Проблема якобинской диктатуры: опыт историографического анализа

А.В.Адо. Созыв нынешнего совещания по вопросам истории якобинской диктатуры кажется мне целесообразным и своевременным. Конечно, речь идет не о том, чтобы декретировать определенные точки зрения, касающиеся якобинской диктатуры. Речь идет, очевидно, о том, чтобы уточнить, выявить общие позиции, общие точки зрения, выявить также и расхождения, наметить перспективы дальнейшей работы.

Как совершенно верно отметил В.М.Далин, проблемы французской революции, в особенности  проблемы якобинской диктатуры, продолжают сохранять все свое познавательное значение и привлекают внимание буржуазных историков, социологов, философов, в том числе - в США и Англии. Это не удивительно - ведь ни одно общеисторическое построение не может обойтись без той или иной интерпретации французской революции и якобинизма.

В то же время обозначились некоторые новые моменты в развитии марксистской литературы по этим вопросам. С одной стороны, за последние примерно 15 лет произошло значительное накопление новых знаний благодаря многим ценным трудам советских и зарубежных марксистов, поднявших целые пласты новых материалов. С другой - известное оживление споров среди историков-марксистов, отчасти связанное именно с прогрессом конкретных знаний в этой области, с необходимостью привести в систему эти новые знания. По сути дела в современной марксистской историографии существует гамма различных позиций, оттенков, нюансов в трактовке якобинской диктатуры.

Мне думается, можно выделить некоторые общие  положения и выводы, на которых  сходится большая часть советских  историков (при наличии расхождений  в трактовке отдельных конкретных вопросов). На мой взгляд, это следующие выводы:

1. Период  политического господства якобинской  партии - июнь 1793 г. - июль 1794 г. - был тем  высшим периодом Великой французской  революции, когда эта, буржуазная  по своему характеру революция  была доведена до победы "вопреки" воле тогдашней крупной буржуазии, когда была на время отодвинута в сторону "солидная и умеренная буржуазия".

2. Радикальная  победа буржуазной революции  была осуществлена блоком разнородных  социальных сил, который условно  можно назвать "якобинским блоком". Причем решающую динамическую роль в этом блоке играла социально неоднородная трудящаяся масса Франции.

3. Именно  этот демократический блок составлял  активно действующую социальную  базу революционной власти.

4. Такая  постановка вопроса дает основания расценить якобинскую диктатуру как отдаленный прообраз той специфической формы революционной диктатуры общественных низов, историческая возможность которой была открыта Лениным в начале XX в. на основании анализа российского и всемирно-исторического революционного опыта.

Вместе  с тем существует и другой подход к этой проблеме. Суть его состоит  в том, что социальная природа  якобинской диктатуры расценивается  как однородно буржуазная, т. е. якобинский режим рассматривается как диктатура определенной фракции революционной буржуазии, крупной и средней. В частности, такая тенденция прослеживается в известном трудеР.Кобба о "революционных армиях", в определенной мере и в работах А.Собуля.

В течение  последних лет опубликовал ряд  работ о якобинской диктатуре  проф. В.Ревуненков. Он выдвигает мысль  о необходимости в связи с  накоплением новых материалов коренным образом пересмотреть ту концепцию  якобинской диктатуры, основные контуры которой как общепризнанной в нашей литературе я попытался наметить выше. Суть предложенных В.Г.Ревуненковым решений можно, как мне кажется, свести к следующим основным положениям:

1. Социальная  природа революционной власти  на высшем этапе Французской революции была однородно буржуазной; здесь не может быть речи хотя бы о кратковременном господстве левого блока демократических общественных сил. Иначе говоря, якобинская диктатура была диктатурой революционной буржуазии, крупной и средней.

2. Политика этой диктатуры имела двоякую заостренность. Она была в равной мере направлена против роялистской контрреволюции, с одной стороны, против народного движения - с другой. Само ее установление было результатом и свержения Жиронды, и обуздания и подавления народного движения.

3. Если  исходить из такой посылки,  мысли Ленина о революционно-демократической  диктатуре общественных низов  не могут быть взяты за основу  при исторической оценке тех  социальных сил, на которые  опирался "революционный порядок  управления" во II году республики. Эти идеи Ленина должны быть применены при истолковании так называемого "санкюлотского движения" и к таким органам, как Парижские секции и Коммуна. Из этого вытекает, что во II году республики существовали и боролись между собой две власти, две диктатуры: а) диктатура средней и крупной буржуазии, воплощенная во власти Конвента и всей стоящей за ним системе учреждений; б) эмбрион революционно-демократической диктатуры низших классов, которая пребывала в секциях и в Коммуне.

Думается, основные контуры этой концепции я изложил верно.

