Постфигуративные и кофигуративные культуры

Мы все ещё очень мало знаем, как происходят такие благотворные прорывы в системах, воспроизводящих  конформизм и повторение прошлого. Мы не знаем, как некоторые дети сохраняют  свою непосредственность в системах, ее глушащих и регламентирующих, как  они еще умеют удивляться, услышав  столько сухих ответов, как они  самым поразительным образом  все еще хранят надежду среди  господствующей нищеты и отчаяния. В течение истекшего полувека мы очень много узнали о травме рождения ⁵, о влиянии на младенцев или детей событий, которые они не в состоянии или не подготовлены понять, но мы еще очень мало знаем о тех, кто необычайно одарен. А это одна из тех областей, о которой молодые люди задают вопросы.

Отношения между поколениями в  постфигуративном обществе необязательно  бесконфликтны. В некоторых обществах  от каждого молодого поколения ждут мятежа — презрения к пожеланиям старших и захвата власти у  людей старших, чем они сами. Детство  может переживаться мучительно, и  маленькие мальчики могут жить в  постоянном страхе, что их взрослые дяди и тетки схватят их и подвергнут устрашающим ритуалам в их честь. Но когда эти маленькие мальчики подрастут, они будут ожидать  от своих братьев и сестер тех  же самых церемоний во имя своих  детей, церемоний, которые так пугали и мучили их! И действительно, для  некоторых из наиболее устойчивых постфигуративных культур, таких, как австралийские  аборигены или же банаро ⁶ с реки Керам в Новой Гвинее, характерно вовлечение всего населения в ритуалы пыток, инициации, коллективного обладания женщиной. Многие стороны этих обрядов нельзя охарактеризовать иначе, как пытки, вызывающие стыд и страх у жертвы.

Точно так же как узник, спящий на жесткой постели, много лет мечтает  о мягкой и находит, выйдя из тюрьмы, что может спать только на жесткой, как голодающие люди, переехав к  месту, где пища лучше, находят, что  их тянет к менее питательной  и ранее казавшейся невкусной  пище их детства, так и всяким народ, по-видимому, более упорно держится за те культурные традиции, которые  он усвоил ценою страданий, чем за приобретенные в удовольствиях  и радостях. Дети, счастливо выросшие в комфорте, обнаруживают большую  уверенность в себе, с большей  легкостью приспосабливаются к  новой обстановке, чем дети, первые жизненные уроки которых были связаны с наказаниями и страхом. Чувство принадлежности к определенной культуре, внушенное с помощью  наказаний и угрозы изгнания из нее, удивительно устойчиво. Чувство  принадлежности к определенной нации, связанное со страданием и способностью страдать, гордостью за прежние героические  муки предков, может быть сохранено  и в изгнании, в условиях, когда  можно было бы ожидать, что оно улетучится. Некоторые поразительно устойчивые общины, такие, как еврейская или армянская, обнаруживают перед нами сохраняющееся чувство национального характера в течение веков преследования и изгнания.

Но прототипом постфигуративной культуры служит эта изолированная примитивная  культура, культура, в которой только лабильная память ее представителей сохраняет предания прошлого. У народов, не имеющих письменности, нет книг, спокойно дремлющих на полках, чтобы  сверить действительно бывшее с  вымыслом. Безгласные камни даже тогда, когда они обработаны и вырезаны рукою человека, с легкостью вписываются  в пересмотренные версии о прошлом  мира. Генеалогия, не связанная документами, конденсирует историю таким образом, что мифологическое и близкое  прошлое сливаются вместе. «Ах этот Юлий Цезарь! Он заставил всю эту деревню поработать на дорогах». «Вначале была пустота». Разрушение памяти о прошлом или сохранение ее в форме, просто утверждающей настоящее, всегда было высокоэффективным средством адаптации примитивных народов даже с более развитым историческим сознанием, когда они начинали думать, что их маленькая группа возникла именно в том месте, где они живут сейчас.

Именно на основании знакомств  с обществами такого рода антропологи  приступили к разработке понятия  культуры. Кажущаяся стабильность и  чувство неизменной преемственности, характерные для этих культур, и были заложены в модель «культуры, как таковой», модель, которую они предложили другим, не антропологам, пожелавшим воспользоваться антропологическими категориями для истолкования человеческого поведения. Но всегда существовало явное противоречие между этнографическими описаниями малочисленных примитивных гомогенных, медленно изменяющихся обществ и разнообразием примитивных племен, населяющих такие регионы, как Новая Гвинея и Калифорния. Очевидно, что с течением времени, хотя и в пределах одного и того же технологического уровня, должны происходить большие изменения. Народы разделяются, языки дивергируют. Люди, говорящие на тех же самых языках, оказываются живущими за сотни миль друг от друга, группы людей резко противоположных физических типов могут говорить на одном языке, принадлежать к той же самой культуре.

