История русской общественной мысли второй четверти XIX века

Возвращаясь же к концепциям «особого пути», рожденным в России во второй четверти XIX в., отметим далее, что эсхатологизм, мессианизм, вера в провиденциальную победу одной абсолютной истины, наличие жестко определяемого идеала и его специфические характеристики позволяют рассматривать проанализированные в данной работе авторские конструкции «особого пути» с точки зрения их утопичности. Хотя наряду с этим мифолого-утопическим ядром в мировоззрении каждого отдельного мыслителя проступала, в виде формирующейся национальной идеологии с еще слабо размежеванными консервативно-либеральными полюсами, конкретно-практическая программа, касавшаяся реальных вопросов действительности (крепостное право, аграрные и финансовые преобразования, развитие науки и промышленности, вопросы образования и свободы печати и т.д.) и подразумевавшая вполне реалистические варианты их решения4, однако в концепцию «особого пути» эта программа не входила, там она была функционально не нужна. Пафос утопических концепций «особого пути» обращен не на решение повседневных дел, а на утверждение высших истин, в том числе - об исторической полноценности и индивидуальном лице своей нации.

Конструкция «особого пути»  у всех своих апологетов подкреплялась  набором «исторических фактов», под которыми на деле скрывались такие  характерные мифы, как миф основания (в нашем случае - «добровольного призвания» государственности), единства происхождения, духовного и функционального  полюбовного взаимодействия низших и высших классов, «золотого века» (в образе Киевской Руси), «смутного  периода» (эпоха раздробленности, Смутное  время), «внешнего врага» - антихриста, «падения» (эпоха Иоанна Грозного; преобразования Петра I) и «воскресения» (призвание Романовых) и др. Показательно, что о периоде более близкой истории авторы конструкций «особого пути» говорят гораздо менее - он еще свеж в памяти и труднее поддается мифологизации. Полное ощущение спора о мифах создают, к сожалению, не выделенные отдельно в данной работе по соображениям ее объема, «исторические» споры А.С. Хомякова с Т.Н. Грановским, К. Аксакова с С. Соловьевым, К.Д. Кавелина с Ю.Ф. Самариным, и т.д. В этом смысле показательно наблюдение Н. В. Гоголя: «Я заметил, - писал он, - что почти у всякого образовывалась в голове своя собственная Россия, и оттого бесконечные споры»5.

Мифы, привлекаемые в качестве «фактической», «доказательной» базы авторами концепций «особого пути» - историками и талантливыми литераторами, на трудах которых воспитывались  последующие поколения - делают неизбежным вопрос о степени мифологи-зированности отечественной исторической науки и закрепившихся в общественном сознании представлений как о далеком прошлом, так и о собственно самом периоде второй четверти XIX в. Большинство исторических оценок и мнений об этом периоде заимствовано было из субъективных ощущений современников, прежде всего «западников», из перехлестов их по

4 Поскольку именно к этой части теоретического наследия выбранных нами персонажей чаще всего обращалась советская историография, изучив и описав ее довольно основательно, в настоящем исследовании эти вопросы не затрагивались.

5 Гоголь Н. В. Духовная  проза. М., 1992. С. 277. лемики, и в значительной своей части - из ярких публицистических статей, мемуарных и художественных произведений А.И. Герцена. Именно «западническая» схема, ярче всего озвученная Герценом, заложила представления об «оппозиционности» самодержавию П.Я. Чаадаева; о том, что центральным событием развития общественной мысли второй четверти XIX в. являлась идейная борьба «славянофилов» и «западников» как достаточно четко различающихся идеологических группировок; о том, что дискуссия между «славянофилами» и «западниками» шла по вопросам дальнейшего реального экономического и социально-политического развития страны (при этом в основу «программ» были положены реальные экономические интересы помещичьего дворянства и политические устремления разночинной интеллигенции); о том, что «славянофильской» и «западнической» идеологиям принципиально противостояла охранительная официальная идеология; о том, что правление Николая I отличалось сугубым полицейским деспотизмом (понимаемым также как сила режима), следовательно, тот, кто вел с ним борьбу, представал как герой (политический революционер); и т.д.

Не только уход из жизни  на переломе 1850-1869-х гг. практически  всех значимых очевидцев описываемой  эпохи и блестящие литературные достоинства Герцена стали причинами  живучести указанных мифов. Важная причина заключается в том, что  описанные формулы своей простотой  и схематичностью были гораздо удобнее, чем реально существовавшая сложность, по крайней мере, для двух направлений: радикального и правительственного, и по своему льстили каждому из этих лагерей.

