Лингвокультурные концепты и метаконцепты

• интразону – совокупность входящих смысловых ассоциаций,
• экстразону – совокупность исходящих смысловых ассоциаций,
• квазиинтразону – совокупность входящих формальных ассоциаций,
• квазиэкстразону – совокупность исходящих формальных ассоциаций.

Актуальность лингвокультурного  концепта измеряется как номинативная плотность на входе и метафорическая диффузность на выходе.

7. На основе  проявления показателей номинативной  плотности и метафорической диффузности в динамике развития концепта может быть построена следующая классификация лингвокультурных концептов:

• пропорциональные концепты – концепты, у которых продолжают обогащаться как интразона, так и экстразона;
• сформировавшиеся концепты – концепты, у которых завершилось формирование интразоны, но продолжает функционировать экстразона;
• формирующиеся концепты – концепты, которые еще не обладают экстразоной, но уже имеют развитую интразону;
• предельные концепты, т. е. концепты, интразона которых постоянно расширяется, а экстразона отсутствует по причине высокой степени абстрактности концептуализируемых понятий.
• рудиментарные концепты – концепты, почти или полностью утратившие интразону и сохранившиеся лишь в составе отдельных единиц своей экстразоны.

8. Для обеспечения  экземплификации мышления и коммуникации  человеческое сознание порождает особый тип концептов – концепты прецедентных феноменов. Существуют концепты единичных прецедентных феноменов (личностей, событий, артефактов, географических объектов) и концепты прецедентных миров. К последним относятся концепты реконструируемых (исторических) миров и метаконцепты воображаемых (художественных) миров.

9. Утилитарной направленностью  языка обусловлено преобладание  в лингвокультуре социума негативных ценностей по сравнению с позитивными. В связи с этим повышенную значимость для изучения той или иной лингвокультуры приобретает моделирование концептов и метаконцептов смеховых жанров, в картине мира которых негативные ценности концентрируются в гиперболизированном виде, а позитивные – в карнавальной инверсии. Центральными концептами смеховой картины мира являются концепты «нелепое», «запретное», «страшное» и «претенциозное».

Апробация результатов  исследования. Концепция, основные положения и выводы исследования обсуждались на заседаниях кафедры английской филологии ВГПУ, научно-исследовательской лаборатории «Аксиологическая лингвистика» ВГПУ, были представлены в виде докладов на XIII и XIV международных симпозиумах по психолингвистике и теории коммуникации (Москва, 2000 и 2003), Второй и Третьей международных научных конференциях «Гендер: Язык, культура, коммуникация» (Москва, 2002 и 2004), III и IV международных научных конференциях «Филология и культура» (Тамбов, 2001 и 2003), Ежегодных международных чтениях памяти кн. Н.С.Трубецкого (Москва, 2000, 2002 и 2003), международных научных конференциях «Аксиологическая лингвистика: проблемы и перспективы» (Волгоград, 2004), «Коммуникация и толерантность: теоретические и прикладные аспекты» (Екатеринбург, 2003), «Язык в пространстве и времени» (Самара, 2002), «Язык и межкультурные коммуникации» (Уфа, 2002), «В поисках эквивалентности» (Прешов, Словацкая Республика, 2002), «Условия взаимопонимания в диалоге» (Воронеж, 2002), «Пространство и время в языке» (Самара, 2001), «Язык в мире и мир в языке» (Краснодар, 2001), «Проблемы обучения иностранных граждан на современном этапе» (Волгоград, 2000), «Коммуникативно-прагматические аспекты фразеологии» (Волгоград, 1999), всероссийских научных конференциях «Язык, познание, культура на современном этапе развития общества» (Саратов, 2001), «Развитие и взаимодействие национальных культур как фактор стабильности межэтнических отношений в полиэтническом регионе» (Астрахань, 2000), «Проблемы речевой коммуникации» (Саратов, 1999), региональных научных конференциях «Аксиологическая лингвистика: проблемы коммуникативного поведения» (Волгоград, 2003), «Аксиологическая лингвистика: проблемы теории дискурса, стилистики, семантики и грамматики» (Волгоград, 2002), «Языковая личность: проблемы когниции и коммуникации» (Волгоград, 2001), «Языковая личность: система, нормы, стиль» (Волгоград, 1998), «Художественный текст: проблемы анализа и интерпретации» (Волгоград, 1998), «Языковая личность: жанровая речевая деятельность» (Волгоград, 1998), на межрегиональных научных семинарах «Социальная власть языка» (Воронеж, 2001), «Методологические проблемы когнитивной лингвистики» (Воронеж, 2001), «Фундаментальная и прикладная гендерология» (Москва, 2001-2002), на заседаниях круглого стола «Текст и комментарий» (Москва, 2002).

