Русская переводческая мысль и переводы Ч. Диккенса на русский язык

Слегка «приправлена»  собственными словами переводчика  и следующая фраза Введенского: «М-р Пиквик … надел халат, открыл окно, испустил глубокий вздох и воскликнул таким образом…». Изменена и структура текста: переводчик предваряет восклицание мистера Пиквика таким вот пояснением, тогда как у Кривцовой и Ланна слова автора идут после прямой речи. Выдуманы у Введенского и слова «благословения», с которыми герой созерцает окружающую его обстановку: «Оприрода, чистая, безыскусственная, очаровательная природа, — благословляю тебя!»

Дальше – самое интересное. Если не обращать внимания на такие  добавления, как «безумец» и «сумасброд», которые имеют сильную коннотативную  оценку (и в самом деле – кто  же откажется от удовольствия пожить в таком местечке?), а также  «душное пространство» и «роскошную сцену», то перевод очень хорошо передает настрой самого мистера  Пиквика. Только вот у Диккенса и  речи не было об овечках и щедрых дарах «Сильвана и Помоны, рассыпанных  здесь на каждом шагу для мирных и тихих наслаждений истинных сынов обожаемой натуры».

Советские переводчики попытались – и вполне удачно – разрешить  языковую игру «cows – cows on the chimney-pots», «Pan - pan-tiles» и «crop - stonecrop». Даже ценой замены образа (cow превратилось в петуха) у них получилось передать выигрышное сравнение сил природы перед творениями рук человеческих. Введенский же и последнюю фразу дополняет «лазурным небом и цветущими полями», желая таким образом и читателей приблизить к любованию приятной картиной.

Итак, даже при таком кратком  анализе очень хорошо видны все  различия в подходах переводчиков. Обычно, когда говорят о переводческих  методах Введенского, с одной  стороны, и Кравцовой и Ланна  – с другой – отмечают такие  особенности: «неряшливый и разнузданный талант» [Чуковский 1968: 301] и «технологическая точность» [Кашкин 1968: 383], трансформация  текста в угоду впечатления и  трансформация в угоду «конструктивной  стороны стиля» [Кашкин 1968: 384], многословность и фантазия, выходящая за пределы  оригинала, и тщательное «переписывание»  слов автора. Конечно, подход каждого переводчика может быть и сугубо индивидуальным, однако в данной ситуации мы имеем дело не индивидуальностью, а именно с общими тенденциями. То, как переводил Введенский, было весьма характерно для его эпохи. Также и в советское время перевод слово в слово встречается не только у Кривцовой и Ланна, но и у большинства переводчиков 30-40-х гг. Поэтому их переводы очень показательны в плане истории художественного перевода в России.

Однако, если опираться на рассмотренный выше пример, то вряд ли можно критиковать Кривцову и  Ланна за излишнюю точность. Их перевод  выполнен на довольно высоком уровне с точки зрения передачи содержательной и структурной сторон подлинника, тогда как именно на примере Введенского  видно, что точность он ставил на второй план после «эмоциональной настроенности» [Катарский 1966: 273]. И все-таки одного у Введенского не занимать: по словам Чуковского, никто иной не смог бы лучше  передать темперамент Диккенса. И  хотя везде ощущается присутствие  Введенского, результат его работы над «облагораживанием» подлинника, Диккенс в его переводе действительно  кажется не таким безликим, а сам  текст - лишенным динамики повествования. Пожалуй, именно домыслы и «разбавляют» некоторую, как это может показаться при сравнении с переводом  Кравцовой и Ланна, монотонность оригинала. Разумеется, о понятиях точности перевода здесь нет и речи.

3.2.Сопоставительный анализ переводов романа  «Барнеби Радж» (на материале переводов «Отечественных записок» и М.Е. Абкиной)

Показательным в плане  различных переводческих подходов может служить и перевод романа «Барнеби Радж» (BarnabyRudge, 1841). Первый перевод был сделан в 1842 г. журналом «Отечественные записки» (самого имени переводчика мы, к сожалению, не знаем) и опубликован под названием «Бэрнеби Родж». Заново же роман был переведен только почти через сто лет советской переводчицей Марией Ефимовной Абкиной.

