Тюремная субкультура

Поведенческое пространство организует развертывание  символических форм поведения: клуб или лагерная сцена понимаются как  места, где бывают только "чужие" в арестантском братстве заключенные. Негативно окрашены также такие локусы, как место работы заключенных и столовая. Тюремно-зоновское пространство не нейтрально, каждый его локус занимает определенное место на лестнице честности – подлости, чем оно сходно со средневековым пространством, перемещение в котором также осмысливается как духовное продвижение к святости (в монастырь, святую землю) или к греху.

Определенное  место в камере (у окна или, напротив, у параши) является знаком того места, которое заключенный занимает в коллективе: уважаем он или презираем, вор в законе или новичок. Привилегированное, козырное место в камере и в бараке -- дальний угол у окна, где и светлее, и не видно в глазок надзирателю -- называется воровским углом или воровским кутком. Здесь располагается отрицаловка, идейные воры. Воровской куток -- место почетное, у параши -- место позорное.

Для характеристики пространства тюрьмы актуальны оппозиции  открытый–закрытый (свобода -- открытое пространство, тюрьма -- закрытое: закрытая, закрытка, мешок, торба, сумка, крытая, крытка), а также верх–низ: тюрьма -- нижний мир (трюм), камера -- нижний мир (окоп), камера -- это пространство не только закрытое и замкнутое, но и предельно ограниченное, маленькое: кружка, стакан, солонка деревянная. Восприятие тюрьмы как ящика или сундука зафиксировано в арго разных европейских народов (фр. caisse, нем. Kasten, исп. banastо). Наряду с этим в жаргоне зафиксировано восприятие тюремного мира как "своего", "родного". Тюрьма -- "дом родной", "дача", "курорт". Общеевропейским является жаргонное определение тюрьмы как "академии": здесь новичок проходит свою воровскую школу.

Как отмечал  И.А. Бодуэн де Куртенэ, "блатная музыка" с внутренней стороны, со стороны  свойственных ей идей и отраженного  в ней мировоззрения, является продуктом международного общения того класса общества, к которому принадлежат ее носители [Бодуэн де Куртенэ 1963: 162].

В закрытом тюремно-зоновском пространстве человек  лишен возможности свободного передвижения, он характеризуется как сиделец. Но, как это ни парадоксально, основным образом тюремной картины мира является путь, дорога. "Достойный арестант", человек, живущий по тюремно-арестантским законам, обязан принимать участие в построении дорог -- налаживать межкамерную связь. Тюремные дороги представляют собой сеть коммуникаций, по ним передается определенная информация -- синхронная и диахронная: практически вся тюремная культурная традиция в письменной форме.

"Между  камерами натягиваются специальные  дороги, -- рассказывают заключенные. -- Они плетутся специальным способом из веревок, из ниток шерстяных, ну, различных. Натягиваются дороги. Они славливаются. Тоже такое выражение, характерное для тюрьмы, -- славливаются. То есть выставляются удочки: из одной камеры, из другой, вот они цепляются, натягиваются дороги. Ну, за эти дороги приходит помощь какая-то заключенным, различные записки -- малявы, мульки, ксивы, как их только не называют" (ЖК).

Наряду  с секретной и значимой для  всех арестантов информацией по дорогам  распространяются любовные письма, возникающие на периферии тюремной субкультуры и являющиеся отдушиной в строго регламентированном тюремном мире.

Дороги  недаром в тюрьмах называют святым: их функция -- обеспечение преемственности  и стабильности тюремно-арестантского  мира.

Время

Для носителя тюремной традиции (в отличие от случайного в тюрьме человека) тюрьма – константа и в его жизни, и в жизни России. Для тюремной картины мира характерно не современное  векторное время, а архаичное  циклическое время, возвращающее арестанта "на круги своя".

