Постфигуративные и кофигуративные культуры

Постфигуративные и кофигуративные культуры

Прошлое: Постфигуративные культуры и хорошо известные предки

Разграничение, которое я делаю между тремя типами культур — постфигуративной, где дети прежде всего учатся у своих предшественников, кофигуративной, где и дети и взрослые учатся у сверстников, ипрефигурати вной, где взрослые учатся также у своих детей,— отражает время, в котором мы живем. Примитивные общества, маленькие религиозные или идеологические анклавы главным образом постфигуративны, основывая свою власть на прошлом. Великие цивилизаций, по необходимости разработавшие процедуры внедрения новшеств, обращаются к каким-то формам кофигуративного обучения у сверстников, товарищей по играм, у своих коллег по учебе и труду. Теперь же мы вступаем в период, новый для истории, когда молодежь с ее префигуративным схватыванием еще неизвестного будущего наделяется новыми правами.

Постфигуративная культура — это  такая культура, где каждое изменение  протекает настолько медленно и  незаметно, что деды, держа в руках  новорожденных внуков, не могут представить  себе для них никакого иного будущего, отличного от их собственного прошлого. Прошлое взрослых оказывается будущим  каждого нового поколения; прожитое ими — это схема будущего для  их детей. Будущее у детей формируется  таким образом, что все пережитое  их предшественниками во взрослые годы становится также и тем, что испытают дети, когда они вырастут.

Постфигуративные культуры, культуры, в которых взрослые не могут вообразить себе никаких перемен и потому передают своим потомкам лишь чувство  неизменной преемственности жизни, по современным данным, были характерны для человеческих сообществ в  течение тысячелетий или же до начала цивилизации. Без письменных или других средств фиксации прошлого люди вынуждены были включать каждое изменение в свое сознание, хранить  его в памяти и отработанных формах действий каждого поколения взрослых. Основные навыки и знания передавались ребенку так рано, так беспрекословно и так надежно — ибо взрослые выражали здесь свое чувство уверенности, что именно таков должен быть мир для него, раз он дитя их тела и души, их земли, их особой традиции,— что у ребенка не могло быть и тени сомнения в понимании своей собственной личности, своей судьбы. Только воздействие какого-нибудь внешнего потрясения (природной катастрофы или иноземного вторжения) могло, изменить все это. Общение с другими народами могло и не менять этого ощущения вневремонности. Даже экстремальные условия вынужденных миграции, длительных плаваний к неизвестному либо же определенному месту по неизведанным морям, прибытия на необычный остров только подчеркивали это чувство преемственности.

Правда, преемственность в каждой культуре зависит от одновременного проживания в ней по крайней мере представителей трех поколений. Существенная черта постфигуративных культур  — это постулат, находящий свое выражение в каждом деянии представителей старшего поколения, постулат, гласящий, что их образ жизни, сколь много  бы изменений в нем в действительности ни содержалось, неизменен и остается вечно одним и тем же. В прошлом, до современного увеличения продолжительности  жизни, живые прадеды встречались  крайне редко, а дедов было немного. Тех, кто дольше всех был живым  свидетелем Событий в данной культуре, кто служил образцом для более  молодых, тех, от малейшего звука  или жеста которых зависело одобрение  всего образа жизни, было мало, и  они были крепки. Их острые глаза, крепкие  члены, неустанный труд были свидетельством не только выживания их, но и выживания  культуры, как таковой. Для того чтобы  сохранить такую культуру, старики  были нужны, и нужны не только для  того, чтобы иногда вести группы людей на новые места в периоды  голода, но и для того, чтобы служить  законченным образцом жизни, как  она есть. Когда конец жизни  известен человеку наперед, когда заранее  известны молитвы, которые будут  прочитаны после смерти, жертвоприношения, которые будут сделаны, тот кусок земли, где будут покоиться его кости, тогда каждый соответственно своему возрасту, полу, интеллекту и темпераменту воплощает в себе всю культуру.

В культурах такого рода каждый объект по своей форме, по тому, как с  ним обращаются, как его принимают  или отвергают, как им злоупотребляют, как ломают или же воздают ему  незаслуженные почести, закрепляет формы производства и потребления  всех других объектов. Каждый жест закрепляет, вызывает в памяти, отражает или  же оказывается зеркальным образом, эхом любого другого жеста, более  или менее полной версией которого он является. Каждое высказывание включает в себя формы, обнаруживаемые в других высказываниях. Любой сегмент поведения  в данной культуре, если его проанализировать, оказывается подчиняющимся одному и тому же основополагающему образцу  либо же закономерно связан с другими  моделями поведения в данной культуре. В очень простых культурах  народов, существующих в изоляции от других, это явление взаимосвязи  всего со всем выступает самым  рельефным образом. Но и очень  сложные культуры по своему стилю  могут быть постфигуративны и  тем самым обнаруживать все свойства других постфигуративных культур: неосознанность изменений, успешную передачу из поколения  в поколение каждому ребенку  неистребимых штампов определенных культурных форм.