Естественно, сегодня не уйти от разговора об этой точке зрения, тем более что  и В.М.Далин в докладе уделил ей внимание. Я также сожалею, что  проф.Ревуненков не принял участия  в дискуссии. Полагаю, что его  участие сделало бы ее более живой и полезной. Но это не значит, что следует отказаться сегодня от разговора о выдвинутых им тезисах.

В.М.Далин  совершенно прав - история Французской  революции давно уже стала  особой отраслью науки, с громадным  количеством опубликованных документов и специальной литературы, накопленных выводов и наблюдений. Весь этот барьер надо, очевидно, преодолеть, чтобы сказать в этой области веское новое слово.

С этой точки зрения известные мне работы проф.Ревуненкова досадно поражают немалым числом огрехов; я бы сказал прежде всего о том, что странным образом опущены некоторые работы и выводы советских историков, которые не вписываются в его построение (например, классические статьи Н.М.Лукина о сельскохозяйственных рабочих и продовольственной политике якобинской диктатуры); некоторые серьезные работы высокомерно и уничтожающе отвергаются, и это, естественно, вызывает чувство внутреннего протеста. При всем том в работах Ревуненкова, на мой взгляд, есть наблюдения, которые вызывают интерес; во всяком случае они побуждают к новому размышлению над проблемами.

Но  я хочу сказать о концепции  в целом. Эта концепция отличается внутренней цельностью; при первом чтении она подкупает тем, что  позволяет найти, казалось бы, стройное, логически последовательное решение ряда трудных проблем. И все же выдвинутая В.Г.Ревуненковым концепция об однородно буржуазном характере якобинской диктатуры отнюдь не кажется мне убедительной. И дело здесь не в тех или иных аспектах теоретического порядка. Главное в другом - в какой мере эта концепция учитывает и обобщает всю глубоко противоречивую совокупность фактов конкретной истории II года республики.

Мне представляется, что эта точка зрения является результатом наблюдения и обобщения  лишь одной линии явлений, одной  цепи фактов, но она не выдерживает соприкосновения с другими. Я имею в виду прежде всего социальную политику революционной власти в 1793-1794 гг. Для выяснения социальной природы режима анализ его социально-экономической политики играет первостепенную роль. На эту сторону дела совершенно верно обратил внимание А.3.Манфред в своей недавней статье.

В основе понимания якобинской диктатуры  как гомогенно буржуазной лежат  два вывода. Первый, что в социально-экономической  политике якобинской диктатуры отсутствовало  антиэксплуататорское уравнительное начало. Во-вторых, что якобинская диктатура в своей социальной политике ни в чем не вышла за рамки буржуазной революции; что соответствующие соображения на этот счет Энгельса и Ленина должны быть оставлены, как не подтвержденные данными науки. Оба этих вывода и были сделаны очень отчетливо проф. В.Г.Ревуненковым.

Но  эти выводы вступают в очевидное  противоречие с той линией фактов, которую не замечает или не учитывает  в должной мере В.Г.Ревуненков.

Было  ли уравнительное начало в социальной политике якобинской власти? Или же уравнительные устремления народных масс не нашли отражения в этой политике?

С моей точки зрения, наличие ясно выраженной уравнительной направленности в  социальной политике якобинской диктатуры  не вызывает ни малейших сомнений. Мне кажется также, что без учета этого обстоятельства вообще невозможно сколько-нибудь полно оценить все историческое своеобразие этого этапа революции, его места в истории и Французской революции в частности, и в истории буржуазно-демократических движений нового времени вообще. Больше того - в условиях 1793 г. ни одно правительство вообще не могло бы удержать власть и сокрушить интервенцию, если бы оно не держалось в той или иной мере уравнительной линии.

Прежде  чем говорить о самой якобинской диктатуре, важно напомнить коротко, из какой внутренней ситуации выросла сама эта диктатура. В сущности уже к зиме 1792 г. Великая французская революция зашла так далеко, как не заходила и не зайдет позднее ни одна другая буржуазная революция нового времени в странах Запада. Была завоевана республика при максимуме для того времени формальной демократии и формального равенства. В итоге августовских законов 1792 г. было достигнуто решение аграрного вопроса, какое только возможно в рамках чисто буржуазных представлений о незыблемости частной собственности, В сущности - вся революционная программа собственнических элементов, слоев буржуазии была реализована не только полностью, но еще и с избытком.

Однако  широкое народное движение требовало  идти дальше в сторону имущественного поравнения. Один мотив проходит через сотни народных петиций начиная с 1792 г. - с феодализмом покончено, король и дворяне свергнуты, но на смену им пришла тирания богачей, только богатые воспользовались благами революции. Пора покончить с господством богатого класса, надо, чтобы свою долю счастья получил класс бедняков.

