Традиции поэтов русской классической школы 19 века в поэзии Анны Ахматовой. Проблемы методологии

 

«Веселой Музы нрав не узнаю:

Она глядит и слова не проронит…»

[5, с.84]

 

Во время создания «Белой стаи» поэтесса явственно ощущала сдвиг и времени, и собственного мироощущения, но смысл самого движения, его внутренние силы и направление, все таилось в сфере неясных предчувствий, выливавшихся в столь же неясные пророчества и причитания о приближающейся гибели мира. Не чувствуя ориентиров, не видя маяков, едва удерживая равновесие напряжением всей своей незаурядной воли, А. Ахматова, судя по всему, полагалась на тайную и могучую силу художественного творчества, которое в этот период, как никогда, казалось ей чуть ли не единственной незыблемой ценностью, невозмутимо существовавшей посреди неустойчивой земли. [37, с.60]

 

«И печальная Муза моя,

Как слепую водила меня…»

[5, с.85],

признавалась она в одном из стихотворений 1914 г.

 

В «Белой стае» много стихов, посвященных Музе, тайной и могучей власти искусства.

С годами образ Музы меняется, как и лирический образ самого автора, ее двойника, приобретая черты сдержанной суровой гражданственности:

 

«И вот вошла. Откинув покрывало,

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада? « Отвечает: «Я»

[5, с.174]

 

Влияние Пушкина на Ахматову сказалось наиболее отчетливо в «Белой стае», лучшем и наиболее полном из ее сборников дореволюционного времени. Оно проявилось в стремлении подняться над мелочностью индивидуально-случайных переживаний, над суетой мгновенного и повседневного, господствовавшего в «Четках», в художественном обобщении индивидуально пережитого, доведенном до типической значимости.

Тенденции пушкинского классицизма особенно заметны в торжественном, приподнятом, высоком стиле, характерном для этих обобщений. Примечательно появление, начиная с этого времени, двустиший шестистопного ямба, русского александрийского стиха, венчающих классическую поэзию Пушкина:

 

«А! Это снова ты не отроком влюбленным,

Но мужем дерзостным, суровым, непреклонным

Ты в этот дом вошел и на меня глядишь.

Страшна в моей душе предгрозовая тишь»

[5, с.81]

 

Эти черты «классицизма» после «Белой стаи» станут в поэзии Ахматовой постоянным творческим методом, в особенности в ее гражданских и философских раздумьях. Но классицизм Пушкина связан для Ахматовой и с образом города Пушкина (в прошлом Царского Села), где она провела свои юные годы и который не раз воспевала, причисляя себя (вместе с молодым Пушкиным) к плеяде царскосельских поэтов:

«Здесь столько лир повешено на ветки,

Но и моей как будто место есть»

[5, с.]

 

Девушке, воспетой Пушкиным, посвящено стихотворение «Царскосельская статуя» (1916 г), с которым по теме и стилю тесно связаны стихотворения о Павловске («Все мне видится Павловск холмистый» 1915 г), и о «Золотом Бахчисарае» («Вновь подарен мне дремотой» 1916 г), тоже пушкинском. В этом стихотворении любимое время года Пушкина - осень - предстает у Ахматовой во всей своей печальной красе:

 

«Уже кленовые листы

На пруд слетают лебединый,

И окровавлены кусты

Неспешно зреющей рябины» [5, с.95]

 

Вместе с Пушкиным, а в ряде случаев через посредство Пушкина, развитие Ахматовой как национального поэта определило ее соприкосновение с русским народным творчеством. Значение для Ахматовой русской народной поэзии (в особенности, женской песни) как одного из важнейших источников вдохновения поэтессы требует более углубленного специального изучения. Великолепное владение поэтическими средствами русского языка было воспитано в ней не только традициями русской классики, но и постоянным соприкосновением с живой народной поэтической стихией. Было бы, конечно, грубым упрощением толковать «народности» поэзии Ахматовой как фольклорную и на этом основании зачислять ее в разряд поэтов специфически русского «народного стиля». И все же не случайно слово «песенки» как особая жанровая категория, подчеркнутая заглавием, проходят через все ее творчество, начиная со сборника «Вечер»:

«Я на солнечном восходе

Про любовь пою.

На коленях в огороде

Лебеду полю»

[5, с.34]

 

В «AnnoDomini»:

 

«Бывало, я с утра молчу

О том, что сон мне пел.

Румяной розе и лучу

И мне - один удел».

[5, с.150]

 

Две песенки 1956 года включены в цикл поздних любовных стихотворений «Шиповник цветет» (№ 4 - «Первая песенка»; № 5 - «Другая песенка»).

В «Беге времени» собран целый цикл таких «песенок» - «Дорожная, или голос из темноты», «Застольная», «Лишняя», «Прощальная», «Последняя», написанных в разное время от 1943 по 1964 годы. В других образцах этого жанра, относящихся, по-видимому, к тому же времени, использование тематики и образности, стилистических и стиховых особенностей женской песни приводит к полному отождествлению переживаний автора и его судьбы с судьбой лирического героя.

