в., а впоследствии и утопическими социалистами XIX в., только ошибку и ограниченность. Радищев или Томас Пейн при свойственной им известной ограниченности верно подмечали отдельные отрицательные черты якобинской системы государственного управления, против идеализации которой Карякин и Плимак решительно предостерегают. "Суммируя государственный опыт якобинизма, — пишут они, — можно утверждать: если Франция конца XVIII в. пошла дорогой от демократической республики 1793 г. к бонапартистской военной диктатуре 1799 г., то определенные предпосылки для этого создавала политика мелкобуржуазных революционеров, включавшая в себя, особенно на ее заключительных этапах, преследование и ущемление демократических институтов, которые обеспечивали в разгар революции могучее воздействие на общественную эволюцию плебейских масс... Попытки опираться на государственный террористический аппарат, а не на плебейские массовые организации, стремление с помощью террора сохранять равновесие в условиях поляризации классовых сил вели к быстрому отрыву революционной государственной организации от масс, размывали фундамент под величественным зданием якобинского "деспотизма свободы". В последние месяцы диктатуры террористическая машина мелкобуржуазных революционеров приобретает все большую автономность, самодовлеющий ход".26

Историки давно уже обратили внимание на тот факт, что Жак  Ру и другие руководители парижского плебейства эпохи революции резко  обличали крайности якобинского террора и требовали предоставления народу демократических прав, гарантированных ему конституцией 1793 г. Однако историки школы Лукина—Манфреда расценивали этот факт как доказательство "ограниченности" самого Жака Ру, который якобы "не осознал" необходимости революционной диктатуры. Карякин и Плимак решительно рвут с этой точкой зрения. Они подчеркивают, что отрицательное отношение Жака Ру к якобинским методам осуществления революционной диктатуры и революционного террора является одним из наиболее ярких доказательств ограниченности самих якобинцев, которые "так и не смогли разрешить одно из главных противоречий глубинной социальной революции, приведшей в движение массы, — противоречие между демократией и централизацией, не смогли, хотя и пытались, обеспечить вовлечение плебейских масс в управление революционным государством".

Карякина и Плимак можно упрекнуть  в непонимании некоторых сторон проблемы "революционного правления" эпохи Великой французской революции. Справедливо отвергая представление школы Лукина—Манфреда о якобинской диктатуре как о своего рода образце революционно-демократической государственности, Карякин и Плимак не заинтересовались вопросом о том, какова же была историческая роль Коммуны и секций Парижа, в которых современная марксистская историография видит зачаток иных, более передовых форм власти, чем буржуазная диктатура якобинцев. Нельзя согласиться и с оценкой якобинцев как мелкобуржуазных революционеров, которую дают авторы. По современным представлениям, большинство якобинцев, т.е. членов Якобинского клуба и связанной с ним группировки монтаньяров в Конвенте, выражали интересы средней и отчасти даже крупной буржуазии. Но стремление этих авторов показать глубокую противоречивость якобинской диктатуры, их призыв отказаться от штампа и оценивать эту форму революционной власти с действительно конкретно-исторических позиций заслуживают полного одобрения и поддержки.

В 1966 г. автор настоящей статьи опубликовал  историографический очерк, посвященный изучению проблемы якобинской диктатуры в марксистской исторической литературе.28 В очерке проанализированы взгляды Маркса, Энгельса и Ленина на якобинцев и якобинскую диктатуру, причем эти взгляды рассмотрены исторически, т.е. в их развитии и в их связи с состоянием современной им исторической науки. В очерке характеризуются также основные направления в изучении проблемы якобинской диктатуры в советской историографии 20-х и 30-х годов и в современной советской и зарубежной марксистской историографии. Особое внимание в очерке уделяется опубликованной в 1958 г. книге современного французского историка-марксиста Альбера Собуля "Парижские санкюлоты во II году", которая оценивается как крупнейший в новейшей историографии труд по истории взаимоотношений между якобинским правительством и народными массами. В отличие от Манфреда, который склонен упрекать Собуля чуть ли не в отходе от марксизма-ленинизма,29 автор показывает, что Собуль продолжает и развивает положения, которые давно уже были сформулированы в советской исторической литературе, и вместе с тем обогащает марксистскую историографию якобинской диктатуры новыми положениями и выводами, игнорировать которые значит отстать от развития науки, отстать от жизни. Автор считает правильными взгляды Собуля относительно классовой сущности якобинцев и санкюлотов, относительно "прямей демократии" парижских секций и особенно относительно наличия элементов двоевластия в системе "революционного правления", сложившегося во Франции в 1793—1794 гг.