Однако сначала хотелось бы сделать небольшую оговорку. Бытует общее мнение, что переводы, выполненные  в XIX веке, оказываются зачастую «далекими от совершенства» [http://www.ksu.ru/f10/publications/2004/rsf_conf_5.php]. Если учесть, что тогда теория перевода не существовала в таком виде, в котором мы знаем ее сейчас, некоторые переводчики были просто незнакомы с реалиями, упоминающимися в тесте подлинника, а выход в печать журналов, на страницах которых появлялись сами переводы, требовал скорого темпа работы, то подобное заявление относительно не всегда качественных переводов Диккенса представляется весьма обоснованным. Но и однозначно утверждать, что дореволюционные переводчики проигрывают советским целиком и полностью, тоже нельзя. Как правило, удачные переводческие решения можно найти у обеих сторон. Не стоит забывать и о временном факторе, который оказывает некоторое влияние и на выбор переводчиком лексическо-стилистических средств.

В качестве примера предлагаем рассмотреть некоторые моменты  из XVI главы, рисующей неприглядную картину жизни ночного Лондона и появление таинственного незнакомца.

При чтении более раннего  перевода постоянно бросается в  глаза определенная тенденция к  опущению частей предложения. Так, Диккенс пишет:

‘Many of the courts and lanes were left in total darkness; those of the meaner sort, where one glimmering light twinkled for a score of houses, being favoured in no slight degree.’ – («Отечественные записки»): «Во многих маленьких улицах, посреди густого мрака, блистали кое-где слабые огоньки в окнах».

Видимо, переводчик посчитал, что и так сказал вполне достаточно. Абкина в этом отношении гораздо  более щепетильна, поэтому в ее переводе можно прочитать следующее:

«Многие переулки и дворы были погружены в глубокий мрак. Если в кварталах похуже на десятка два домов приходился один подслеповатый фонарь, это считалось уже немалой роскошью».

И вроде бы можно было простить переводчику пропуск целой  части предложения, которая все-таки завершает сложившийся в представлении  читателей образ города и его  жителей. Однако подобные опущения носят  систематический характер. Приведем еще несколько примеров.

‘It was not unusual for those who wended home alone at midnight, to keep the middle of the road, the better to guard against surprise from lurking footpads; few would venture to repair at a late hour to Kentish Town or Hampstead, or even to Kensington or Chelsea, unarmed and unattended; while he who had been loudest and most valiant at the supper-table or the tavern, and had but a mile or so to go, was glad to fee a link-boy to escort him home.’

(«Отечественные записки») «Те, которые в полночь решались на подобные путешествия, шли всегда посредине улицы, чтоб обезопасить себя по крайней мере от неожиданного нападения из-за углов. Редко кто отправлялся без оружия и даже без прикрытия в Кентиш-Тоун или Гемпстид, в Кензингтон или в Чельзей. Самых отважных героев сопровождали, при незначительных переходах, слуги с факелами».

(Абкина) «… если кто в одиночку возвращался около полуночи, то обычно шел не тротуарами, а среди улицы, где легче было избегнуть внезапного нападения укрывавшихся в засаде бродяг и разбойников. Мало кто отваживался в поздний час идти в Кентиш-Таун или Хэмстед и даже в Кенсингтон или Челси безоружным и без провожатых, и те, кто больше всех храбрился и хвастал своим бесстрашием за ужином в гостях или в трактире, – когда приходило время идти домой за милю с небольшим, предпочитали нанять себе в провожатые факельщика».