Как же завоевать это счастье? Как покончить  с тиранией "аристократии богатства"? Ответ был очевиден и для авторов  народных петиций, и для народных идеологов - путем поравнения.

Вопрос  о том или ином поравнении, понимаемом очень неоднозначно, о вторжении  в отношения собственности, не в  смысле ее уничтожения, а ограничения  и того или иного поравнения, становится одной из центральных проблем  всей социальной борьбы конца 1792 - начала 1793 г.

Это превосходно  поняли оба основных политических направления  в Конвенте. Во-первых, это отлично  поняли жирондисты. Поняли в двух планах: негативном - главный удар они направили против "анархистов" и покушений на собственность. Все помнят знаменитые отточенные фразы Верньо и других вождей Жиронды о необходимости защитить собственность и "убить анархию". Но они поняли это и в плане позитивном, т.е. поняли, что, не присоединившись хоть в какой-то мере к уравнительному натиску, ни одна власть не устоит в этот критический момент. Отсюда - попытка жирондистов предпринять некоторые шаги в этом направлении. В литературе почти не отмечено, что с января-февраля 1793 г. именно жирондисты много раз выступали в Конвенте с речами и предложениями уравнительного характера. Ролан предложил 9 января 1793 г. дробить национальные имущества, чтобы "уничтожить возмутительное неравенство состояний". О том же говорили Бюзо, Клавьер и другие. Жирондисты начали и разработку законов о продаже эмигрантских имуществ, о разделе общинных земель.

Но  они ничего не смогли сделать реально; они смогли лишь нащупать и поставить проблему, но не решить ее. Они и не могли ничего сделать в рамках своего общего курса борьбы с демократией и решительной зашиты всех крупнособственнических элементов. В этом и раскрывалась ярчайшим образом социальная природа этой партии, социальный состав тех сил, на которые опирались блестящие ораторы и публицисты Жиронды.

Зато  уравнительные требования, шедшие "снизу", от трудовой массы, были хотя бы отчасти  поняты и подхвачены другой политической партией - якобинцами - и стали одним  из элементов их социальной политики. Это важное свидетельство иной, чем Жиронда, социальной природы этой партии.

Я не буду говорить об апрельской (1793 г.) Декларации прав, предложенной Робеспьером, о ней  много сказано в литературе. Отмечу другой факт, не менее важный, на него обратил внимание Е.Н.Петров; он верно писал: "Поворот в политике якобинцев, происшедший в апреле, привел их... к формулировке некоторых общих положений и конкретных требований по аграрному вопросу, и у якобинцев появляется сформулированная в самом общем виде аграрная программа"²⁴. Это не было делом Робеспьера. Но ошибочно было бы сводить все якобинство, даже "робеспьеристского" направления, к одному Робеспьеру. Другие якобинцы выступали по этим вопросам в Конвенте и его комитетах.

Эти наметки  аграрной программы содержали ясные уравнительные идеи; имелся в виду равный раздел общинных земель, раздел крупных ферм, продажа враздробь эмигрантских имуществ. Пока якобинцы были не у власти - это были только обещания. Но когда якобинцы оказались у кормила государственного управления, эта программа в известной мере стала реальной политикой, причем буквально на следующий день после изгнания Жиронды из Конвента. 2 июня 1793 г. изгнали вождей Жиронды из Конвента, а 3 июня на повестку дня Конвента встали два вопроса, вокруг которых уже больше года шла острая борьба: о разделе общинных земель и об отчуждении мелкими участками земель эмигрантов. А уже 3 и 10 июня оба предложения стали законом.

Ж.Лефевр отметил эту важную особенность  аграрной политики монтаньяров: "Вместо того, чтобы в первую очередь повести борьбу с остатками феодальных прав, [монтаньяры]... стали - и это знаменательный факт! - издавать декреты, которые должны были открыть доступ к собственности наиболее обездоленным крестьянам"²⁵. Но дело не ограничилось этими первыми мерами, не буду говорить о вантозовских декретах - они не были исполнены, хотя они тоже характерны. Я упомяну о законах, которые хотя не последовательно, но реально исполнялись и о которых почти не упоминает наша литература, и в том числе проф. Ревуненков (он, очевидно, просто не осведомлен о них, так как прямо писал в статье в "Новой и новейшей истории", что якобинцы в своей аграрной политике ни в чем не изменили порядок отчуждения национальных имуществ). 25 июля 1793 г. новый большой закон об эмигрантских землях подтвердил и развил положение закона от 3 июня о дроблении этих земель. Наконец, в ноябре-декабре 1793 г. якобинцы пересмотрели в пользу крестьян порядок отчуждения всех вообще национальных имуществ. Тремя законами - 22 ноября, 4 и 24 декабря - они распространили на церковные и иные национальные земли порядок, установленный для эмигрантских земель в смысле дробления и рассрочки платежей.