Советские историки вносили и вносят свой посильный вклад в изучение такой сложной проблемы истории Великой французской революции, как проблема якобинской диктатуры.

Вступительное слово А.3.Манфреда

Институт  всеобщей истории АН СССР поручил  сектору истории Франции провести совещание специалистов по истории Франции, преимущественно по истории Французской революции, чтобы обсудить некоторые вопросы, могущие иметь общий интерес.

Как известно, проблемы истории Французской революции  продолжают привлекать внимание научной  общественности, и каждый, кто следит за этой темой, может заметить, что внимание сосредоточено главным образом на проблемах якобинской диктатуры. Наиболее значительные работы по этой теме появились за последние 10-15 лет. Это исследования по Французской революции, относящиеся к эпохе якобинской диктатуры: известная работа Собуля, двухтомник и последняя книга Кобба, книгиВальтера Маркова и др. Ряд работ за эти годы появился и у нас: В.М.Далина о Бабефе, А.В.Адо - по широкому кругу аграрных проблем; А.Р.Иоаннисяна о коммунистических идеях, а также работы С.Л.Гордона, А.В.Гордона, Т.Г.Солтановской,Г.С.Кучеренко, Левандовско го и др. Словом, к этим проблемам проявляется интерес в нашей стране, и это, вероятно, имеет свое основание.

Вместе  с тем было бы неправильно игнорировать тот факт, что в последнее время отчетливо обозначилась и критическая волна, направленная против якобинской диктатуры. Чтобы не быть голословным, напомню работы, которые, вероятно, всем известны. Это содержащая развернутую критику системы якобинизма книга Талмона "Происхождение тоталитарной демократии", переведенная на ряд языков и получившая широкую прессу в западном мире; работа Фюре и Рише, посвященная в целом Французской революции, но острием направленная против якобинской диктатуры; переиздание книгиДаниэля Герена, который ведет атаку в том же направлении с псевдолевых позиций. Все это показывает, что изучение якобинской власти приобретает сейчас значительный общественный интерес.

Накануне XIII Международного конгресса историков  было признано целесообразным и полезным обменяться мнениями нам, специалистам в этой области, обсудить круг вопросов, которые могут вызывать разные суждения. Речь идет не о том, чтобы установить "обязательные законы единомыслия", - еще Салтыков-Щедрин иронизировал на эту тему. Речь идет о том, чтобы в какой-то мере изучить и, если возможно, сблизить позиции, добиться консолидации в выработке общих принципов. Это тем более важно, что появились некоторые работы, в которых высказывались точки зрения, представляющиеся другим историкам спорными. Пришла пора в этом разобраться.

В этом нужно разобраться еще и потому, что существует большая аудитория студентов, преподавателей, которые живо воспринимают все эти вопросы и которые в какой-то степени могут себя чувствовать дезориентированными.

Прошу правильно понять: речь идет не о  каком-то декрете или обязательном постановлении. Полагаю, что для всех это совершенно очевидно. Речь идет о том, чтобы здесь, в своей среде историков, путем товарищеского обмена мнениями выявить и сопоставить точки зрения по тем вопросам, которые представляются спорными или нерешенными, задуматься над теми вопросами, которые требуют дальнейшего исследования, обратить внимание на то, на чем должны быть сосредоточены наши усилия. 