Прежде всего, обращает на себя внимание различие в передаче имен собственных (кстати, более поздние издания выпущены с комментариями небезызвестного нам Е. Ланна, где можно прочитать, что все встретившиеся топонимы являются названиями окраинных районов Лондона). В очередной раз переводчик «Записок» пытается как-то облегчить читателю задачу, опуская в переводе куски фраз, причем здесь уже изменяется смысл написанного: если у Диккенса даже «смельчаки», хвастающие перед другими своим бесстрашием, все же боятся отправляться домой одни, то переводчик уже попросту называет их «героями», которым, чтобы дойти до дома, нужно преодолеть незначительное расстояние.

Читаем дальше:

‘There were many other characteristics—not quite so disagreeable— about the thoroughfares of London then, with which they had been long familiar. Some of the shops, especially those to the eastward of Temple Bar, still adhered to the old practice of hanging out a sign; and the creaking and swinging of these boards in their iron frames on windy nights, formed a strange and mournful concert for the ears of those who lay awake in bed or hurried through the streets.’

(«Отечественные записки») «Еще много особенного и замечательного было в то время на лондонских улицах. На многих лавках, особенно к востоку от Темпль-Бэра, верных старинным обычаям, висели огромные вывески, и скрип этих железных досок, слабо укрепленных на железных же петлях, составлял какой-то странный, пронзительный и печальный концерт».

(Абкина) «Улицы Лондона имели тогда и другие особенности, менее неприятные, с которыми люди как-то свыклись. Некоторые лавки (таких было больше всего в восточной части Тэмпл-Бара) еще придерживались старого обычая вывешивать над входом вывеску, и ветреными ночами эти вывески, со скрипом раскачиваясь в своих железных рамах, задавали дикий и унылый концерт, резавший уши тем обитателям квартала, кто уже лежал в постели, но не спал, и тем, кто торопливо пробирался по улицам».

К слову, вряд ли можно назвать  скрип вывесок, почему-то к тому же слабо укрепленных,  «замечательным». Переводчик «Записок» снова достаточно вольно обращается с оригиналом, выпуская из текста некоторые куски. Итак – предложение за предложение, абзац за абзацем.

‘The solitary passenger was startled by the chairmen's cry of 'By your leave there!' as two came trotting past him with their empty vehicle—carried backwards to show its being disengaged—and hurried to the nearest stand.’

(«Отечественные записки») «Скромные пешеходы бросались в сторону, услыша крики носильщиков: «Дорогу, с вашего позволения!»

(Абкина) «Одинокий прохожий вздрагивал от испуга, когда над его ухом раздавался крик «эй, посторонись!» и мимо рысью неслись к ближайшей стоянке носильщики с пустым портшезом, который они тащили задом наперед в знак того, что он не занят».

Один пешеход превратился  в нескольких, да еще скромных, а  носильщики теперь вежливо обращаются к прохожим. Действительно, выражение 'By your leave there!' означает просьбу, разрешение, однако трудно представить себе нечто подобное в речи носильщиков. Остается лишь гадать, делает ли переводчик в тексте постоянные пропуски в угоду объема печатного издания (такая практика существовала на самом деле, о чем свидетельствуют слова редактора журнала «Библиотека для чтения», сетовавшего на Диккенса за то, что «никак нельзя сделать … сокращения» [Катарский1966: 27]), либо из-за недостаточного понимания оригинала. Последнее, кстати, может возникнуть у читателей при чтении следующего предложения:

‘… a Public Progress of some fine gentleman (half-drunk) to Tyburn, dressed in the newest fashion,and damning the ordinary with unspeakable gallantry and grace, furnished to the populace, at once a pleasant excitement and a wholesome and profound example.’

(«Отечественные записки») «Порою процессия молодых и пьяных джентльменов, отправлявшихся в Тейберн, забавляла толпу народа, подавая ей прекрасный и поучительный пример».

(Абкина) «… а там – публичное шествие к Тайберну какого-нибудь представительного и одетого по последней моде джентльмена (полупьяного), который с неописуемой изобретательностью и виртуозностью осыпал бранью сопровождавшего его тюремного священника, служило для черни и приятно возбуждающим развлечением и глубоко поучительным примером».