Конечно, условия, ведущие к переменам, всегда существуют в скрытой форме, даже в простом повторении традиционных действий, так как никто не может  вступить в один и тот же поток  дважды, всегда существует возможность, что какой-нибудь прием, какой-нибудь обычай, какое-нибудь верование, повторенное  в тысячный раз, будет осознано. Эта  возможность возрастает, когда представители  одной постфигуративной культуры вступают в контакт с представителями  другой. Тогда их восприятие того, чем, собственно, является их культура, обостряется.

В 1925 году, после столетия контактов  с современными культурами, самоанцы непрерывно говорили о Самоа, самоанских обычаях, напоминали своим маленьким детям, что они самоанцы, вкладывая в эти определения унаследованное ими представление о своей полинезийской природе и чувство противоположности между ними и иностранцами-колонизаторами. В 1940-х годах в Венесуэле, в нескольких милях от города Маракайбо, индейцы все еще охотились с помощью луков, но варили пищу в алюминиевых кастрюлях, украденных у европейцев. И в 1960-х, живя анклавами в чужих странах, европейские и американские оккупационные войска и их семьи смотрели теми же непонимающими и непрпемлющими глазами на «туземцев»— немцев, малайцев или вьетнамцев, живших за стенами их поселений. Ощущение контраста может только усилить сознание неизменности элементов, составляющих специфическую особенность группы, к которой принадлежит данный человек.

Хотя для постфигуративных культур  и характерна тесная связь с местом своего распространения, этим местом необязательно  должна быть одна область, где двадцать поколений вспахивали одну и ту же почву. Культуры такого же рода можно  встретить и среди кочевых  народов, снимающихся с места  дважды в год, среди групп в  диаспорах, таких, как армянская  или еврейская, среди индийских  каст, представленных небольшим числом членов, разбросанных по деревням, заселенным представителями многих других каст. Их можно найти среди маленьких  групп аристократов или же отщепенцев общества, как эта ¹ в Японии. Люди, которые принадлежали когда-то к сложным обществам, могут забыть в чужих странах те динамические реакции на осознанную перемену, которые вынудили их к эмиграции, и сплотиться на новом месте, вновь утверждая неизменность своего тождества со своими предками.

Принятие в такие группы, обращение  в их веру, обряды инициации, обрезания, посвящения — все возможно; но все  акты такого рода — это принятие абсолютных и необратимых обязательств в отношении традиций, переданных дедами внукам. Членство в них, обычно приобретаемое по праву рождения, иногда избранием, определяется верностью  этому безоговорочному и абсолютному обязательству.

Постфигуративная культура зависит  от реального присутствия в обществе представителей трех поколений. Поэтому  для постфигуративной культуры в  особо сильной мере характерна ее генерационность. Ее сохранение зависит  от установок стариков и от того почти неистребимого следа, который  они оставляют в душах молодых. Оно зависит от того, могут ли взрослые видеть родителей, воспитавших  их точно так же, как они воспитывают  своих детей. В таком обществе нельзя взывать к мифическим фигурам  родителей, тени которых так часто  призывают в меняющемся обществе для того, чтобы оправдать родительские требования. Здесь нельзя прибегать  к формуле: “Мой отец никогда не сделал бы того-то и того-то”, когда  дед сидит здесь же, заключив сердечный  союз со своим внуком, а отец, требующий  должного повиновения от сына, оказывается  противником и того и другого. Вся система постфигуративного  общества существует сейчас и здесь; она не зависит от каких бы то ни было толкований прошлого, которые  бы не разделялись теми, кто их слушает. Они слушали их со дня рождения и поэтому воспринимают их как  подлинную реальность. Ответы на вопросы: “Кто я? Какова. суть моей жизни как  представителя моей культуры? Как  я должен говорить, двигаться, есть, спать, любить, зарабатывать па жизнь, встречать смерть?”— считаются  предрешенными. Вполне возможно, что  смелость, чадолюбие, прилежность или  же отзывчивость у отдельного человека будут не на уровне заветов дедов. Но и в своих недостатках он такой же представитель данной культуры, как другие ее члены в своих  достижениях. Если самоубийство — признанная возможность, то некоторые или многие могут его совершить; если же нет, то те же самые саморазрушительные импульсы примут иную форму. Совокупность общечеловеческих мотивов действий и имеющихся в нашем распоряжении защитных механизмов, процессов осознания  и восприятия, опознания и узнавания, процессов реинтеграции будет всегда одной и той же. Но способ их соединения неповторимо своеобразен и различен.

