Постфигуративные и кофигуративные культуры

Положение тех, кто усваивает новую  культуру во взрослом возрасте, точно  так же может включать в себя большое  число механизмов обучения постфигуративного  стиля. Фактически никто не учит иммигрантов  из другой страны, как ходить. Но когда  женщина покупает одежду своей новой  родины и учится носить ее — сначала  неуклюже натягивает снизу одежду, которую она видит на улице  на женщинах, а затем приспосабливается  к ее стилю, начинает надевать ее через  голову,— она вместе с тем постепенно приобретает осанку и формы женщин в новой культуре. Другие женщины  также реагируют на это подсознательно и начинают относиться ко вновь прибывшей  скорее как к одной из соотечественниц, чем как к чужеземке, впускают ее в спальни, удостаивают доверия. Когда мужчины надевают на себя странные новые одежды, они учатся вместе с тем, когда прилично, а когда  неприлично стоять, засунув руки в  карманы, не вызывая замечаний или  оскорблений со стороны окружающих. Это процесс многосторонний, и  во многих отношениях, по-видимому, он столь же не требует приложения специальных  усилий и столь же бессознателен, как процесс, в котором ребенок  обучается в своей культуре всему, что не стало предметом специальных  форм обучения и внимания. Народ, среди  которого чужак нашел себе прибежище, так же мало ставит под вопрос свое собственное привычное поведение, как и старики, прожившие всю  свою жизнь в рамках одной-единственной культуры.

Эти два условия — отсутствие сомнений и отсутствие осознанности — представляются ключевыми для  сохранения любой постфигуративной культуры. Частота, с которой постфигуратирные стили культур восстанавливаются  после периодов мятежей и революций, осознанно направленных против них, указывает, что эта форма культуры остается, по крайней мере частично, столь же доступной современному человеку, как и его предкам  тысячи лет тому назад. Все противоречия, заложенные в памятниках письменности и истории, в архивах и кодексах законов, могут быть реабсорбированы  такими системами, так как они  принимаются некритически, находятся за порогом сознания и потому не могут подвергнуться атакам аналитического мышления.

Чем ближе такие неанализируемые, культурно детерминированные поведенческие  реакции оказываются к реакциям самого наблюдателя, тем труднее  их распознать даже опытному и хорошо подготовленному исследователю. Во время второй мировой войны редко  приходилось сталкиваться с психологическим  сопротивлением научному культурологическому  анализу, пока речь шла о Японии, Китае, Бирме или Таиланде (такое  сопротивление обычно возникало  лишь у тех, кто пользовался иными  стилями наблюдения—“старая китайская  школа”, как их называли). Но те же самые  интеллектуалы, кто охотно принимал анализ культур азиатских или  африканских народов, возражали  упорно и взволнованно, когда речь заходила об анализе европейских  культур, содержавших много подсознательных  элементов, аналогичных их собственным. В этих случаях защитная реакция  против самоанализа, реакция, позволявшая  любому представителю одной евро-американской культуры думать о себе как о свободно действующем, не скованном культурой  индивидууме, действовала и против анализа родственного культурного  типа, например немецкого, русского, английского.

Соответственно и внезапное  распознание какой-нибудь специфической  постфигуративно выработанной формы  культурного поведения, когда ее находят в собственном окружении  наблюдателя, в людях его образовательного уровня, оказывается особенно поучительным. Подсознательное убеждение, что  другие люди, которые внешне весьма отличаются от нас или живут на совсем ином социальном уровне, должны сильно отличаться и в каких-то глубинных  наследственных отношениях, очень живуче. При этом люди могут настойчиво разглагольствовать о своей преданности науке, утверждающей, что расовые или классовые  установки прививаются культурой, а не передаются генами. Но всякий раз, когда совокупность постоянных различий между людьми велика, прибегают к  ее генетическим объяснениям. Большинство людей считают, что если другие люди очень сильно отличаются от них, то эти отличия могли быть только унаследованными. Поэтому культурно обусловленные различия приобретают всю свою психологическую реальность только тогда, когда человек должен обратиться к культурному объяснению необъяснимых элементов в поведении его французского или немецкого коллеги той же самой внешности.