Из раннего перевода не совсем ясно, почему откуда-то взявшиеся  молодые джентльмены должны подавать пример толпе и почему они должны быть одеты по последней моде. Дело в том, что выражение «отправиться в Тайберн» означает «быть повешенным», и по обычаю преступники перед  казнью надевали свое лучшее платье. Разумеется, подобное шествие всегда привлекала многочисленную толпу народа и служило  для остальных примером-предостережением. Правда, чем дальше в глубину веков, тем труднее бывает понять – особенно читателю иностранному – иноязычные реалии. Вряд ли каждый современный  читатель знает историю Тайберна и уж тем более значение связанных  с ним выражений. Пожалуй, здесь  сложно обойтись без комментария (и  Ланн его приводит), однако даже без  него наличие слов «тюремный священник» у Абкиной наводит читателя на правильный ход мыслей.

Причем если сначала переводчик пропускает некоторые фрагменты, потом  происходит обратное – он начинает придумывать свое, в результате чего складывается хоть и красочная, но не совсем верная картина повествования:

‘While incidents like these, arising out of drums and masquerades and parties at quadrille, were passing at the west end of the town, heavy stagecoaches and scarce heavier waggons were lumbering slowly towards the city, the coachmen, guard, and passengers, armed to the teeth, and the coach—a day or so perhaps behind its time, but that was nothing—despoiled by highwaymen; who made no scruple to attack, alone and single-handed, a whole caravan of goods and men, and sometimes shot a passenger or two, and were sometimes shot themselves, as the case might be.’

(«Отечественные записки») «Часто, в то время, когда в западной части города гремели трубы и кадрили масок пересекали улицы по всем направлениям, в Сити целые караваны повозок с кучерами и пассажирами, вооруженными с ног до головы, были останавливаемы толпою разбойников; пистолетные выстрелы смешивались с криками, и, смотря по своей силе или по упорной защите, злодеи то грабили повозки, то отступали, нередко оставляя множество трупов своих товарищей и пассажиров».

Зрелище довольно кровавое. И даже если не обращать внимания на «кадрили масок» (quadrille здесь означает карточную игру), очередной пропуск небольшого куска (‘a day or so perhaps behind its time, but that was nothing’) и появление нескольких разбойников, а не одного, сцена нападения и отступления переводчиком, по меньшей мере, выдумана.

Добавить больше, чем это  есть на самом деле, пытается переводчик и в диалоге таинственного  незнакомца с могильщиками:

'I am in hiding here like the rest, and if we were surprised would perhaps do my part with the best of ye. If it's my humour to be left to myself, let me have it.'

Вряд ли человек, который  вызывает столь сильный страх  у местных жителей и ни перед  чем не остановится в случае опасности, станет задавать так много вопросов:

(«Отечественные записки») «Что вам от меня надобно? Какое кому до меня дело? Если я не хочу говорить с вами, не хочу иметь с вами никаких сношений, кто ж меня может к этому принудить?»

(Абкина) «Скрываюсь, как и другие, и, если нас здесь застигнут, поведу себя, может, не хуже самых смелых из вас. А раз я хочу, чтобы меня оставили в покое, так и оставьте меня в покое».

У Диккенса многословности от такого персонажа дожидаться не стоит, речь его обрывиста: у него нет времени, да и никакого желания  пускаться в пространственные рассуждения  с другими, тогда как в русском  переводе герой этими чертами  наделен. Он якобы  может доказать всякому, кто дотронется до него, что  слова его не напрасны, и еще  бросает «вокруг себя дикие взгляды, как будто спрашивая, кто из толпы  будет так смел, чтобы на него броситься».

Такие недочеты встречаются  в тексте непрерывно, будто переводчик взял за правило «кое-где что-то отнять, а в другом месте прибавить». И  хотя они не приводят к полному  искажению оригинала, все-таки смысл  сказанного несколько извращают. Нечто  подобное есть и у Введенского.