Особенности возникновения и развития периодической печати в России

Как видим, Карамзин подчеркнуто  отмежевывается от изданий масонско-религиозной  ориентации, а также от журналов научно-информативного профиля. Кроме того, открытая готовность оставаться в рамках лояльности по отношению к правительству («указанного дозволения») означала сознательный отказ издателя от обсуждения на страницах журнала каких-либо политических вопросов, не говоря уже о социальной сатире. В сущности, это был чисто литературный журнал, и единственно, где мог присутствовать критический элемент (и дело даже доходило до полемики), так это в критико-библиографических разделах, завершавших каждую книжку журнала и состоявших из рецензий на театральные спектакли и только что вышедшие из печати книги, как русские, так и иностранные.

Журнал имел четкую структуру. Каждый месячный номер («книжка») открывался разделом стихотворений, в котором Г.Р. Державин, И.И. Дмитриев и сам Карамзин печатались постоянно, а кроме того, в данном разделе публиковали свои сочинения Ю.А. Нелединский-Мелецкий, С.С. Бобров, Н. Львов, Н.П. Николев, князь С. Урусов. О богатстве стихотворного раздела журнала можно судить хотя бы по тому, что Г.Р. Державин, например, поместил здесь «Видение мурзы», «Оду к Эвтерпе», «Прогулку в Сарском селе», «Памятник герою», «Философа трезвого и пьяного», «Ласточку» и др. И.И. Дмитриев, который особенно активно поставлял материалы в этот раздел, напечатал здесь свои лучшие «сказки» — «Модная жена», «Картина», «Быль», свыше десятка басен и эпиграмм и такие шедевры, как зарисовка «Отставной вахмистр» и песня «Сизый голубочик». Наконец, сам Н.М. Карамзин поместил здесь стихотворения «Филлиде», «Выздоровление», «Осень», «Раиса, древняя баллада», «Граф Гваринос» и оду «К милости». Публикация последнего стихотворения имела принципиальный характер, поскольку адресатом оды являлась сама императрица. Именно к Екатерине II, незадолго до этого подвергшей преследованиям Новикова, арестованного в апреле 1792 г. и затем заключенного в Шлиссельбургскую крепость, завуалированно обращался автор. Это был, пожалуй, единственный случай, когда Карамзин на страницах журнала позволил себе отреагировать на политические акции правительства.

Стихотворный  раздел сменяла проза, переводная и  оригинальная. Среди переводных материалов следует выделить опубликованный в нескольких книжках цикл нравоучительных повестей Мармонтеля «Вечера», взятый из французского журнала «Mercure de France», aтакже биографическую повесть о приключениях известного европейского авантюриста Калиостро «Жизнь и дела Иосифа Бальзамо». Печатались в прозаическом разделе и драматические сочинения, в частности, одноактная мелодрама «София» и переведенныеКарамзиным с немецкого языка сцены из драмы известного индийского писателя Калидасы «Сакунтала». Мастерство индийского автора в передаче тончайших нюансов психологического состояния персонажей особенно импонировало Карамзину, будучи созвучно его собственным представлениям о совершенстве искусства слова, что выразилось в примечаниях.

Основным автором  прозаических материалов в «Московском  журнале» был сам Карамзин. Прежде всего, в каждом номере печатались его «Письма русского путешественника». Значение этого сочинения и его влияние на умы современников писателя вообще трудно переоценить. «Письма...» явились художественным открытием Карамзина, своеобразной реализацией им той программы, которую позднее он обосновывал в статье «Что нужно автору» и др. Читатели журнала получили возможность соприкоснуться с миром чувств и мыслей, вынесенных автором из впечатлений от посещения Европы. Это был не просто сухой рассказ об увиденном, но исполненная доверительных интонаций исповедь автора. Найденная Карамзиным эпистолярная форма как нельзя лучше соответствовала традиции сентиментального путешествия, утвержденной в европейской литературе Л. Стерном. «Я люблю большие города и многолюдство, в котором человек может быть уединеннее, нежели в самом малом обществе; люблю смотреть на тысячи незнакомых лиц, которые, подобно Китайским теням, мелькают передо мною, оставляя в нервах легкие, едва приметные впечатления; люблю теряться душою в разнообразии действующих на меня предметов и вдруг обращаться к самому себе — думать, что я средоточие нравственного мира, предмет всех его движений, или пылинка, которая с мириадами других атомов обращается в вихре предопределенных случаев», — замечает Карамзин, обобщая свои впечатления от пребывания в Лондоне. Это ощущение своей сопричастности с жизнью человечества составляет отличительную особенность пафоса «Писем...», и отсюда вытекала установка на постоянную соотнесенность жизни России и ее истории с жизнью и историей европейских стран. Например, в Лионе Карамзин видит на площади статую французского короля Людовика XIV, и свое впечатление от нее сопровождает следующими размышлениями: «...бронзовая статуя Людовика XIV такой же величины, как монумент нашего Российского Петра, хотя сии два героя были весьма не равны в великости духа и дел своих. Поданные прославили Людовика: Петр прославил своих подданных — первый отчасти способствовал успехам просвещения, второй, как лучезарный бог света, явился на горизонте человечества и осветил глубокую тьму вокруг себя...» И в подстрочном примечании к этим словам Карамзин приводит стихи английского поэта Томсона, прославляющие Петра как великого преобразователя своей страны. Так открытие русскому читателю европейского мира сочетается с постоянным стремлением найти место России в этом мире, сравнить ее с ним.

