Американо-советские отношения в период политики непризнания (1917-1933)

Из цели работы вытекают задачи, которые необходимо решить:

1. Рассмотреть начальный этап советско-американских отношений, включивший в себя отказ США от признания социалистического государства и участие Америки в военной интервенции

2. Рассмотреть этап советско-американских отношений после окончания Гражданской войны и создания СССР, в котором произошел постепенный переход от политики бойкота к «новому курсу» признания и сотрудничества.

Глава 1. Начальный этап американо-советских отношений (1917-1920).

1. «Русский фактор вильсонизма» и отказ США от признания Советского государства.

В годы Первой мировой войны американские представления о России ассоциировались с авторитарным режимом. Ни заинтересованность бизнеса в расширении экономических контактов, ни общая благожелательность нейтралитета США по отношению к Антанте переломить эти представления не могли. Негативная точка зрения на Россию была распространена в значительной части американского общества. Показательна, например, записка, подготовленная для МИДа, управляющим консульством России в Сан-Франциско А.И. Кохановским (июнь 1915 г.). Он пишет, что в Соединенных Штатах русских давно привыкли ругать. Поэтому в печати, на различных массовых мероприятиях продолжают звучать оскорбления и наговоры в адрес России. «В одних статьях изображается дикая жизнь русского народа; в других – жестокое правительство; в третьих – страдания евреев и финнов; в четвертых – безвыходное положение русских финансов; даже в похвалах России проводится мысль: они так же далеки от нас, как китайцы и папуасы»11. Такое отношение к своей стране А.И. Кохановский связывает и с «плохой осведомленностью общественности США, и с активными действиями немецких пропаганды»12.

К началу 1917 г. американский президент Вудро Вильсон активизировал свои попытки конструирования послевоенного миропорядка. По сути, он заявил тогда о своем стремлении возглавить «демократическую» альтернативу Старому свету. Президент приступил к разговорам о новых принципах международных отношений (самоопределение народов, «мир без победы»), о необходимости отказа США от традиционного изоляционизма, о готовности американского руководства к сотрудничеству со всеми странами во имя дальнейшего сохранения мира. При этом Вильсон недвусмысленно подчеркнул, что он будет отстаивать справедливый, как ему казалось, миропорядок, основанный на «принципах американской системы государственного управления, … политических убеждениях и жизненных нормах американского народа»13.

Таким образом, доктрина «вильсонизма» обрела уже тогда вполне зримые контуры. Многие идеи, озвученные американским президентом, имели очевидную антиевропейскую и даже антиантантовскую направленность, что не могло не вызвать настороженности в столицах государств Антанты. Позиция Вильсона, по словам русского дипломата К.Д. Набокова, работавшего в тот период в русском посольстве в Лондоне, «возбуждала негодующее недоумение политического руководства государств Антанты»14. Свержение царизма помогло Белому дому найти дополнительное и достаточно веское обоснование своим действиям, которое, к тому же,  полностью соответствовало идеологии «вильсонизма». Как подчеркивал на заседании кабинета 20 марта 1917 года Р. Лансинг «победившая в России революция устранила главный довод против подхода к европейской войне как к борьбе демократии против абсолютизма»15. Именно этот тезис в последующие годы активно зазвучит у Вильсона в его публичных выступлениях.

Многие американцы тогда с восторгом встречали российскую революцию, поскольку были уверены, что она открывала новые перспективы для успешного осуществления вильсоновских принципов справедливого послевоенного мира. Известный журналист Г. Бернштейн в письме Вильсону ссылался при этом на состав Временного правительства. Эти люди, подчеркивал он, «находятся под влиянием американских идеалов и руководствуются американскими традициями»16. Таким образом, заключает Бернштейн, «дух Америки» распространяется по миру»17. Да и сам Вильсон с вполне очевидным подтекстом  заявлял, что русская революция не может быть плохой, так как ее «возглавил профессор». Все эти обстоятельства, безусловно, учитывались в Вашингтоне при принятии решения сначала о признании новой «российской демократии», а затем и о вступлении США в войну против Германии. Выступая в Конгрессе 2 апреля 1917 г., Вильсон назвал Россию «подходящим партнером для Лиги чести». Действительно, революционные события в России в результате которых была свергнута одна из могущественных монархий европейского континента и провозглашена милая американскому сердцу демократия, существенно облегчали дипломатический диалог. Ведь эти изменения государственного строя в России избавляли Америку от позорного для них ярлыка «союзники самодержавия».