Разумеется, восприятие потомками  исторического прошлого всегда опосредованно  и потому в определенной степени  мифологизировано. Осознать миф, внутри которого находишься, очень сложно. Но, тем не менее, как представляется, достигнутый уровень исторического  знания позволяет сегодня исследователю  взглянуть на историю России второй четверти XIX в. не глазами современников  эпохи (оставаясь в рамках их объяснений, а значит, и в рамках их споров), а с высоты времени и с позиции  историка.

Так, например, современники и ближайшие потомки объясняли  охватившую их «вдруг» озабоченность  проблемами судьбы России известными внешними обстоятельствами эпохи. Однако, очевидно, следует переоценить роль событий 1812, 1825, 1830, 1836 гг. в процессе вызревания идей. Не являясь главными причинами процессов национальной самоидентификации, эти события  могут быть оценены лишь как второстепенные катализаторы процесса, который был  закономерен, длителен, постепенен, а  споры вокруг него не имеют четко  датируемого во времени и соотносимого с каким-либо внешним событием начала.

Наконец, выявление конкретного  предмета и аспектов общественной полемики, а затем сопоставление позиций  различных персон в «живом» споре как с теоретической частью, так и с описанием общественного идеала из созданных ими же конструкций «особого пути», позволяет подтвердить уже отмеченные нами характерные несоответствия декларируемых убеждений с реальными. Позиции, занимаемые авторами конструкций «особого пути» в общественной полемике, отражали принципы теоретической преамбулы из их концепции «особого пути», то есть представления «желаемого о себе», и это обстоятельство мешало спорящим осознать свою реальную близость, разбивало интеллектуалов на замкнутые и воинственные кружки.

Другими факторами «раскола»  могут быть названы следующие  обстоятельства.

1. Распознавание реальных  идейных союзников и противников  в России второй четверти XIX в.  затрудняла прежде всего невыработанность специального терминологического аппарата (в частности, известная путаница в понятиях: «публика» -«народ», «национальность» - «народность»),

2. Страх государства перед  обществом, цензурные стеснения  мешали свободному обмену мнениями  и приводили к тому, что разговор  в обществе велся в основном  на эзоповом языке и не по  своему настоящему предмету. Мешало  разговору о настоящем предмете  и то обстоятельство, что собственно  идеологические лозунги и представления  еще только формировались, а  это последнее, в свою очередь,  делало невозможным размежевание  между кружками на строго идеологической  основе.

3. В итоге, предметами  спора между «славянофилами»  и «западниками» выступали:

- философское противостояние  гегельянства и шеллингианства, следствием которого вырастали споры о природе человека и пределах человеческого разума и свободы, о роли личности в истории (на примере Петра I), о методах и о линейности и абсолютности, либо относительности исторического и научного прогресса;

- дискуссии об облике  национальной литературы вообще  и журналистики в частности;  вопрос здесь ставился так:  должна ли русская литература  сохранять рафинированные, аристократические  по духу облик и приемы, обрисовывать  идеал, или же ей следует  демократическим языком рисовать  неидеальную действительность;

- можно также предположить, что полемика между «западничеством»  и «славянофильством» выражала  диалектическую полемику разных  сторон процесса национальной  самоидентификации.

4. Тесно примыкали к  «идейным» спорам: самая банальная  журнальная конкуренция, личные  противостояния, университетские интриги,  а также сложные взаимоотношения  покровителя «западников» - графа  С. Строганова с покровителем  М. Погодина и С. Шевырева - графом С. Уваровым. 5. Разделял «славянофилов» и «западников» (и, в частности, заставлял «славянофилов» по многим позициям блокироваться с М. Погодиным и С. Шевыревым) также и конфликт патриархально-аристократической и разночинно-демократической культур, и, следовательно, вытекавшая из него разница смыслов, морально-этических ценностей, стиля и методов научного мышления.

Последнее обстоятельство рисует важность для понимания и оценки конкретной концепции «особого пути»  изучения личности и биографии ее создателя, ведь именно специфические  личностные установки в конечном итоге определяли авторские оттенки  конструкций «особого пути».

Принятый в данной работе подход, как представляется, открывает  новые пути к анализу феноменов  «славянофильства» и «западничества» (их сущности, функции, взаимоотношений) и решению многих, связанных с  этими явлениями, проблем. В частности, само их появление обретает более убедительное обоснование.

Взгляд на идейные конструкции  эпохи через призму идеи особого  исторического пути России, позволяет  также уйти от малоплодотворных попыток  привязать на самом деле довольно расплывчатые общественные группировки  к определениям консерватизма или  либерализма, ввиду того, что на описываемой  стадии складывания национального  самосознания вести речь можно лишь о вызревании отдельных политических идей, на базе которых только через  некоторое время оформятся консервативная и либеральная идеологии.