Посещение Карамзиным Франции совпало со временем, когда  там начались события революции 1789 г. Первые отзвуки этих событий он ощутил в Лионе; позднее в Париже Карамзин слушает в Национальном собрании речи Мирабо. Но основное внимание его было поглощено все же знакомством с памятниками культуры: Лувром, Тюильри, Версалем, — театрами и нравами Парижа. Подлинное понимание того, что произошло во Франции в период революции, приходит к Карамзину позднее, когда, уже находясь в России, он получает известие о казни французского короля Людовика XVI. Именно тогда он приходит к выводу, что всякие насильственные потрясения «гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот. Революция — отверстый гроб для добродетели — и самого злодейства». Эти мысли будут высказаны Карамзиным во 2-м издании «Писем русского путешественника», опубликованном в 1797 г. В период выпуска «Московского журнала» его позиция в отношении революции не была столь определенной. Вот как, например, оценивает Карамзин итоги своего пребывания в Париже в письмах весны 1790 г.: «Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностью! Среди шумных явлений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной; смотрел на твое волнение с тихою душою — как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море». Печать отстраненности от политических потрясений, переживавшихся Францией, явно сквозит в этих словах.

И это была принципиальная позиция Карамзина, сознательно  устранявшегося в своем журнале  от политической проблематики и вообще избегавшего прямого осуждения чьих-то взглядов, не совпадавших с его собственными, не только в сфере политики, но и в философско-нравственных вопросах. «Тот есть для меня истинный философ, кто со всеми может ужиться в мире; кто любит и тех, которые с ним разно думают. Должно показывать заблуждения ума человеческого с благородным жаром, но без злобы. Скажи человеку, что он ошибается и почему, но не поноси сердца его и не называй его безумцем. Люди! люди! Под каким предлогом вы себя не мучите?» Эта позиция философского беспристрастия отражала еще одну характерную особенность образа мыслей Карамзина в период издания им «Московского журнала». Карамзин подчеркнуто отказывается видеть в литературе, в поэзии лишь средство морального назидания. В этом отношении характерно опубликование в VIII части перевода сочинения немецкого философа Ф. Бутервека «Аполлон. Изъяснение древней аллегории». В сущности, речь идет об искусстве поэзии, о ее высоком предназначении и самодостаточности, обусловленных самой божественной природой Аполлона, предводителя муз и лучезарного бога Солнца одновременно. Вот как завершается это короткое философское эссе: «А ты, благочестивый моралист, перестань шуметь без пользы и с сей минуты откажись от смешного требования, чтобы Поэты не воспевали ничего, кроме добродетели! Разве ты не знаешь, что нравоучительное педантство есть самое несноснейшее и что оно всего вреднее для самой добродетели? <.. .> Поэзия есть роскошь сердца. Роскошь может быть вредна; но без нее человек беден. Что может быть невиннее, как наслаждаться изящным? Сие наслаждение возбуждает в нас чувство внутреннего благородства — чувство, которое удаляет нас от низких пороков. Благодарите, смертные, благодарите поэзию за то, что она возвышает дух и приятным образом напрягает силы наши». Заявленное здесь понимание поэзии как сферы чистого духовного наслаждения, внеположного голому морализированию, по-видимому, отвечало в чем-то внутренним убеждениям Карамзина, и в его журнале действительно мы не видим материалов воспитательной направленности, не говоря уже о философско-нравственных рассуждениях, наполнявших издания масонской ориентации. В приведенном примере Карамзин по-своему пропагандирует новые веяния в истолковании природы поэзии и опирается при этом на авторитет Бутеверка, чье сочинение он переводит. К подобному приему Карамзин в журнале прибегает неоднократно.

Помимо «Писем русского путешественника» Карамзин помещает в «Московском  журнале» также свои повести. Это  «Лиодор», знаменитая«Бедная Лиза» и «Наталья, боярская дочь». К этим сочинениям примыкают философская сказка «Прекрасная царевна и счастливый карла», в чем-то продолжавшая традиции вольтеровских повестей, и нравоописательный очерк «Фрол Силин, благодетельный человек». Эти литературные произведения пользовались исключительной популярностью у читателей журнала, особенно повести. Современники зачитывались «Бедной Лизой» до того, что толпами ходили к Симонову монастырю посмотреть на Лизин пруд. Очаровывало современников и живописание отечественной старины в повести «Наталья, боярская дочь».

Для автора обе повести  — бегство от реальности, порожденной  событиями революции, которой Карамзин страшился. Но здесь отказ от лозунгов революции спроецирован на опыт отечественной истории.