Основные положения диссертации  нашли отражение в 48 публикациях  общим объемом 48,7 п. л., в том числе в трех монографиях.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка литературы, списков источников и приложения.

Глава 1. Общие проблемы лингвокультурной концептуализации

и метаконцептуализации действительности

1.1. Лингвокультурная концептология:

становление исследовательского направления

Возникновение междисциплинарных  исследовательских направлений является индикатором интенсивного развития науки. Французский историк Л. Февр писал: «Способность к открытию соотношений – таково одно из наиболее приемлемых определений научного гения. Вспомним о каком-нибудь крупном враче, выдающемся клиницисте, который, сопоставляя и сравнивая разрозненные признаки и симптомы, описывает или, вернее, открывает новый вид заболевания. Способность к согласованию смежных дисциплин, к взаимообмену между ними – вот не менее верное определение прогресса в какой-либо развивающейся отрасли науки» [Февр 1991: 97]. С этой точки зрения можно констатировать, что современная лингвистика, несомненно, переживает расцвет. Лишь два десятилетия назад А.Е. Кибрик справедливо характеризовал данную отрасль знания следующим образом: «Трудно представить себе более кастовую, масонскую науку, чем лингвистика. Лингвисты постоянно от чего-нибудь отмежевываются. Любимый их способ уничтожить идейного противника – это заявить «Это не лингвистика»…» [Кибрик 1983: 27]. С тех пор ситуация изменилась самым кардинальным образом. Ориентация на междисциплинарный подход стала восприниматься как показатель актуальности лингвистического исследования. Наряду с активным развитием таких наук, уже завоевавших право на твердый дисциплинарный статус, как социолингвистика, психолингвистика, нейролингвистика, возникает множество новых креолизованных исследовательских направлений – лингвофольклористика [Хроленко 1992; Благова 2000; Бобунова et al. 2001], мифолингвистика [Агранович, Стефанский 2003], этнопсихолингвистика [Сорокин 1998; Красных 2002], этноконфликтология [Сорокин 1994], лингвополитология [Губогло 2000], психиатрическая лингвистика [Белянин 2000] и т.д.

Подобные перемены не могут объясняться  лишь фактором научной моды. Их следует  связывать с глобальным изменением господствующей парадигмы лингвистического исследования, произошедшим во второй половине XX века. А.С. Уйбо отмечает, что «существуют объективные предпосылки для ранжирования научных теорий и дисциплин по уровню их междисциплинарности. Общая тенденция здесь такова, что чем ближе к основам бытия, тем более фундаментальный характер имеют соответствующие теории и тем меньше влияние на них других теорий и дисциплин. И наоборот: чем выше уровень организации материи, тем более междисциплинарный характер носят научные теории, изучающие этот уровень. Теория, претендующая на адекватное отражение сложного системного объекта, не может не быть междисциплинарной теорией, поскольку должна учитывать действие всего комплекса закономерностей, оказывающих влияние на поведение этого объекта» [Уйбо 1990: 78]. Выход за пределы структурной или, в терминологии Ф. де Соссюра, [1998: 25-27] «внутренней» лингвистики, отказ от системоцентризма в пользу антропоцентризма означают переход науки о языке на качественно более высокую ступень познания действительности, что делает рост междисциплинарности неизбежным.

Одной из наиболее интенсивно развивающихся  лингвистических дисциплин синтезирующего типа является лингвокультурология – наука, рассматривающая взаимосвязь и взаимовлияние языка и культуры [Телия 1996; Карасик 1996, 2002; Маслова 1997, 2001; Воробьев 1997; Красных 2002]. Становление лингвокультурологии произошло в рамках общего «культурологического поворота» в методологии гуманитарных наук, наблюдавшегося в 1970-х – 1990-х годах и выразившегося в ориентации исследователей на культурологическую интерпретацию исторических, социальных и коммуникативных процессов [обзор познавательных «поворотов» второй половины XX века см.: Зверева 2001; о «культурологическом повороте» см. также: Hansen 1993].