Первые сообщения о событиях революционного Октября и свержении Временного правительства достигли Вашингтона 8 ноября, но это была не официальная информация, а только сообщения из прессы. Государственный департамент молчал, но в кулуарах активно обсуждал сложившуюся в России ситуацию. В частности, по сообщению газеты «Нью-Йорк таймс» от 9 ноября «администрация не потеряла надежды в то, что Россия останется в союзном лагере»18. Даже обнародование большевистского Декрета о мире не было сочтено основанием для особого волнения. Высказывалось сомнение в том, что благие намерения большевиков можно будет реализовать на практике, да еще в столь короткие сроки, чтобы это реально угрожало интересам союзников. Поэтому можно предположить, что переворот в Петрограде явился неожиданностью для американских законодателей, но в большинстве своем они не придали ему особого значения. Как писал в своих мемуарах первый директор ФБР Джон Эдгар Гувер «такие благородные люди как русские, ни при каких обстоятельствах не могли позволить небольшой группе лохматых, фанатично настроенных, одержимых несбыточной мечтой, заболтавшихся ораторов захватить власть в правительстве»19

Утром 10 ноября в Государственном департаменте США было, наконец, получено официальное сообщение из российской столицы о том, что там действительно произошла революция и что большевики захватили власть в свои руки. Как пишет один из ведущих американских «советологов», бывший профессор Принстонского университета и бывший посол США в СССР Джордж Фрост Кеннан, «в это субботнее утро президент Вильсон играл в гольф со своим личным врачом … и если последние известия за этот день произвели на него какое-то впечатление, то во всяком случае в письме, посланном Ч. Э. Расселу и посвященном «русским делам», это не нашло никакого отражения»20. А еще через день президент выступил перед делегатами ежегодного съезда Американской федерации труда в Баффало, заявив, в частности: «У меня вызывает удивление, что группа лиц может быть настолько плохо информирована, чтобы предполагать, как, по-видимому, предполагают некоторые группы в России, что какие-либо реформы, планируемые в интересах народа, могут выжить в условиях существования Германии, достаточно мощной, чтобы подорвать или разрушить их с помощью козней и силы. Результатом сделки любой группы свободных людей с нынешним германским правительством может быть лишь их собственное уничтожение. Но это не все. Любой человек в Америке или где-либо еще, которые полагает, что свободная индустрия и предпринимательство в мире смогут продолжаться, если будет реализован пангерманский план и установится власть в Германии над всем миром, настолько же глуп, насколько глупы мечтатели России. Я выступаю не против чувств пацифистов, а против их глупости. Сердцем я с ними, но мой разум чувствует к ним презрение. Я хочу мира, но я знаю как его добиться, а они – нет»21.

13 ноября Вильсон отправил письмо  конгрессмену Ф. Кларку, в котором, помимо всего прочего, писал: «Я  ни в коем случае не потерял  веры в благополучный исход  событий в России. Россия, подобно Франции прошлого века, несомненно должна будет пройти через серьезные испытания, но она выберется из них, а ее великий народ, а это действительно великий народ, займет, по-моему достойное место в мире»22. Но одно дело – надежды, а другое – реальная оценка происшедшего. Победа большевистской революции в России на этом этапе военного противостояния союзников Германии могла означать лишь одно – обострение проблемы сохранения этой страны в союзном лагере. То обстоятельство, что к власти в России пришли политические силы, на протяжении продолжительного времени выступавшие за выход России из войны и завоевавшие несомненную поддержку в российских массах и в армии, полностью игнорировать было нельзя. К этому времени тесная связь между Германией и руководителями пришедшей к власти в России политической силы сомнения у союзников уже не вызывала. А это, все больше убеждались они, к хорошему привести не могло.

К тому же стоить учитывать и еще один факт советско-американских отношений - после прихода к власти большевиков проблема морального лидерства стала перед американским президентом с новой остротой. Советы (при всех известных оговорках) с первых часов своего правления попытались инициировать претворение в жизнь своей мирной программы. В частности, из Петрограда прозвучал настойчивый призыв «начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире». Многие параметры этого мира почти дословно повторяли принципы «вильсонизма»:  мир «без аннексий и  контрибуций», равноправие и самоопределение всех народов, отмена тайной дипломатии. Более того, большевики приступили к публикации секретных документов из архива российского МИДа, вскрывая тем самым первоосновы «империалистического хищничества». Трудно возразить, что в данном случае следует говорить не просто о «параллелях и аналогиях» между большевистскими и вильсоновскими внешнеполитическими представлениями, а скорее об их фактическом совпадении, совмещении.