В контексте противопоставления ценностей западной цивилизации  социальному укладу и нравственным идеалам соотечественников также своеобразной реакцией на события французской революции следует рассматривать и помещенный в журнале нравоописательный очерк «Фрол Силин, благодетельный человек», в котором выведен русский крестьянин, помогающий людям в несчастье и воплощающий собой образец христианского смирения и незлобивости. К этому же произведению примыкает и материал, поданный в журнале как письмо к другу, «Сельский праздник и свадьба». В письме рассказывается о празднике, который добрый помещик устроил своим крестьянам после уборки урожая, и о сельской свадьбе, сыгранной в ходе этого праздника. Идиллическая картина социальной гармонии в отношениях между помещиками и крестьянами должна была нейтрализовать общественное мнение в России перед лицом развертывавшихся во Франции социальных беспорядков.

Задумывая свой журнал, в  объявлении о подписке Карамзин обещал публиковать в нем описания жизней славных новых писателей, а также «иностранные сочинения в чистых переводах». Эти обещания Карамзин выполнил. В журнале действительно были помещены биографии крупнейших немецких авторов XVIII в.: «Жизнь Клопштока», «Соломон Геснер» и очерк «Виланд». Переводам на страницах «Московского журнала» отводилось важное место. Помимо упомянутых выше «Вечеров» Мармонтеля и «Саконталы» следует указать публикации фрагментов из романа Л. Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шепди», столь популярного во второй половине века во всей Европе, сочинение аббата Рейналя «Похвала Элизе Драпер», статьи К.Ф. Морица «Нечто о мифологии» и «Кофейный дом».

Критико-библиографические  разделы «Московского журнала» являли собой еще одно неоспоримое достоинство этого издания. Подобные разделы имелись и в других журналах. Но в них, кроме, пожалуй, изданий группы И.А. Крылова, рецензии напоминали, скорее, аннотации или просто справки о выходе книг. Кроме того, за очень редким исключением, бывшим скорее случайностью, чем правилом, в журналах практически не освещалась театральная жизнь. Карамзин восполнил и этот пробел. Критические разделы, представленные в его журнале, охватывали новинки как отечественной литературы, так и иностранной. А регулярные театральные рецензии «Московский театр» дополнялись рубрикой «Парижские спектакли». Впервые русский читатель получал возможность, благодаря переводам театральных рецензий из «Mercure de France», быть в курсе театральной жизни Парижа. Заслуга Карамзина в этом неоспорима.

Значительная часть театральных и литературных рецензий принадлежала самому Карамзину. Рецензии играли очень важную роль в отстаивании Карамзиным своих взглядов на различные явления культурной жизни и в утверждении тем самым своей творческой независимости. Так, в обстановке обрушившихся на масонов репрессий он помещает уже в 1-й книжке I части рецензию на сочинение одного из лидеров русского масонства, известного поэта и писателя М.М. Хераскова «Кадм и Гармония, древнее повествование, в 2-х частях (М., 1789)». Обстоятельная рецензия была не лишена критического элемента, но для автора книги являлась несомненной моральной поддержкой. Факт помещения данной рецензии примечателен еще и тем, что сам Карамзин после возвращения из европейского путешествия порвал с масонством. В этой же книжке в разделе «Театр» рецензировался спектакль Московского театра «Эмилия Галотти». Пафос этой пьесы немецкого просветителя Г. Э. Лессинга, по-видимому, также созвучен внутренним убеждением Карамзина.

В III части, в разделе «О иностранных книгах», Карамзин помещает рецензию на популярное в Европе произведение Бартелеми «Путешествие молодого Анахарсиса по Греции». Соотнесенность данного произведения с печатавшимися тут же «Письмами русского путешественника» была слишком очевидной, и читатели могли судить о степени как преемственности, так и оригинальности сочинения издателя «Московского журнала». Принципиальной была и рецензия Карамзина на постановку в Московском театре знаменитой трагедии французского классика XVII в. П. Корнеля «Сид». Карамзин отмечает устарелость театра классицизма и отдает явное предпочтение драматической системе шекспировского театра. В нем он видит большую связь с реальной жизнью, способность пробуждать в зрителях сильные душевные переживания: «Французские трагедии можно уподобить хорошему регулярному саду, где много прекрасных аллей, прекрасной зелени, прекрасных цветников, прекрасных беседок; с приятностью ходим мы по сему саду и хвалим его; только все чего-то ищем и не находим, и душа наша холодною остается. <...> Напротив того, Шекспировы произведения уподоблю я произведениям натуры, которые прельщают нас в самой своей нерегулярности, которые с неописанною силою действуют на душу нашу и оставляют в ней неизгладимое впечатление».

В то же время Карамзин явно скептически относится к опытам новейшей немецкой чувствительной драмы, наиболее ярким представителем которой был А. Коцебу. Об этом можно судить по рецензии на спектакль Московского театра по пьесе этого драматурга «Ненависть к людям и раскаяние». Еще более резко оценил Карамзин поставленную в том же театре трагедию немецкого автора Бертуха «Эльфрида». Отметив хорошую игру актеров, рецензент основные свои замечания сосредоточил на просчетах драматурга — искусственности конфликта и рыхлости действия.