Основная трудность, с которой  сталкиваются эмпирические дисциплины, занимающиеся проблемами культуры (такие, как история культуры, социология культуры, лингвокультурология), вызвана неопределенностью границ центральной категории. Характеризуя понятие «культура», Э. Сепир писал: «Есть термины, обладающие замечательным свойством. По внешней видимости они выделяют вполне определенные понятия, то есть такие, которые претендуют на строго объективную обоснованность. На практике же эти термины помечают весьма смутные мыслительные области, границы которых сдвигаются, сужаются или расширяются в зависимости от точки зрения того, кто этими терминами пользуется, включая тем самым в диапазон значений такие представления, которые не только не вяжутся друг с другом, но отчасти и пребывают в противоречии» [Сепир 1993: 465]. Однако можно констатировать, что при всем многообразии определений культуры [обзоры существующих подходов см., например: Kroeber, Kluckholn 1952; Степанов 1997: 13-40; Философия культуры 1998; Донец 2001: 31-43] общей для большинства из них (в особенности для тех, которые возникли в рамках эмпирических дисциплин) является ориентация на дистинктивную природу культуры. Рассмотренная в наиболее крупном масштабе культура предстает как совокупность отличий человеческого от природного [Бенвенист 1998: 31; Лотман 2000: 31; Marschall 1993: 17]. В более же мелкой детализации (именно эта степень приближения господствует в современных культурологических науках) культура становится совокупностью дистинктивных черт различных социумов. «Культура в самом общем смысле слова – это все то, что делает тебя чужим, когда ты покидаешь свой дом. Она включает все убеждения и ожидания, которые высказывают и демонстрируют люди. … Когда ты среди членов группы, с которыми разделяешь общую культуру, тебе не приходится обдумывать и тщательно планировать свои слова и действия, поскольку ты и они видите мир в принципе одинаково и знаете, чего ожидать друг от друга. Но пребывание в чуждом обществе вызывает трудности, ощущение собственной беспомощности и дезориентации» [Culture Shock 1970: 2].

Имплицитная культурологичность была присуща ряду научных исследований с древнейших времен. Показательным в этом смысле является предисловие, написанное римским историком I в. до н.э. Корнелием Непотом к своей книге «О знаменитых иноземных полководцах»: «Не сомневаюсь, Аттик, что найдутся многие люди, которые сочтут сочинение подобного рода легкомысленным и не слишком достойным своих важных героев, коль скоро они прочтут сообщение о том, кто учил музыке Эпаминонда, или в перечне его добродетелей встретят упоминание о том, что он изящно танцевал или умело играл на флейте. Но таковыми окажутся, наверное, читатели, чуждые греческой образованности, которые считают правильным только то, что согласуется с их понятиями. Если же они узнают, что все народы понимают достойное и позорное не одинаково, но судят обо всем по обычаям своих предков, то не станут удивляться, что я рассказываю о доблести греков, сообразуясь с их нравами. Не стыдно было, например, великому афинскому гражданину Кимону взять в жены родную сестру, поскольку сограждане его придерживались такого же правила; по нашим же обычаям это считается нечестивым. На Крите юношам вменяется в похвалу иметь как можно больше поклонников. В Лакедемоне нет такой знатной вдовы, которую нельзя было бы пригласить в гости за деньги. Во всей почти Греции большой честью считалось быть провозглашенным победителем на Олимпийских играх, и во всех ее племенах ни для кого не считалось позорным выступать на сцене, теша зрелищем народ; а у нас такие занятия расцениваются либо как позорные, либо как низкие и не совместимые с достоинством. И, напротив, многое из того, что считается по нашим обычаям пристойным, кажется для греков постыдным. Например, кто из римлян постесняется привести на пир жену? Или чья мать семейства не занимает почетнейшего места в доме и не бывает в обществе. В Греции все происходит совершенно иначе» [Корнелий Непот 1992: 10].