Доклад В.М.Далина¹

Изучение  истории Великой французской  революции не занимает сейчас в мировой  исторической науке того места, которое  оно занимало в XIX в., когда, например, Жюль Валлес считал, что Конвент является кульминационным пунктом всей всемирной истории. Тем не менее и сейчас Французская революция является, по определению одного историка революции, "стратегическим пунктом всей новой истории". Научное изучение революции в XX в. продвинулось далеко вперед, особенно ее социальной истории. Еще в 1901 г. Альфонс Олар, корифей историографии прошлого века, счел возможным издать чисто"Политическую историю Французской революции". Но уже в 1901 -1904 гг. Жорес - этот, по словам Лабрусса, "первый социальный историк революции", - издал свой четырехтомный труд, направивший изучение истории революции по новым путям. В конце XIX и начале XX в. появились работы Кареева, Лучицкого, Тарле. В 1924 г. была опубликована блестящая монография Ж.Лефевра "Крестьяне департамента Севера", в 1928 г. - лучшая работа А.Матьеза "Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху террора", а в 1932 г. - новая книга Лефевра "Аграрный вопрос в эпоху террора". В те же годы социальными вопросами революции глубоко занялись советские историки, в том числе Н.М.Лукин, Я.М.Захер, Г.С.Фридлянд и др. В 30-х годах появились две значительные монографии Э.Лабрусса - о движении цен и о кризисе сельского хозяйства накануне революции. В 50-х годах появляется капитальный труд А.Собуля о парижских санкюлотах. Достаточно перечислить только эти важнейшие исследования, чтобы убедиться, как далеко вперед ушло изучение социальной истории революции. В этом, бесспорно, сказалось сильнейшее и благотворное влияние марксизма. "До конца 30-х годов, - признавал такой убежденный буржуазный историк, как Альфред Коббен, - все серьезные историки революции испытывали влияние марксизма, даже если они не следовали строго марксистской интерпретации"². Однако идейные бои вокруг основных проблем революции далеко не утратили своей остроты.

В доказательство достаточно указать на некоторые концепции, получившие сейчас значительное распространение  в англо-американской историографии. Тот же Альфред Коббен - автор известной статьи "Французская революция как миф", вызвавшей резкие возражения Ж.Лефевра, - в своих книгах, в том числе и в изданном посмертно сборнике "Аспекты Французской революции", отстаивал то положение, что Французская революция вовсе не была буржуазной революцией, что к этому времени феодализма во Франции уже не было, а буржуазия вовсе не была ведущей силой в революции. То, что мы называем буржуазной революцией, в действительности было скорее восстанием против новых форм капитализма, причем в выигрыше оказались только консервативные силы, крупные и мелкие земельные собственники. В результате экономическое развитие Франции не ускорилось, а замедлилось³.

Ту же точку зрения, что французская буржуазия, собственно говоря, не была капиталистической, что она вкладывала свои капиталы по преимуществу не в промышленность, а в земельную собственность (скупая при этом сеньериальные права), в приобретение государственных должностей и т.д. и что, следовательно, революция осуществилась не в пользу капитализма, а против него, отстаивают и некоторые американские историки (Тэйлор, Эйзенштейн и др.). По мнению Тэйлора, "марксизм ошибся: революция не была буржуазной в марксистском смысле; ее происхождение не вызвано экономическими явлениями, и она не подготовила пути к триумфу капитализма. Термины "буржуазная революция" и "революционная буржуазия" должны быть отброшены"⁴. Эта точка зрения оспаривается другими американскими и большинством европейских историков, но эта концепция очень характерна.

С новой концепцией истории революции выступили недавно два французских историка - Ф.Фюре и Д.Рише⁵. Они не оспаривают буржуазного характера революции и ведущей роли буржуазии. Но они выдвигают тезис о реакционной роли народных масс - крестьянства в Вандее и санкюлотов в Париже: "Примитивная неприязнь кристаллизуется в Вандее вокруг деревенского мифа католического золотого века, и в Париже - вокруг еще более мифического общего равенства". Эти объективно реакционные силы вызывают то, что Фюре и Рише на своеобразном автомобильном жаргоне определяют как "революция буксует". Конвент авторы отнюдь не считают кульминационным пунктом революции. Конфликт Горы и Жиронды "лишен величия"; между этими группировками нет социальных различий - и те, и другие возникли в одной и той же социальной среде. Монтаньяры - тоже фракция буржуазии, но только более гибкая в своем маневрировании. Робеспьер - "замечательный тактик", "крупнейший парламентский лидер", "с ним рождается тактика руководства парламентом". Политики Горы "бросали кости" массам - отсюда всеобщая воинская повинность, максимум, террор. Но якобинцам - более гибким политикам, чем жирондисты, - удалось сохранить главное: власть. После 9 термидора "буксование" прекращается. Революция, особенно в первые месяцы Консульства, возвращается в свое буржуазное русло. Характерно, что Фюре и Рише тоже считают, что "уложить французскую революцию в марксистскую теорию представляется нам совершенно невероятным - это один из самых слабых и наименее последовательных аспектов гигантского творения Маркса".