Отсчет  времени в тюрьме и на зоне иной, чем на воле. "Запомни, год как  три проходят здесь", -- говорит  об этом песня (ДК). Самая крупная  единица измерения времени -- срок наказания. Вместо 1 января днем Нового года становится день начала наказания. В тюрьмах и лагерях отмечаются и "вольные" традиционные праздники -- Новый год, Пасха, дни рождения заключенных, но они воспринимаются иначе чем на воле: трагизм собственного положения, оторванность от дома заключенными в дни традиционных праздников ощущается особенно сильно. В "неофициальных" тюремных песнях контраст между праздниками на воле и в неволе особенно подчеркивается: зэк -- герой песен вообще лишен возможности отмечать "вольные" праздники: "Споем, жиган, нам не гулять по воле / И не встречать весенний праздник май". "Сегодня праздник, ну а здесь лишь белый снег", -- так поют колонисты (ДК). Дни рождения в неволе отмечены грустью. "День рождения -- тоже грустно, как и проводы, -- говорят заключенные. -- Потому что еще и не дома и плюс еще -- вот этого пустого года, ушел из твоей жизни. Даже стараешься человеку приятно сделать, спеть. Вот сколько я замечала -- не идут песни" (ЖК).

Подлинными  праздниками на зоне становятся дни, когда истекают какие-либо значительные части назначенного срока наказания: четверть, треть, половина. Как отмечал исследователь тюремной психологии М.Н. Гернет, наблюдавший жизнь заключенных в тюрьмах Москвы и Петербурга в начале ХХ века, осужденные на срок более года ведут свое "летоисчисление": "Стены камер испещрены так называемыми "календарями". Их составляют грамотные и неграмотные арестанты" [Гернет 1925: 11]. Традиция ведения подобных календарей сохранялась в советских тюрьмах и лагерях. Политические ссыльные 20–30-х годов отмечали части пройденного срока-пути на бревнах дома. "Календари" вели также невесты и жены осужденных, они хранятся в семьях бывших лагерников как память о времени ожидания, терпения, верности, любви, как прошлое, имеющее материально-вещественный облик. Календари -- материализовавшееся, зримое и осязаемое время. Знак креста, которым отмечается в подобных календарях каждый прожитый день, имеет амбивалентный смысл: день может восприниматься как выпавший из жизни (зачеркнутый крест-накрест) и тем самым значительный как день не-жизни, но может быть и особо отмечен крестом ("запомнить!") -- как день, достойный памяти. Именно так воспринимала свой календарь невеста политического заключенного Софья Матвеевна Доброва-Зотова, начавшая со дня ареста своего жениха вести "Блокнотик с крестиками" (постоянные обыски в сталинское время не давали возможности вести другой дневник), который 60 лет спустя расшифровала, дав подробное описание почти каждого дня, отмеченного в блокноте крестом.

Современные осужденные по-разному относятся  к ведению календарей. "Ну как, я раньше не вела, а вот сейчас мне осталось полтора года, я считаю дни, зачеркиваю. У меня срок шесть лет", -- рассказывает осужденная (ЖК). На стенах ШИЗО (штрафного изолятора) часто отмечаются проведенные здесь сутки: "Когда попадаешь в штрафной изолятор, то ищешь какой-нибудь острый предмет или просто кусочек штукатурки и пишешь вот эти числа, сутки, которые тебе здесь сидеть. Это такая застаревшая, укоренившаяся в сознании заключенных привычка оставлять свои надписи, свои автографы" (ЖК). Но, с другой стороны, ведение календарей часто воспринимается как проявление слабости и малодушия; рецидивисты, старые сидельцы относятся к этой традиции отрицательно. "Сейчас очень большие срока и нет смысла их считать, зачеркивать на календаре"(ЖК). Эта мысль звучит в тюремном стихотворении осужденной: "Время отсчитывать -- / Вырывается стон, / Душу испытывать / На разрыв, на излом, / Сердце расстраивать -- / Вырывается плач, / В голову мысли -- / Поднял саблю палач" (ЖК).

Тема  времени, срока характерна для тюремных афоризмов и песен. "Снежные хлопья плавно и нежно / Падают с неба на землю грешную / 365 день неизбежно / Подходит к концу" (ДК), -- так пишет человек, для которого значим каждый прожитый день. Срок заключения осмысливается как время пустое, вырванное из жизни, пропавшее: "Жизнь -- это книга, / Тюрьма -- это страница, вырванная на самом интересном месте из этой книги" (ДК). Метафора : жизнь -- книга, тюрьма -- страница встречается и в стихах заключенных: "Моя жизнь, как собака побитая. / Страниц испытаний книга открытая" (ЖК). Хотя, с другой стороны, срок заключения -- время облагораживающих душу Испытаний. "Научился здесь верить, ждать, любить и мечтать", -- поют заключенные о том времени, которое было прожито вдали от дома, за колючей проволокой (ДК).

Потребность не только видеть самому, но и дать возможность  увидеть другим размеры срока  своего заточения столь велика, что  заключенные отмечают его на собственном  теле, накалывая на бедре, икрах, предплечьях  символическое изображение срока: когда татуируется "церковь на ладони", количество куполов обозначает количество лет, на которые был осужден носитель татуировки, колокол внизу обозначает: вышел со "звонком".  

Предметный  мир 

Деньги 

В иерархии ценностей криминального мира, на первый взгляд, на высшей ступени стоят материальные блага. Но при этом в самих терминах, обозначающих деньги, проявляется пренебрежительное к ним отношение. Деньги на воровском жаргоне -- гроши, деревяшки, звон, капуста, бабки, голье, бумага, вошь. Ср. в немецком арго деньги -- пыль /Staub/, пепел /Asche/, в английском -- навоз /muck/. Валюта -- вашингтон, география, морковка, попугайчик. Деньги -- не только положительная, но и негативная ценность: кости, кровь, пули, слезы. Признавая, что в мире правит случай, что "жизнь -- игра", "то деньги есть, то денег нет" (ДК), настоящий блатной не дорожит деньгами. Он сохраняет достоинство вне зависимости от того, способен он "крупную валюту зашибать, девочек водить по ресторанам" (ДК) или является на настоящий момент босяком. Ведь его принцип – "отдать последнюю рубаху" братве (ДК), "всегда поделиться последним с таким же, как и он" (ДК). Настоящий блатной никогда не станет коммерсантом, барыгой (вот почему "честные воры" не признают сейчас воровских званий новичков, многие из которых куплены за деньги) -- он не должен ценить в жизни ничего, кроме воровской идеи, собратьев-воров и собственной духовной свободы.

Оружие 

Какие бы новые виды оружия ни изобретало человечество, непременным атрибутом  блатного неизменно является нож. На ноже даются клятвы верности криминальному братству, ножом казнят предателей воровского закона. Большое внимание ножу уделяет жаргон. Нож -- беда, жало, крест, перышко, пика, писалка, пырялка, рапира, штык и т.д. Нож воспет в тюремном фольклоре. Обязательной принадлежностью урки в блатных песнях является перо (для мусоров более характерны шпалеры или наганы). Нож -- символ вора в законе, его правоты и силы, а также -- символ мести: убийство сук совершается ножом: "Нож применяется только к гадам, это те, кто ломал или помогал ломать людей. У них руки в крови", -- пишут современные воры своим собратьям-арестантам [Анисимков 1993: 54]. Зэки начала ХХ века, закалывая приговоренного ворами к смерти, поворачивали нож в ране, чем подчеркивалась непримиримость к предателям воровского закона.

Хранение  оружия носит в ИТУ в большей  степени ритуальный характер. В детской  колонии мальчик из блатных, который  через две недели должен был освободиться, хранил под матрасом заточку и  другие запрещенные предметы. На мой  вопрос, зачем они ему нужны, он не мог ответить. Хранение запрещенных предметов было исключительно знаком вызова администрации, несогласия с законами ИТУ и демонстрацией внутренней свободы. "А почему нельзя? -- говорил он мне. -- Даже пилочку для ногтей нельзя" (ДК). Для блатного сам факт того, что он имеет при себе оружие, даже если исключена возможность его применения, является знаком его принадлежности к воровскому миру. Нож в кармане -- элемент поведенческого арго блатного и вора. Тот же символический смысл имеет изображение ножа на татуировках и в тюремных альбомах: нож, пронзающий УК, -- знак непримиримой вражды между воровским законом и законами государства.

Пища 

Тюремный  язык особенно выделяет предметы, являющиеся атрибутами тюремной жизни. Выделена суточная норма хлеба заключенного (горбыль, костыль, птюха, кровная пайка), являющаяся важнейшей метафорой тюремной субкультуры. Мотив пайки встречается в тюремных пословицах и поговорках , наивной литературе осужденных. Вкушение тюремной пайки хлеба имеет евхаристический смысл единения тюремного братства.