Однако переход от разрозненных наблюдений над «курьезными» несоответствиями в духовной и материальной жизни различных социумов к комплексным культурологическим исследованиям стал возможен лишь с осознанием того, что ментальная природа человека не является абсолютно константной ни во времени, ни в пространстве. Изучение культуры стало изучением специфики сознания ее носителей, реализованной в разнообразных материальных (в том числе языковых) формах. Ранее всего этот тезис возобладал в исторических науках [Блок 1986; Хейзинга 1988; Февр 1991; Гуревич 1999], поскольку диахронические контрасты в менталитете являются наиболее явными. Так, А.Я. Гуревич, характеризуя средневековую культуру, писал: «Человеческое общество находится в постоянном движении, изменении и развитии, в разные эпохи и в различных культурах люди воспринимают и осознают мир по-своему, на собственный манер организуют свои впечатления и знания, конструируют свою особую, исторически обусловленную картину мира. […] Разве не удивительно с современной точки зрения, например, то, что слово, идея в системе средневекового сознания обладали той же мерой реальности, как и предметный мир […], что конкретное и абстрактное не разграничивались или, во всяком случае, грани между ними были нечеткими? что доблестью в средние века считалось повторение мыслей древних авторитетов, а высказывание новых идей осуждалось? что плагиат не подвергался преследованию, тогда как оригинальность могла быть принята за ересь? что в обществе, в котором ложь расценивали как великий грех, изготовление фальшивого документа для обоснования владельческих и иных прав могло считаться средством установления истины и богоугодным делом? что в средние века не существовало представления о детстве как особом состоянии человека и что детей воспринимали как маленьких взрослых? что исход судебной тяжбы зависел не от установления обстоятельств дела или не столько от них, сколько от соблюдения процедур и произнесения формул, и что истину в суде старались обнаружить посредством поединка сторон либо испытания раскаленным железом или кипятком? что в качестве обвиняемого в преступлении мог быть привлечен не только человек, но и животное и даже неодушевленный предмет? что земельные меры одного и того же наименования имели неодинаковую площадь, т.е. были практически несоизмеримы? что подобно этому и единица времени – час обладал неодинаковой протяженностью в разные времена года?» [Гуревич 1999: 27-29]. Затем положение о различии культурных менталитетов и их равном праве на существование вышло за пределы исторической науки. Идея толерантности, терпимости по отношению к инаковому активно провозглашалась представителями постмодернистской культуры. Неспособность к культурной рефлексии стала восприниматься как признак личностной неполноценности. В терминологию гуманитарных наук вошло понятие «культурная слепота» – предрасположенность к восприятию всего, происходящего в мире, с точки зрения ценностей и норм, принятых в собственной культуре; неспособность осознавать или чувствовать мнение, которое носители иных культур могут иметь о событиях или отношениях между людьми [Ребер 2003].

В филологии культурологическая тенденция изначально также была связана с ориентацией на изучение прошлого того или иного этноса, что нашло выражение в этнолингвистическом направлении [Толстой 1997]. Становление синхронического лингвокультурологического сравнения ознаменовалось эволюцией страноведения, т.е. науки о сугубо внешних различиях в жизни и коммуникативном поведении представителей языковых сообществ, в лингвострановедение, а затем в теорию межкультурной коммуникации, ставящую перед собой задачу выявить ментальную специфику, объективированную в общении и препятствующую взаимопониманию [Тер-Минасова 2000; Донец 2001; Леонтович 2002]. Происходит постепенное сближение дисциплин, занимающихся соотношениями «язык ↔ культура» и «язык ↔ сознание» (ср., например, выдвинутый Ю.А. Сорокиным постулат о взаимодополнительности культурологии и психолингвистики [Сорокин 1994: 3]). Именно человеческое сознание играет роль посредника между культурой и языком. Исследование взаимовлияния языка и культуры будет заведомо неполным без этого связующего их элемента. В сознание поступает культурная информация, в нем она фильтруется, перерабатывается, систематизируется. Сознание же отвечает за выбор языковых средств, эксплицирующих эту информацию в конкретной коммуникативной ситуации для реализации определенных коммуникативных целей. В лингвокультурологии эволюция исследовательской дихотомии «язык – культура» в трихотомию «язык – сознание – культура» выразилась в становлении такого исследовательского направления как лингвокультурная концептология [Степанов 1997; Карасик 2001, 2002; Красавский 2001; Воркачев 2003].

Термин «концепт», имеющий долгую историю, неоднократно подвергался переосмыслению. В научном дискурсе он утвердился в Средневековье в ходе спора об общих понятиях («универсалиях»). Концептуалисты – сторонники направления схоластической философии, основанного Петром Абеляром, – доказывали, что универсалии не существуют в виде физических явлений (как утверждали сторонники реализма), но и не являются только «сотрясениями воздуха» (как характеризовали их сторонники крайнего номинализма), а представляют собой продукт познавательной деятельности человека, т.е. концепт. Концепты в понимании Абеляра предстают как логико-лингвистические категории, образующие мост между миром мысли и миром бытия. При этом они не всегда имеют основание в реальной природе вещей, но могут являться искаженными образами действительности [Рассел 1993: 454-456; Реале, Антисери 1994: 109-114]. Таким образом, в центре внимания философа оказывалась не вещь, не слово как звучание голоса, а слово как значение. Как отмечает С.С. Неретина, Абеляр вовсе не отождествлял концепт с понятием, как это делалось в последующей логико-философской традиции [Неретина 1992: 143]. Для Абеляра концепт предельно субъективен, связан не с языковыми структурами, но с речью, ориентирован на адресата, формируется под влиянием не только логических процедур абстрагирования, но также чувственного опыта и воображения.