Именно эти глубинные, не ставшие  предметом анализа, необозначенные устойчивые поведенческие структуры, усвоенные от несомневающихся старших  или же от несомневающихся представителей той культуры, где обосновались пришельцы, и должны стать предметом анализа, чтобы определенное понимание культуры смогло сделаться частью интеллектуальных наук о человеке, частью той духовной атмосферы, в которой эти науки  только и могут процветать. Коль скоро люди знают, что они говорят  на языке, отличном от языка их соседей, что их язык был усвоен ими в  детстве и может быть усвоен иностранцами, они становятся способными к изучению второго и третьего языка, к построению грамматики, к сознательному видоизменению  родного языка. Язык, взятый с этой точки зрения,— это просто тот .аспект культуры, в отношении которого уже давно было признано, что он не имеет ничего общего с наследственностью  человека. Задача понимания другой культуры во всей ее целостности, понимании  самых .глубинных механизмов эмоций, самых тонких отличий поз и  жестов не отличается от задачи понимания  другого языка. Но задача анализа  таких целостностей требует других инструментов — дополнения опытного аналитического глаза и уха фотокамерами, магнитофонами и инструментами  анализа.

Сегодня мы располагаем обилием  примеров различных форм постфигуративных культур народов, представляющих все  последовательные фазы истории человечества — от времен охоты и собирательства до современности. В нашем распоряжении теория и техника их исследования. И хотя примитивные народы, необразованные крестьяне и бедняки из сельских захолустий и городских трущоб не могут прямо рассказать нам обо всем, что они видели и слышали, мы можем зарегистрировать их поведение для последующего анализа, мы можем также дать им в руки камеры, так что они могут зафиксировать и помочь нам увидеть то, что мы в силу нашего воспитания не можем увидеть непосредственно. Известное прошлое человечества открыто перед нами и может рассказать нам о том, как после тысячелетия постфигуративной культуры и кофигуративной культуры, в котором люди учились старому от своих родителей, а новому от своих сверстников, мы подошли к новой стадии в эволюции человеческих культур.

Настоящее: Кофигуративные культуры и знакомые сверстники

Кофигуративная  культура — это культура, в которой  преобладающей моделью поведения  для людей, принадлежащих к данному  обществу, оказывается поведение  их современников. Описан ряд постфигуративных культур, в которых старшие по возрасту служат моделью поведения  для молодых и где традиции предков сохраняются в их целостности  вплоть до настоящего времени. Однако обществ, где кофигурация стала  бы единственной формой передачи культуры, мало, и не известно ни одного, в котором  бы только эта модель сохранялась  на протяжении жизни нескольких поколений. В обществе, где единственной моделью  передачи культуры стала кофигурация, и старые и молодые сочтут “естественным” отличие форм поведения у каждого  следующего поколения по сравнению  с предыдущим.

Во всех кофигуративных культурах  старшие по возрасту по-прежнему господствуют в том смысле, что именно они  определяют стиль кофигурации, устанавливают  пределы ее проявления в поведении  молодых. Имеются общества, в которых  одобрение старших оказывается  решающим в принятии новой формы  поведения, т.е. молодые люди смотрят  не на своих сверстников, а на старших  как на последнюю инстанцию, от решения  которой зависит судьба нововведения. Но в то же самое время там, где  общепризнано, что представители некоторого поколения будут моделировать свое поведение по поведению своих современников (в особенности когда речь идет о подростковых группах сверстников) и что их поведение будет отличаться от поведения их родителей и дедов, каждый индивидуум, коль скоро ему удастся выразить новый стиль, становится в некоторой мере образцом для других представителей своего поколения.

Кофигурация начинается там, где наступает  кризис постфигуративной системы. Этот кризис может возникнуть разными  путями: как следствие катастрофы, уничтожающей почти все население, но в особенности старших, играющих самую существенную роль в руководстве  данным обществом; в результате развития новых форм техники, неизвестных  старшим; вслед за переселением в  новую страну, где старшие всегда будут считаться иммигрантами и  чужаками; в итоге завоевания, когда  покоренное население вынуждено  усваивать язык и нравы завоевателей; в результате обращения в новую  веру, когда новообращенные взрослые пытаются воспитать своих детей  в духе новых идеалов, неосознанных ими ни в детском, ни в юношеском  возрасте, или же в итоге мер, сознательно  осуществленных какой-нибудь революцией, утверждающей себя введением новых  и иных стилей жизнидля молодежи.

Условия для перехода к кофигуративному  типу культуры становятся особенно благоприятными после возникновения высших цивилизаций, этих средств мобилизации ресурсов. Высшие цивилизации создают возможность  представителям одного общества аннексировать, покорить, присоединить, поработить или  обратить в свою веру представителей других обществ и контролировать или же направлять поведение младших  поколений. Часто, однако, кофигурация  как стиль культуры длится только в течение краткого времени.