Уходя от натянутой схемы  жесткого идеологического противостояния «официалов», «западничества» и  «славянофильства», мы можем по-новому расценить эти явления как  составные части единой формулы, на основе которой интеллектуалами  второй четверти XIX в. конструировалось национальное самосознание; в рамках совершаемой интеллектуальной работы, соответственно, «западниками» становились  те, кто более акцентировал первую часть формулы «особого пути» («мы  хуже всех»), «славянофилами» - те, кто  подробнее останавливался на второй («мы лучше всех»). Таким образом, отрывается путь к объяснению причин и внутренней логики многочисленных переходов из «западнического» стана  в «славянофильский» стан и наоборот.

Отталкиваясь от последнего заключения, можно попытаться также  ответить на вопрос, почему «славянофилы»  и «западники» так легко и  единодушно объединялись против представителей так называемой теории «официальной народности». Дело в том, что схема  «официалов» описывается формулами  «Мы лучше всех», в прошлом  и настоящем, - «Мы

187 лучше всех», в будущем  (правда, следует оговориться насчет  М. Погодина и Ф. Булгарина, каждый из которых совсем не склонен были афишировать критическую часть своей идеологии, что создавало внешнее впечатление ее отсутствия). В отличие от схемы «славянофилов» и «западников», такая модель, не предусматривающая осознание негативных сторон настоящей действительности и исторического опыта, была неконструктивна для дальнейшего развития и страны, и общественного сознания.

Список литературы диссертационного исследования

кандидат исторических наук Черепанова, Розалия Семеновна, 2002 год

 

1. Авцинова Г.И. Феномен запоздалости как социокультурная основа политического радикализма в России // Социально-политический журнал. 1995. № 6.

2. Анциферов Н.П. Н.А.  Герцен (Захарьина). Материалы для  биографии // Литературное наследство. Т. 63. Ред. В.В. Виноградов и др. М., 1956.

3. Анциферов Н.П. Старшая  дочь Герцена (Тата) // Литературное  наследство. Т. 63. Ред. В.В. Виноградов  и др. М., 1956.

4. Ахиезер А.С. Архаизация в российском обществе как методологическая проблема // Общественные науки и современность. 2001. № 2.

5. Барабанов Е.В. Русская  философия и кризис идентичности // Вопросы философии. 1991. № 8.

6. Барсуков Н. П. Жизнь  и труды М.П. Погодина. Кн. 1 -7. СПб., 1888- 1893.

7. Баталов Э. Я. В мире  утопий. М., 1989.

8. Баталов Э. Я. Социальная  утопия и утопическое сознание  в США. М., 1982.

9. Батуринский В. П. А. И. Герцен, его друзья и знакомые. СПб., 1904.

10. Белозерский Н. (Порошин  И.А.) А.И. Герцен, славянофилы и  западники. СПб., 1905.

11. Белый А. Гоголь / Белый  А. Серебряный голубь. М., 1989.

12. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995.

13. Бердяев Н.А. А.С. Хомяков.  М., 1912.

14. Бердяев Н.А. Русская  идея. Основные проблемы русской  мысли XIX начала XX вв. / О России  и русской философской культуре. М., 1990.

15. Берковский Н.Я. Романтизм  в Германии. М., 1973.

16. Берлин И. Рождение  русской интеллигенции / Берлин  И. История свободы. Россия. М., 2001.

17. Бестужев-Рюмин К. Славянофильское  учение и его судьбы в русской  литературе // Отечественные записки. 1862, март, май.

18. Бюшингтон Дж. Икона и топор / Россия между Востоком и Западом: традиционные и современные концепции. М., 1994.

19. Благова Т.И. О философском наследии А.С. Хомякова // Философские науки. 1991. № 11.

20. Благова Т. И. Родоначальники славянофильства: Алексей Хомяков и Иван Киреевский. М., 1995.

21. Бор<одк>ин М. Происхождение славянофильства. СПб., 1891.

22. Бородкин М. Славянофильство  Тютчева и Герцена. СПб., 1902.

23. Блюммер Д. Белинский перед лицом западников и славянофилов // Светоч. 1861. Кн. 1.

24. Венгеров С.А. Гоголь/ Собр. соч. С.А. Венгерова. СПб., 1913. Т. 2.

25. Венгеров С.А. Передовой  боец славянофильства К. Аксаков  / Собр. соч. С.А. Венгерова. Т. 3. СПб., 1912.

26. Валицкий А. В кругу консервативной утопии: структура и видоизменения русского славянофильства (отрывок)//Параллели. Россия-Восток-Запад. Вып. 1.М., 1991.

27. Валицкий А. Интеллектуальная традиция дореволюционной России // Общественные науки и современность. 1991. № 1.

28. Валицкий А. Нравственность и право в теориях русских либералов // Вопросы философии. 1991. №8.