Иногда в своей ранней лирике Ахматова соприкасается с мотивами и интонацией деревенской частушки. Борис Михайлович Эйхенбаум говорит, что «Ахматова утвердила малую форму сообщив ей интенсивность выражения. Образовалась своего рода литературная частушка. Это сказалось как на величине стихотворений, так и на их строении. Господствует три или четыре строфы - пять строф появляются сравнительно редко, а больше семи не бывает. Особую смысловую сгущенность и законченность получает восьмистишия, которые выделяются у Ахматовой как по числу, так и по самому своему характеру» [48, с.386]

Прямым использованием художественной манеры народных плачей является «Причитание» (1944 год), завершающее, как надгробный памятник, героическую лирику ленинградского цикла:

 

«Ленинградскую беду

Руками не разведу,

Слезами не смою,

В землю не зарою.

За версту я обойду

Ленинградскую беду.

Я не взглядом, не намеком,

Я не словом, не попреком

Я земным поклоном

В поле зеленом

Помяну»

[5, с.323]

 

Но таким же плачем является и стихотворение на смерть Александра Белого (1921 год):

 

«А смоленская нынче именинница,

Сизый ладан над травою стелется,

И струится пенье панихидное,

Не печальное нынче, а светлое…»

[5, с.160]

 

Образность и стиль старинного народного причитания и народная форма стиха свободно используются здесь в соответствии с замыслом торжественного всенародного оплакивания смерти поэта. Сходную стилизацию под один из фольклорных жанров представляет «Заклинание» (1936 г):

 

«Из высоких ворот,

Из заохтинских болот,

Путем нехоженым,

Лугом некошеным,

Сквозь ночной кордон,

Под пасхальный звон,

Незваный,

Несуженый, -

Приходи ко мне ужинать»

[5, с.176]

 

«Однако определяющее значение для творчества Ахматовой в целом имели не столько отдельные случаи жанровой и тематической стилизации (от причитания до частушки), сколько широкое использование языка и стиля народной поэзии, а тем самым народного восприятия действительности. Народные формы параллелизма и повторений, народная символика, лексика и фразеология, дактилические окончания, с рифмой и без рифмы, определяющие лирическую структуру народного стиха, - все это взаимодействует с теми оригинальными поэтическими средствами, которыми располагает Ахматова» как лирик двадцатого века [5, с.83]:

 

«Я окошко не завесила,

Прямо в горницу гляди.

Оттого мне нынче весело,

Что не можешь ты уйти…»

[5, с.130]

«И вот одна осталась я

Считать пустые дни.

О вольные мои друзья,

О лебеди мои!

И песней я не скличу вас,

Слезами не верну,

Но вечером в печальный час

В молитве помяну»

[5, с.130]

«Горе душит, не задушит,

Вольный ветер слезы сушит,

А веселье чуть погладит,

Сразу с бедным сердцем сладит»

[5, с.143]

 

Примеры можно легко умножить: они встречаются как в ранних, так и в поздних произведениях Ахматовой. «Ахматова (с годами все более) умеет быть потрясающе народной без всяких «квази», без фальши, с суровой простотой и бесценной скупостью речи» [47, с.119]

Именно по тому пути пошла Ахматова в последний период своего развития. Это стремление к простоте и прозаичности разговорной речи делает возможным обращение поэта к словам и оборотам, обычно далеким от замкнутого круга «высокой» лирической поэзии. Ахматова говорит:

 

«… этот может меня приручить», [5, с.49]

«Я думала, ты нарочно - как взрослые хочешь быть», [5, с.83]

«Ты письмо мое, милый, не комкай,

До конца его, друг, прочти». [5, с.67]

 

Такое обращение к повседневным словам и выражениям и через их посредство к простым человеческим чувствам и бытовым реалиям Ахматова впоследствии оправдывала в своем поэтическом манифесте «Мне ни к чему одические рати» (1940), вошедшем в цикл «Тайны ремесла»:

 

«Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора

Как лопухи и лебеда»

[5, с. 191]

 

Вера Дмитриевна Серафимова пишет: «У Пушкина училась Ахматова простоте, отточенности фразы, строгому отношению к поэзии, «человеческому голосу» (А. Ахматова).

Слова Пушкина:

 

«Любовь и тайная свобода

Внушали сердцу гимн простое,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа» [38 с.286]

 

В равной мере можно отнести к поэзии самой Ахматовой, к ее нравственной сути». [41, с. 201]

«Простота поэтического языка определяется у Ахматовой, как у Пушкина очень существенным на фоне традиций символизма отрицательными признаками: прежде всего отсутствием мелодических повторений, анафорического параллелизма, рассчитанного на музыкальное воздействие («напевного») стиля. Повторения, которые встречаются у Ахматовой являются средством простого, не «музыкального», а эмоционально-логического усиления, как в обычной речи, настоятельного подчеркивания высказанной мысли»: [5, с.86]

 

«Знаю, знаю, снова лыжи

Сухо заскрипят»

[5, с.73]

«Но не хочу, не хочу, не хочу

Знать, как целуют другую».