Вильсон знал Россию и интересовался ее делами ничуть не больше, чем Ленин Соединенными Штатами, а возможно даже и меньше. Вильсон никогда не бывал в России, как Ленин никогда не бывал в Соединенных Штатах. Однако, Ленин не мог не видеть в Вильсоне соперника в области инициирования благородных и популярных идей мира без аннексий и контрибуций, открытой дипломатии, самоопределения и общественного контроля над внешней политикой. Это не было случайным совпадением философии мышления двух политических деятелей, разделенных океаном. То, что Вильсон не читал трудов Ленина, можно утверждать с абсолютной уверенностью, но проживавший несколько лет в Европе Ленин Вильсона скорее всего читал, особенно после того, как тот стал президентом Соединенных Штатов. Все эти идеи появились в публичных высказываниях Вильсона много раньше, чем у Ленина. Так что Ленин не мог испытывать особых симпатий в «акуле империализма» Вильсону еще и по той причине, что тот претендовал на авторство идей, которые Ленин считал своими или во всяком случае выдвинутыми его революцией, теми общественными силами, интересы и чаяния которых эта революция, по его утверждению, отражала.

Джордж Фрост Кеннан считает, что и после Октябрьской революции «по убеждению или в политических интересах Вильсон продолжал ссылаться на якобы существовавшую общность интересов Соединенных Штатов и господствовавшей в России политической власти»23. Видимо именно этим объяснялось признание в 1922 году газеты «Известия» в том, что после Октябрьской революции американское правительство было единственным из правительств союзных держав, которое не прибегло сразу же к враждебным действиям против Советской России.

Многим тогда казалось, что большевизм и вильсонизм смогут найти общий язык. Например, известный журналист Л. Колкорд писал Вильсону, что действия Троцкого вполне соответствуют целям американской дипломатии. По словам другого журналиста, А.Р. Вильямса, в период Брестских переговоров даже среди большевистских лидеров ходили разговоры о том, что скоро «Вильсон порвет с Ллойд Джорджем и признает Советское правительство»24. Да и сам американский президент, казалось, давал повод для таких иллюзий.

Сразу же после большевистского переворота он выступал не против их внешнеполитических принципов, а скорее против их внешнеполитической тактики. По его мнению, нельзя рассчитывать на мир до тех пор, пока не сломлено могущество Германии, способной в любое момент разрушить этот мир с помощью интриги или силы. При этом Вильсон не раз публично выражал свою солидарность с новой российской властью. Например, в речи перед Конгрессом, получившей название «14 пунктов» (8 января 1918 г.), Вильсон заявил об «искренности» и «честности» советских представителей в Брест-Литовске. «Их концепция справедливости, гуманности, чести, – подчеркнул он, – была высказана с такой откровенностью, широтой взгляда, душевной щедростью и таким общечеловеческим пониманием, которые не могут не вызвать восхищения всех, кому дороги судьбы человечества»25. При этом 6-ой пункт речи («русский вопрос») Вильсона давал большевикам надежду на вероятное признание их режима, поскольку президент подчеркнул право России «принять независимое решение относительно ее собственного политического развития и ее национальной политики» и высказал гарантии ее «радушного приема в сообщество наций при том образе правления, который она сама для себя изберет»26.

На основании приведенных заявлений Вильсона, мы можем предположить, что логика данного послания покоилась не столько на стремлении американского президента сохранить Россию в войне. Нельзя ее свести и к простому непониманию ситуации. И даже идея глобального лидерства США, видимо, не была превалирующей для Вильсона. Как пишет В. Л. Мальков «это был скорее его принципиальный ответ на вызов большевиков, мечтавших о мировой революции. Отстаивая «либерально-демократический» порядок, он стремился тем самым сдержать большевистское влияние на мир. Неслучайно сотрудники Комитета по общественной информации так активно занимались распространением «14 пунктов». В России с этой целью были использованы миллионные тиражи газет, листовок, брошюр. За первые десять дней после выступления Вильсона в Конгрессе, по сообщению Э. Сиссона, только на стенах домов в Петрограде было расклеено около полумиллиона копий текста вильсоновского послания»27. Данные действия наглядно показывают нам, как Белый дом пытался не допустить, чтобы Ленин овладел инициативой на формирование миропорядка.