Различные народы бассейна Тихого океана, которыми я занималась в течение  сорока лет, демонстрируют нам различные  типы постфигуративных культур. Горные арапеши Новой Гвинеи, такие, какими они были сорок пять лет назад, показывают нам одну форму этой культуры. В уверенности, точности, с которыми осуществляется каждое действие —  поднимают ли они что-нибудь большим  пальцем ноги с земли или же обкусывают листья для циновок, чувствовалась  та согласованность каждого движения, каждого жеста со всеми остальными, в которой отражено прошлое, каким  бы изменениям оно ни подверглось, само по себе уже утерянное. Ибо для  арапешей нет прошлого, помимо прошлого, воплощенного в стариках и в более  юных формах в их детях и в детях  их детей. Изменения были, но они  настолько полно ассимилировались, что различия между обычаями более  ранними и приобретенными позднее  исчезли в сознании и установках народа.

Когда ребенка арапешей кормят, купают, держат на руках и украшают, мириады  скрытых, никак не оговоренных навыков  передаются ему руками, держащими  его, голосами, звучащими вокруг, каденциями колыбельных и похоронных песнопений. Когда ребенка несут по деревне  или же в другую деревню, когда  он сам начинает ходить проторенными тропами, любая самая неожиданная  неровность на знакомой дорожке —  уже событие, регистрируемое его  ногами. Когда строится новый дом, реакция на него проходящего мимо человека является для ребенка сигналом того, что здесь возникает что-то новое, что-то, чего не было несколько  дней назад, и вместе с тем сигналом, что перед ним нечто довольно обычное, не поражающее воображения  других людей. Эта реакция столь  же слаба, как реакция слепого  на иное ощущение солнечного света, пробивающегося через крону деревьев с листьями другой формы. Но она все же была. Появление чужака в деревне регистрируется с такой же точностью. Мускулы  напрягаются, когда люди думают про  себя, сколько нищи надо будет наготовить, чтобы ублажить опасного гостя, и  где сейчас мужчины, ушедшие из деревни. Когда родился новый младенец на краю обрывистого берега, в “дурном месте”, куда отсылают менструирующих и рожающих женщин, месте дефекаций и родов, то тысячи малых, но понятных знаков возвестили об этом, хотя никакой глашатай об этом не объявлял.

Живя так, как, по мнению арапешей, они всегда жили, с единственным прошлым неопределенной давности, безмерно давним прошлым, в месте, где каждая скала и каждое дерево служат тому, чтобы подкреплять и вновь  утверждать это неизменное прошлое, старики, люди средних лет и молодежь воспринимали и передавали один и  тот же набор поручений. Вот что  значит быть человеком, мальчиком или  девочкой, первым и последним ребенком в семье, родиться в клане старшего брата или же в клане одного из младших; вот что значит принадлежать к той половине деревни, покровителем которой является ястреб, и быть одним из тех, кто, выросши, будет  говорить пространные речи на пирах; и вот что значит родиться или  быть усыновленным в другой части  деревни, расти, как какаду, и говорить кратко. Точно так же ребенок узнает, что многие дети рождаются и умирают, не вырастая. Он узнает, что жизнь  хрупка, что ее могут отнять у  новорожденного нежелательного пола, она может угаснуть на руках у  кормящей матери, теряющей молоко, может  быть потеряна потому, что рассердится  какой-нибудь родственник, украдет  часть тела и отдаст ее злым колдунам. Еще ребенок узнает, что обладание  людьми землей вокруг них эфемерно, что существуют заброшенные деревни  без людей, которые жиля бы под  кронами их деревьев; что были сорта  ямса, семена которых или заклинания для их выращивания утеряны, и  от них остались только названия. Потери такого рода не считаются изменениями  в привычном ходе вещей, они скорее постоянно повторяющиеся и закономерные явления в мире, где всякое познание текуче, а все ценное сделано другими  людьми и должно быть позаимствовано у них. Танец, с которым они  познакомились двадцать лет тому назад, сейчас ушел из деревни в глубинную  часть острова, и только антрополог, этот человек извне, либо случайный  гость из соседней этнической группы, убежденный в неполноценности горных народов, ищущий подтверждения своим теориям, может рассуждать о сохраненных и утерянных частях танца.