Мне представляется, что до настоящего времени недостаточно обращали внимание на одно обстоятельство: когда у  народа нет письменности, нет документов прошлого, то восприятие новизны быстро сглаживается и топет в общей  атмосфере прошлого. Старшие, редактирующие  ту версию культуры, которая передается молодым, мифологизируют или вообще отрицают перемену. Народ, всего лишь три или четыре поколения которого прожили в вигвамах на просторах  великих американских прерий и который  заимствовал саму форму вигвама  у других племен, может придумать  историю, как его предки научились  делать вигвам, подражая форме свернутого листа. На Самоа старики вежливо  выслушали рассказ о длительных морских путешествиях, некогда совершенных  полинезийскими предками, из уст Те Ранги Хироа, гостя-полинезийца из Новой Зеландии, народ которого сохранил священный список древних путешествий, хранимый в памяти каждого поколения. Затем они твердо возразили ему: «Очень интересно, по самоанцы возникли здесь, в Фитиуте». Гость, полуполинезиец, полуевропеец и высокообразованный человек, будучи сильно раздражен, не нашел другого выхода, как спросить их, христиане ли они и верят ли в сады Эдема.

В размывании контуров какой-то перемены, в поглощении ее отдаленным прошлым  играет немаловажную роль и ненадежность пашей памяти в воспроизведении  пережитого. Мы нашли, что народ, который  мог описать каждую деталь какого-нибудь события, происшедшего в период относительной  стабильности, давал самые противоречивые и путаные отчеты о событиях более  поздних, если они происходили в  неспокойные времена. События, которые  должны быть соотнесены с непривычной  обстановкой, приобретают некий  оттенок нереальности и со временем, если их не забывают вообще, принимают  в памяти привычные формы, а их своеобразные черты, равно как и  процесс, приведший к их появлению, забываются. Неизменность поддерживается в памяти вытеснением из нее всего  того, что нарушает непрерывность  и тождество.

Даже в культурах, включающих в  себя идею изменения, обращение к  сочным деталям для того, чтобы  укрепить память о событиях как отдаленного, так и недавнего прошлого, помогает сохранить чувство преемственности в очень длительных промежутках времени. Это один из приемов оживления памяти, который может быть утрачен вместе со связанными с ним установками культуры в отношении ее индивидуальности и традиций. Но он может быть и возрожден. Устойчивое, не допускающее сомнения чувство своей особенности, всепроникающее сознание правильности любого аспекта жизни, характерное для постфигуративных: культур, может проявиться — и может быть восстановлено — на любом уровне культуры любой сложности.

Иммигранты, прибывающие в новую  страну, такую, как Северная Америка  или Австралия, из другой, где письменность уже насчитывает тысячелетия, а  каждый город украшен зданиями, свидетельствующими об исторической последовательности перемен, могут утратить саму идею изменения. Без старых хроник, без старых ориентиров, рынков, деревьев или гор, вокруг которых  оседала история, прошлое свертывается. Важен здесь и стиль их жизни  в новой стране, стиль, сохраняющий  многое из прошлого. То, что они продолжают говорить на своем языке, возобновляют свои привычные занятия (выращивают виноград па похожих почвах, сеют пшеницу  на полях, сходных со старыми, строят дома, сохраняющие старые формы), и  то, что ландшафт и даже ночь с  ее привычным движением Большой  Медведицы через северное неба им знакомы,— все это может дать иммигрантской общине чувство непрерывной  преемственности. И это чувство  может длиться: столько же, сколько  люди живут группами, в которых  деды сохраняют весь свой авторитет, а предписания, как выращивать урожай, хранить пищу или же как справляться  с бедствиями, остаются в силе. В  скандинавских общинах Северной Миннесоты иммигранты, приложившие  очень много усилий к сохранению, старого образа жизни, сохранили  и очень много сторон своей  культуры.

Культура в детстве может  быть усвоена настолько полно. и  безусловно, а контакт с представителями  других культур может быть настолько  поверхностным, враждебным или заключать  в себе такие контрасты, что чувство  собственной культурной индивидуальности у человека может не поддаваться  почти никаким изменениям. Отдельные  индивидуумы поэтому могут жить в течение многих лет среди  представителей других культур, работая  и питаясь с ними, иногда даже вступая с ними в браки и  воспитывая детей, и при этом не ставить  под вопрос свою культурную-индивидуальность, не стремиться ее изменить. Окружающие, со своей стороны, и не предлагают им сделать этого. Или же целые группы могут выработать у себя обычай ограниченных миграций, как в Греции или в Китае. Все мужчины, достигнув определенного возраста, могут уходить в море, идти работать на рудники, виноградники или фабрики другой страны, оставляя своих женщин и детей дома. Через несколько поколений вырабатываются новые привычки жить в отсутствие отцов, но культура, хотя и в видоизмененной форме, все же передается в ее цельности.

Однако возможности перемен  значительно вырастают, когда;, группа перемещается в иную среду, причем все  три поколения покидают, свою страну и поселяются в местности, ландшафт которой сопоставим с прежней здесь так же бегут реки и с тем же шумом море бьется о берег. В этих условиях старый образ жизни может быть сохранен в значительной мере, а воспоминания дедов и опыт внуков оказываются параллельными. Тот факт, что в новой стране уже холодно в начале сентября, а на старом месте грелись на солнышке вплоть до октября, что здесь нет семян подсолнуха, что ягода, собранная в начале лета, черная, а не красная, что у собранных осенью орехов иная форма, хотя их и называют, как и раньше,— все эти изменения вводят новый элемент в суждение дедов: а «в прежней стране» было иначе.