Тем не менее убеждение в возможности  объединить в составе одного общества очень большое число взрослых, получивших различное воспитание, взрослых с различными установками, вносит значительные изменения в культуру этого общества. Поведение уже не так тесно связано с рождением в данном обществе, чтобы представляться чем-то скорее врожденным, чем приобретенным. Кроме того, так как новые группы, поглощенные коренным населением, все же сохраняют некоторые стороны своей собственной культуры, становится возможным провести различие между детьми, являющимися членами данного общества по праву рождения, и детьми, рожденными в группах, включенных в него. Вера в то, что можно ассимилировать большое число индивидуумов различных возрастов, может привести к большей гибкости, к большей терпимости к различиям. Но она может также побудить культуру к выработке некоторых контрмер, например к проведению более жестких границ между кастами, чтобы помешать пришельцам пользоваться привилегиями людей, принадлежащих к этой культуре по праву рождения.

Полезно сравнить разные виды культурной абсорбции. Там, где она принимает  форму рабства, большие группы взрослых, как правило, насильственно уводятся из их родных мест. Им отказывают в праве  придерживаться большинства их собственных  обычаев, а их поведение регулируется темя, кто их поработил. В примитивных  африканских обществах рабство  практиковалось в больших масштабах. Порабощение применялось в качестве меры наказания; но и рабы, являвшиеся выходцами из других групп, в культурном и физическом отношении были подобны  своим поработителям. Во многих случаях  они располагали неотчуждаемыми правами. И после относительно небольшого промежутка времени семьи и потомки  порабощенных включались в свободное  общество. Клеймо рабства оставалось позорным клеймом на таких семьях, и можно было прибегнуть к различным  уловкам, чтобы как-то скрыть прошлое, но не было никаких существенных различий в культуре или внешнем виде, различий, как-то ограничивающих право потомков рабов принадлежать к культуре, в  которой они были рождены.

Иммиграция в США и в Израиль  — типичный случай такого включения в культуру, когда от молодежи требуется, чтобы их поведение резко отличалось от поведения, характерного для культуры их предков. В Израиле иммигранты из Восточной Европы не обращают внимания на стариков — представителей старшего поколения, сопровождавших своих детей в иммиграцию. Они проявляют в отношении к ним меньше уважения как к людям, не имеющим больше власти, своего рода пренебрежение, подчеркивающее, что старшие не являются более хранителями мудрости или моделью поведения для молодежи.

В постфигуративной культуре молодежь может отворачиваться от слабостей  стариков, она может и жаждать  овладеть мудростью и могуществом, олицетворяемым ими, но в обоих случаях  она сама со временем станет тем, чем  сейчас являются старики. Но для потомков иммигрантов безотносительно к  тому, была ли эта иммиграция добровольной или же вынужденной, отвернулось  ли старшее поколение от нищеты и  бесправия своего прошлого или же тосковало по прежней жизни, поколение  дедов представляет собой прошлое, оставшееся где-то там... Глядя на это  поколение, дети видят в них людей, по чьим стопам они никогда не последуют, и вместе с тем тех людей, какими бы стали они сами в другой обстановке, где влияние стариков сказалось  бы и на них-через родителей.

В медленно развивающихся обществах  небольшие констатируемые изменений  поведения, отличающие старшее поколение  от младшего, могут трактоваться как  изменение моды, т. е. как незначительные нововведения, привносимые молодежью  в одежду, манеры, виды отдыха, нововведения, относительно которых у старших  нет оснований для волнения. На Новой Гвинее, где народы постоянно  заимствуют новые стили одежды друг у друга или даже торгуют ими, все женщины одного племени, молодые  и старые, могут перенять новый  модный стиль травяной юбки, сделав ее длинной спереди и короткой сзади (вместо короткой спереди и  длинной сзади). Старуху, продолжающую носить старые, вышедшие из моды юбки, заклеймили бы как старомодную. Небольшие  вариации в пределах господствующего стиля культуры не изменяют характера постфигуративной культуры. В любом случае девушки знают, что им придется действовать так же, как действовали их бабки. Когда они сами станут бабушками, они также либо примут новые моды, либо предоставят молодежи следить за сменяющимися модами. За идеей моды стоит идея непрерывности культуры. Подчеркивая модность чего-либо, хотят сказать, что ничто важное не меняется.

В новогвинейских культурах не проводят различия между изменениями, глубоко  затрагивающими сердцевину культуры, и изменениями поверхностными, которые  могут происходить многократно, не касаясь этой сердцевины, Во всей этой зоне мы сталкиваемся с принципиальной однородностью тех характеристик  культуры, которые могут заимствоваться и отбрасываться. Многие из них кочевали от племени к племени неоднократно. Анализ новогвинейских культур показывает, как непрерывные малые изменения  на поверхности могут фактически создавать устойчивую преемственность  и стабильность более глубинных  уровней культуры.