К тюремной пище, называемой сечкой, заключенные  испытывают неприязнь. Воры и блатные  ее вообще не едят. Посещение зоновской  столовой рассматривается как нарушение  табу: блатной не должен принимать  навязываемые ему тюремные законы и нормы, отказ от тюремной пищи носит символический характер, является знаком активного изгойничества и независимости. В связи с этим особую роль на зонах играет собственно зэковская еда, приготовленная самими заключенными. Вкушение ее является знаком принадлежности к тюремно-воровскому миру.

Из числа  традиционных зэковских блюд особую популярность имеет чифир, в женских  камерах называемый просто чифом. Как  готовится чиф? "Наш легендарный  чиф. На трехлитровую банку 12 надо упаковок этого чая. Чтобы эликсир," -- поясняют заключенные (ЖК). Но женщины в основном пьют купчик: "Она выглядит как заварка, крутая такая заварка. Это два коробка на пол-литровую банку, а коробок на майонезную баночку. Ну, это купчик" (ЖК).

Чифирят в тюрьмах каждый день. Зоновскую привычку сидеть на корточках заключенные связывают с ритуалом чаепития, поскольку чифир пьется не за столом, а где придется, и банка с напитком стоит на земле. Вокруг чифирбака объединяется арестантская семья: "Ведь одна в КПЗ есть отрада -- / Чифирнуть да базар погонять", -- пишет в тюремном стихотворении вор-рецидивист (СР). Чай и сигареты (куреха) в тюрьмах называют святым. Мысль о том, что все тюремные блага, в первую очередь – чай и сигареты, в равной мере принадлежат всем арестантам, выражается в круговом чаепитии, совместном курении, запрете благодарить за эти предметы – это общак, принадлежащий всей арестантской семье.

Одежда 

В тюрьме и на зоне вообще высока символическая  роль одежды: отклонения от установленного образца -- знак особого положения зэка. Воры в законе имеют право носить особую одежду: в прежние времена они подбивали сапоги звенящими подковами, ушивали форму, шапки носили набекрень, вставляли фиксы и проч. В настоящее время воры и блатные отличаются от остальных заключенных более богатой и нарядной одеждой, в тюрьме они имеют возможность одеваться так же, как на свободе. В женских колониях одежда и прическа маркированы у лесбиянок (кобелов) -- они носят брюки, в том числе под юбку, коротко пострижены "под мальчика". Внешне их почти невозможно отличить от мужчин. Лесбиянок отличает также и соответствующее поведение: они ухаживают за женщинами, говорят хрипло, стараются не носить необходимые в женских ИТУ платки.

Одежда  играет важную роль в тюремных песнях: по одежде отличают своих (блатных) от чужих (фраеров, мусоров и сук). В старых советских блатных песнях чекисты и ссученные, т. е. люди, принадлежащие враждебному зэкам лагерю, характеризовались как "люди в кожанках". Для своего мира характерна пестрота одежды: жиганки и шмары отличаются роскошью туалетов: "Зачем тебе я желтые ботинки, шелка и крепдешины покупал?" (ДК); "Кольца и браслеты, юбки и жакеты разве я тебе не покупал?" (ДК); "Или тебе было худо между нами, / Мало было форсу, барахла?" (ДК) -- спрашивают ссученную жиганку урки. Смена одежды символизирует смену образа жизни, имеет высокую степень знаковости. Потеря воли изображается как переодевание: "И вот меня побрили, костюмчик унесли, / На мне теперь тюремная одежда" [ПН: 124]. Однако фраера, бобры и их подруги также часто носят богатую одежду: "А на ней была шубка беличья, / А на нем воротник из бобра", -- поется в популярной песне "Кирпичики" (СЖ, 21). Отличие в том, что блатные подчеркивают свое презрение к одежде, что фиксирует и жаргон "Вы присядьте-ка на кирпичики / И снимайте свое барахло" (СЖ, 21); для фраеров одежда, деньги, золото обладают безусловной ценностью.