Это осознание различий ставит ребенка  перед новым для него выбором. Он может слушать и понимать, что  «здесь» и «там» — это различные места, делая тем самым факт миграции и перемены частью своего собственного сознания. Осознав же происшедшее, он может либо хранить в памяти контраст и с любовью смотреть на то немногое, что было унаследовано от старого образа жизни, либо же считать все эти воспоминания предков скучными, малопривлекательными и отбросить их. Правительство новой страны может требовать, чтобы иммигранты приняли новую идеологию, отбросили жизненные привычки прошлого, делали прививки своим детям, платили налоги, посылали свою молодежь в армию, а детей в школы изучать государственный язык. Но даже и без этих требований имеется много других факторов, мешающих молодым прислушиваться к старикам. Если их воспоминания слишком ностальгичны если они рассказывают о многоэтажных домах, в которых они некогда жили, как делали йеменцы, прибывшие в Израиль, или романтизируют старые уютные крестьянские коттеджи, как это делают ирландцы в клетках городских трущоб,— то они только вызовут раздражение у их внуков. Прошлое величие — плохая компенсация за пустую кастрюлю, и оно никак не мешает разгуливать современным сквознякам.

Поэтому неудивительно, что многие из иммигрантов, даже живя вместе, своей  общиной в стране, куда они иммигрировали, отбрасывают многое из прошлого, исключают  из своей сузившейся жизни значительную долю богатств своего домиграционного  прошлого. Люди, в свое время приобщенные  к этому прошлому, хотя и в весьма ограниченной степени, как крестьяне  или рабочие, позволяют умереть  отголоскам прошлой книжности и  истории, когда-то в них жившим, и  удовлетворяются оскудевшей жизнью на новом месте. Именно такую жизнь  вели англоязычные поселенцы гор  на американском Юго-Востоке. Их культура, вне всякого сомнения, была британской по своему происхождению. Но в начале первой мировой войны были найдены  группы, которые никогда не покидали своих долин и ничего не знали  о стране, в которой они жили, даже названия ближайшего крупного города. И тем не менее они в свое время принадлежали к культурной традиции, в которой большое место  занимала борьба королей и баронов, и эмигрировали они в Америку  по религиозным и политическим причинам.

Угасание старой культуры такого рода, культуры, вполне пригодной для иного  места распространения, иных средств  к жизни или же популяции иных размеров, происходит повсюду в мире. Мы знаем южноамериканских индейцев, которые умеют прясть, но прядут они только орнаментальные нити для  украшения своих тел и не ткут. Есть пароды, у которых система  родственных связей развилась до такой степени, что превратилась в единственную форму социальной организации, а их предки входили  в состав некогда созданных империй. Такие народы, как майя или критяне, образ жизни которых даже в  том же самом ареале культуры потерял  свою цельность, фрагментировался, утратили многое из того, что составляло внутреннюю суть культуры их предков.

Изменения такого рода модифицируют качественную характеристику культуры. Я полагаю, что мы можем сформулировать рабочее определение характера  таких изменений и того момента, когда происходит коренное преобразование сути культуры, момента, когда мы уже  не можем говорить о постфигуративной культуре и должны рассматривать  то, что возникло, как культуру другого  типа. Единственно существенная и  определяющая характеристика постфигуративиой культуры или же тех ее аспектов, которые остаются постфигуративными  среди всех громадных изменений  в ее языке и традициях, состоит  в следующем: группа людей, включающая в себя представителей по крайней  мере трех поколений, принимает данную культуру за нечто само собой разумеющееся, так что ребенок, вырастая, принимает  без тени сомнения все то, в чем  не сомневался никто в его окружении. При таких обстоятельствах количество автоматически усваиваемых поведенческих  реакций, отвечающих всем стандартам данной культуры, и внутренняя взаимосвязанность  огромны, но только небольшая часть  из них осознается: пирожные, готовящиеся  к рождеству,— предмет самого пристального внимания, соль же в кастрюлю кладут автоматически. Магические знаки, намалеванные на коровниках, для того чтобы молоко не скисало, получают свои названия, а на соотношение накошенного  сена с полученным молоком не обращают внимания. Предпочтения, оказываемые  некоторым людям и животным, тонкости отношений между мужчиной и женщиной, привычка укладываться спать и вставать, способы сберегать и тратить  деньги, реакции на удовольствие и  боль — все это разветвленные  структуры поведения, унаследованные индивидуумом. Можно показать, анализируя их, что опи обладают внутренней согласованностью и универсальны, и  тем не менее они остаются за порогом  сознания. Именно это свойство подсознательности, невербализованности, необозначенности и придает постфигуративной культуре и постфигуративным аспектам всех культур  их великую устойчивость.