[5, с.38]

 

Сама Ахматова, преклонявшаяся перед именем Пушкина, черпавшая душевные силы в изучении его творчества и внесшая в пушкинистику весомый вклад, с некоторой настороженностью относилась к настойчивым попыткам слишком категоричного сближения их имен. «Приглушите, - сказала она как-то Льву Озерову. - Если говорить об этом, то только как о далеком-далеком отблеске» [35, с.243]

В то же время классическим примером ее прямого собеседования с гением является ее «Сказка о черном кольце», которая по мнению В. М Жирмунского «примыкает к рифмованным сказкам Пушкина о царе Салтане и о Золотом петушке не только своей метрической формой (четырехстопный «народный» хорей с парными рифмами), но и подбором поэтических образов и слов, ориентирующим на пушкинское восприятие народности» [20, с.77]:

 

«Не придут ко мне с находкой!

Далеко над быстрой лодкой

Заалели небеса,

Забелели паруса»

[5, с.151]

 

«Сказка о черном кольце» Ахматовой также связана со стихотворением «Талисман» Александра Сергеевича Пушкина.

История создания ахматовского стихотворения известна хотя и не столь давно, однако не менее достоверно чем история создания пушкинского стихотворения. Здесь не понадобилось изысканий биографов - один из участников драмы сам поведал о ней. Художник Борис Анреп - один из наиболее известных адресатов ахматовской любовной лирики. Именно ему подарила она свой черный перстень. Общей чертой, сближающей обе истории, является мотив разлуки. В обоих случаях разлука была не литературной, а настоящей. Борис Анреп уехал в Англию и большую часть своей жизни провел там. С Ахматовой они вновь увиделись спустя полвека после расставания - срок, отличающийся от того, что мы находим в пушкинской истории, но не имеющий принципиального значения. В обоих случаях совместное счастье было невозможным и разлука имела окончательный характер. Есть трогательный штрих, подчеркивающий различие: 1964 г. Анреп, встретившись с Ахматовой, чувствовал себя полумертвым, скованным от смущения, потому что перстень у него пропал во время войны, и Анреп с ужасом ждал, что Ахматова спросит о судьбе подарка, а он не сможет ничего ответить: «Что я скажу о черном кольце? Что мне сказать? Не уберег сокровища. Нет сил признаться… Я слушал, изредка поддерживая разговор, но в голове было полное бессмыслие, сердце стучало, в горле пересохло - вот-вот сейчас заговорит о кольце. Надо продолжать литературный разговор» [21, с.60]

Различие позволяет увидеть сходство: подаренный перстень воспринимался более чем всерьез.

И Пушкин, и Ахматова выступают как лирики, в основе произведений которых лежат глубоко личные переживания, известные биографам и литературоведам - роман с Е.К. Воронцовой у Пушкина, отношения Ахматовой с Б. Анрепом. В обеих историях фигурировало кольцо, подаренное перед разлукой: Воронцовой - Пушкину, Ахматовой - Анрепу.

Необходимо отметить, что реальные подробности этих отношений не вошли в рассматриваемые произведения, они известны благодаря специальным исследованиям и публикациям. Сами поэты не пожелали раскрывать читателям ни реальные имена, ни реальные биографические обстоятельства. Более того, в обоих случаях эти обстоятельства изображены мощным лирическим началом. Конкретные истории произошедшие в жизни Пушкина и Ахматовой, имеют мало общего вследствие разницы между эпохами, обстоятельствами и характерами участников, однако штрих, сближающий оба произведения, относится к традициям романтической лирики. Но осмысление любовного подарка как волшебного предмета, превращающее древний архетипический мотив в устойчивый литературный прием. В обоих случаях этот штрих потребовал от поэтов удаления от реальных обстоятельств любовной истории. Стихотворение Пушкина, явно связанное с одесским периодом в его жизни, прямо на Одессу не указывает. Более того, существование там уже в начале девятнадцатого века черты европейского города «второго окна в Европу» полностью в нем отсутствуют. Место действия вообще не обозначено как некий город, но его приметы указывают на теплоту Юга и экзотику Востока.

Если понимать первую строфу буквально, то талисман подарен настоящей волшебницей из далекой мусульманской страны. В христианских странах волшебство нередко связывалось с нехристианскими обычаями, «чернокнижием», иноземностью, инакостью. Упоминание гарема, темы наслаждений и образа жизни мусульман здесь могли вырасти из недавних воспоминаний о пребывании в Крыму. Пушкин был в эту пору для читателя прежде всего любимым автором романтических поэм, в том числе «Бахчисарайского фонтана», большая часть действия которого сосредоточена именно в гареме. Отсутствие мусульманских гаремов в Одессе на этом фоне становилось совершенно несущественным:

 

«Там, где море вечно плещет

На пустынные скалы,

Где луна теплее блещет

В сладкий час вечерней мглы,

Где, в гаремах наслаждаясь,

Дни проводит мусульман,

Там волшебница, ласкаясь,

Мне вручила талисман»

[38 с.409]

 

Мусульманский колорит - романтическая мотивировка волшебства.

Вторая и третья строфы, в сущности, не только не соответствуют канонам волшебной сказки, но и прямо их отвергают. Подарившая талисман волшебница перечисляет волшебные свойства, которых талисман не имеет: