Постфигуративные и кофигуративные культуры

Чувство вневременности и всепобеждающего  обычая, которое я нашла у арапешей, чувство, окрашенное отчаянием и  страхом, что знания, необходимые  для доброго дела, могут быть утрачены, что люди, кажущиеся все более  маленькими в каждом следующем поколении, могут вообще исчезнуть, представляется тем: более странным, что эти люди не изолированы, как жители отдельных  островов, не отрезаны от других народов. Их деревни простерлись от побережья  до равнин по ту сторону гряды гор. Они торгуют с другими народами, путешествуют среди них, принимают  у себя людей, говорящих на другом языке, с другими, но сходными обычаями. Это чувство тождества между  известным прошлым и ожидаемым  будущим тем более поразительно, что небольшие изменения и  обмены между культурами происходят здесь все время. Оно тем более  поразительно там, где так много  можно обменять — горшки и сумки, копья и луки со стрелами, песни  и танцы, семена и заклинания. Женщины  перебегают из одного племени в другое. Всегда в деревне живут одна или  две женщины из чужого племени, еще  не умеющие говорить на языке мужчин, которые назвали их женами и упрятали их в хижинах для менструаций  по их прибытии в деревню. Это тоже часть жизни, а дети усваивают  на их опыте, что женщины могут  убегать. Мальчики начинают понимать, что когда-то и их жены могут убежать, девочки — что они сами могут  убежать и должны будут осваивать  другие обычаи и другие языки. Все  это тоже часть неизменного мира.

Полинезийцы, разбросанные по островам, расположенным за много сотен  миль друг от друга, поселявшиеся там, где какая-нибудь маленькая группа приставала к берегу после многих недель плавания по морю, навсегда лишившись  части своего имущества и потеряв  многих людей, все же не только оказались  с состоянии восстанавливать  свою традиционную культуру, но и добавили к ней существенный новый элемент — решимость сохранить неизменной саму культуру, подлинность которой подтверждается авторитетом генеалогий, прослеживающих ее идентичность до эпохи мифологических предков. В полную противоположность этому народы Новой Гвинеи и Меланезии, в течение многих тысячелетий живущие на небольшом расстоянии друг от друга, но в несколько различных условиях, лелеяли и подчеркивали небольшие отличия друг от друга, видя в незначительных изменениях словарного состава языка, изменениях его ритмов и согласных возникновение нового диалекта. Они сохраняли чувство неизменного своеобразия своего народа в условиях непрерывного взаимообмена и небольших и некумулятивных модификаций обычаев.

Мы сталкиваемся с сохранившимися или восстановленными постфигуративными  культурами у народов, переживших огромные и как-то отложившиеся в их памяти исторические перемены. Балийцы в  течение многих веков подвергались сильнейшим иноземным влияниям —  китайским, индуистским, буддийским, другой и более поздней ветви индуизма, принесенной вторгшимися яванцами, которые убегали от мусульманских  завоевателей. В 30-х годах на острове  Бали древность и современность  сосуществовали друг с другом в балийских  танцах и скульптуре, в китайских  разменных монетах, в западных акробатических танцах, вывезенных из Малайи, в велосипедах  торговцев мороженым с контейнерами, подвешенными к рулю. Посторонний  наблюдатель и немногие образованные балийцы могли различить влияние  высоких культур Востока и  Запада, выделить элементы ритуала, относящиеся  к различным периодам религиозных  влияний, указать различие между  брахманскими ритуалами Шивы и ритуалами  буддийского происхождения. Не умудренный познаниями хранитель храма, принадлежащий  к низшей касте в балийской  деревне, также мог сделать это: когда в храм входил представитель  высшей касты, он переставал употреблять  привычные имена богов деревни, простое и удобное имя Бетара Деса, бог деревни, и взывал к имени  высшего бога индуизма. У каждой деревни был свой, только ей присущий стиль, свои храмы, свои экстатические состояния, свои танцы. Каждая деревня, где господствовала одна из высших каст, отличалась от другой, где господствовала другая. И тем не менее на всем Бали властвовали две идеи, бесконечно и неустанно повторяемые одна за другой: “Каждая балийская деревня отличается от другой”; “Все на Бали одинаково”. Хотя у них и было свое летосчисление и памятники иногда датировались, жили они по календарю, состоящему из циклов дней и недель. Некоторые периодически повторяющиеся комбинации недель отмечались праздниками. Когда завершают переписку новой книги, сшитой из пальмовых листьев,— новые книги у них копии старых, сделанных много лет назад,— то в конце ее ставится день и неделя, но не год. Изменения, которые в Меланезии сочли бы признаком, отличающим один народ от другого, в Полинезии просто бы отрицались или же сглаживались, а в культуре, преданной идее развития и прогресса, признавались бы за подлинное новшество,— эти же изменения на Бали рассматриваются как всего лишь капризы моды в мире циклических повторов, в мире, в своей основе неизменном, где в семьях вновь и вновь рождаются дети, чтобы прожить счастливую или несчастливую жизнь.

У балийцев длительная, богатая, очень  разнообразная история диффузии, иммиграции и торговли. И тем не менее балийская культура столь  же недвусмысленно, как и культура арапешей, оставалась постфигуративной до второй мировой войны. В ритуалах жизни, смерти и браков повторялись  одни и те же темы. Ритуальная драма, живописующая борьбу между драконом, олицетворяющим жизнь и культ, и  колдуньей, символизирующей смерть и страх, разыгрывалась перед  матерями с младенцами па руках, игравшими  с ними в свои вечные игры. Колдунья несла ткань, в которую мать заворачивает ребенка; дракон без страшных зубов  и огненного языка, этих вечных атрибутов  дракона, защищал близких безобидными  челюстями, представляя балийского отца. В переживаниях старших и  младших не было никакого разрыва. Ребенок  на руках своей матери, расслабленный  или напряженный от страха или восторга, не ждет ничего нового, отличного от ранее бывшего, мать же вспоминает свои' собственные переживания на руках своей матери, когда она глядела на колдунью, волшебным покрывалом опрокидывающую навзничь своих онемевших преследователей.

Это же свойство вневременности можно  найти даже и у тех народов, предки которых принадлежали к великим  цивилизациям, полностью осознававшим возможность изменений в жизни. Некоторые иммигранты из Европы в  Америку, в особенности те, которые  были объединены общим культом, оседая в Новом Свете, сознательно строили  общины, возрождавшие это же самое  чувство вневременности, чувство  неизбежного тождества одного поколения  другому. Гуттериты, амиши, данкерды, сикхи, духоборы ² у всех у них проявлялось подобное стремление. Даже сейчас-в этих общинах детей воспитывают так, что жизнь их родителей, родителей их родителей оказывается постфигуративнбй моделью для их собственной. При таком воспитании почти невозможно порвать с прошлым, разрыв означал бы, как внутренне, так и внешне, серьезную модификацию чувства тождества и непрерывности, был бы равносилен рождению заново — рождению в новой культуре.

Под влиянием контактов с непостфигуративными  культурами или же постфигуративными  миссионерскими культурами, делающими  поглощение других культур одной  из сторон своей собственной сущности, индивидуумы могут покинуть свою культуру и примкнуть к другой. Они привносят с собой сложившееся  сознание своего культурного своеобразия  и установку на то, что в новой  культуре они будут сохранять  это своеобразие точно так  же, как в старой. Во многих случаях  они просто создают систему параллельных значений, говорят на новом языке, пользуясь синтаксисом старого, рассматривают жилище как то, что  можно сменить, но украшают и обживают его в новом обществе так, как  они бы это сделали в старом. Это один из распространенных типов  адаптации, практикуемых взрослыми  иммигрантами, попавшими в чужое  общество. Целостность их внутреннего  мира не меняется; он настолько прочен, что в нем можно произвести множество замен составляющих его элементов, и он не потеряет своей индивидуальности. Но затем, однако, для многих взрослых иммигрантов наступает и время, когда эти новые элементы соединяются друг с другом.

Мы еще не знаем, возможен ли этот тип преобразования для людей, прибывающих  из культур, лишенных самого понятия  о преобразовании в каком бы то ни было виде. Японцы, родившиеся в Америке, но получившие образование в Японии и затем снова вернувшиеся  в США (те японцы, которых мы называли кибеи в тяжелые дни второй мировой войны), не пережили особо острого конфликта обязательств, когда пришел момент выбора. В свое время они усвоили, что человек должен быть предан отечеству, но они также усвоили, что принадлежность к некоему обществу может быть утрачена и что одни обязательства могут стать на место других. То обстоятельство, что в свое время они были преданными японцами, принадлежность которых к этой нации признавалась всеми, означало, что они были способны стать и преданными американцами. Их постфигуративное идеологическое воспитание уже создало возможность полного перехода в другое общество.

Основываясь на процессах именно такого рода, мы можем объяснить, что происходило  в давние времена в жизни женщин калифорнийских индейцев. Законы инцеста  охватывали в их племенах все более  широкий круг людей, так что им нельзя было выйти замуж в общинах, где мужчины говорили на их языке. Они были вынуждены уходить и  всю свою жизнь жить чужаками в  других языковых группах. В ходе несчитанных  столетий это и привело к возникновению  в одной и той же группе двух языков — мужского и женского. Ожидание контраста между этими языками  и связанными с ними культурами матери и отца стало составной частью культуры, в которой человек был  рожден, оно закрепилось напоминанием о предках в песнях, петых ему  бабкой, в разговорах женщин между  собой. Человек, появившийся на свет в этом племени, узнавал от своей  матери или бабки, что женщины  говорят на другом языке, чем мужчины, что мужчина, за которого она вышла замуж, научился понимать женский язык и говорить на мужском. Это ожидание стало составной частью системы установок, поддерживающих браки между народами, говорящими на различных языках.

Но как постфигуративные культуры могут включать в себя прогнозы ухода  из них и принятия другой культуры, так же они могут воспитывать  в своих представителях уверенность  в невозможности приспособления к чужим культурам. Иши, одинокий калифорнийский индеец, найденный в 1911 году, когда он ожидал смерти, единственный представитель племени, истребленного  белыми, не обладал никакими ранее  усвоенными навыками, которые обеспечили бы ему полноценную жизнь в  мире белых. Личность, сохраненная им, была личностью индейца племени  яна, демонстрировавшего перед восторженной аудиторией студентов-антропологов Калифорнийского  университета, как индейцы яна  делают наконечники для стрел. Его  раннее воспитание и его болезненный, травмирующий опыт десятилетнего бегства  от белых хищников не включал в  себя возможность перехода в другую группу ³.

Ричард Гулд недавно исследовал австралийских аборигенов, жителей  пустынь, перевезенных за много миль от своей собственной «страны», где каждая пядь их части пустыни была им известна и наделена глубоким смыслом. Их поселили в поселке, где жили аборигены, в большей мере подвергшиеся аккультурации. Жители пустынь применили метод, который австралийские аборигены используют с незапамятных времен, когда заходит речь об их связях с соседними племенами: они попытались соединить свою брачную систему с системой более культурных аборигенов. Но те, уже частично потерявшие свою индивидуальность, не занимавшиеся больше охотой, не устраивавшие сакральных церемоний и вместе с тем, как и их предки, противившиеся окончательной ассимиляции, были очень осторожны во взаимоотношениях. Здесь сказывались раны, полученные ими в их прошлых неудачных попытках общения с культурой белых. Австралийские аборигены не имели ничего против сожительства их женщин с мужчинами из другого племени при условии соблюдения ими табу, устанавливающих брачные классы. Но у белых не было брачных классов; вместо них у белых было глубоко укоренившееся чувство расового превосходства. Для них сексуальная доступность аборигенок была неопровержимым показателем их расовой неполноценности. В контактах с белыми аборигены потеряли свой разветвленный и хорошо испытанный метод соединения своей собственной культурной системы с другими. Паралич, наступивший в результате, затормозил аккультурацию.

То, как дети учатся языку у старших, определяет, в какой мере они будут  в состоянии изучать новые  языки уже во взрослом возрасте. Они могут учить каждый новый  язык как некую систему, сопоставимую с прежними, что делает возможным  перенос навыков. Так поступают  новогвинейские народы, окруженные группами, говорящими на других языках; так делали евреи и армяне. Либо же они могут  учить свой собственный язык как  единственно верную систему, считая все другие системы несовершенным  ее вариантом. Так американцы учили  английский, когда им преподавали  учителя, отвергшие родной язык своих  родителей.

Итак, в течение веков детей  воспитывали методами, выработанными  культурой. Однако эти методы были пригодны для подавляющего большинства, но не для всех детей, родившихся в этом обществе. Различия между детьми проводятся по их индивидуальным отличительным  особенностям, а сами эти особенности  принимаются за некие универсальные  категории, приложимые в той или  иной мере к каждому ребенку. Балийцы  считают, что есть дети по природе  непослушные и дети по природе  же рассудительные и добродетельные. Решение, в какую группу зачислить  балийского ребенка, принимается очень  рано и безотносительно к тому, было ли оно верным или неверным, принимается на всю его жизнь  до старости. Самоанцы и французы делят  детей по возрасту на тех, кто достиг возраста, когда он может понимать происходящее вокруг него, и на тех, кто этого возраста не достиг. Но ни одна известная нам культура не выработала еще достаточно разнообразных нормативов ожидаемого поведения, которые смогли бы охватить всех детей, рожденных в ее лоне. Иногда ребенок, слишком сильно отклоняющийся от этих нормативов, умирает. Иногда он лишь отстает, озлобляется или оказывается вынужденным отождествить себя с противоположным полом; такие дети, вырастая, мешают нормальной жизни людей вокруг них. Неврозы, если их понимать как выражение неэффективности принятой системы воспитания для отдельных индивидуумов, имеют место во всех известных нам обществах.

Во всех системах воспитания должны быть предусмотрены какие-то средства решения конфликта между просыпающейся  сексуальностью ребенка и малыми размерами его тела, его подчиненным. положением, отсутствием зрелости. Иногда формы культуры почти рассчитаны на какие то стороны преждевременного созревания детей; так обстоит дело в обществах охотников и рыболовов, где пяти-шестилетние мальчики могут учиться у своих родителей искусству добывания пищи и могут жениться сразу же по достижении половой зрелости. Иногда от очень маленьких мальчиков требуется незаурядная смелость, как, например, у мундугуморов на Новой Гвинее, отправляющих своих детей заложниками в племя, с которым они заключили временный союз. Детей при этом учат побольше разузнать об этом племени, так чтобы со временем они смогли стать проводниками в охоте за головами в ту же самую деревню. В более сложных обществах однако, где исполнение взрослых ролей невозможно для семи- или шестнадцатилетних детей, должны практиковаться иные методы, для того чтобы примирить детей с отсрочкой их зрелости. Родители должны защитить себя от возрождения в детях их собственной, давно уже подавленной ранней детской сексуальности. В этом, может быть, и кроется причина того потворствования, когда маленьким балийским мальчикам разрешают бродить группами, непричесаниыми, неумытыми, не подчиняющимися никакой дисциплине; когда маленьких мальчиков батонга отдают на воспитание братьям их матерей и отнимают у их суровых отцов; когда родители-зуньи избегают ссор со своими детьми, проявляют кажущуюся снисходительность и вместе с тем втайне приглашают танцоров в страшных масках прийти к ним и дом и побить ослушников.

Итак, в любом постфигуративном обществе появление в каждом новом  поколении эдипова вызова авторитету мужчины, вызова, по-видимому биологически целесообразного на ранних ступенях развития человека, но во всех известных  нам культурах неуместного у  детей, слишком юных для того, чтобы  производить потомство и нести  ответственность за него, должно найти  соответствующий ответ, если общество хочет сохраниться. Ни в коем случае нельзя пользоваться преждевременной  половой реактивностью детей; отсюда мы везде встречаем правила, запрещающие  инцест. В то же самое время и  взрослые должны быть защищены от воспоминаний, страхов, проявлений враждебности и  отчаяния, возрождаемых в них их собственными детьми. В противном  случае взрослые могли бы отвергнуть и уничтожить своих детей.

Можно также ожидать, что каждая социальная система произведет некоторые  счастливые исключения — детей, которых  одно событие за другим убеждает в  том, что они находятся под  особым благословением, что у них  счастливая судьба, что они избраны  для свершения дел более великих, чем ждут от их товарищей. Исключительность таких детей может быть институциональна, как у американских индейцев в  тех культурах, где подростки  вместе со взрослыми стремятся к  экстатическому опыту, а люди, обладающие способностью к видениям и большой  силой внушения, становятся вождями. Это допущение, что может появиться  гений — особая комбинация силы темперамента, природной одаренности  и установок социального окружения,—  означает, что, если люди и идеи созрели, прозрение или мечта отдельных  людей может творить новые  формы культуры. Совпадение способностей с благоприятствующим им жизненным  опытом зависит от самой культуры. В культурах, где отсутствует  сама идея нововведения, изменения, нужны  особо одаренные личности, чтобы внедрить даже самое малое новшество, такое, например, как небольшое изменение в существующем художественном стиле, в использовании нового сырья или увеличение размеров воинского отряда. Эти весьма малые изменения могут потребовать столь же большой одаренности, как открытия Галилея или Ньютона, творивших в русле великой традиции развития науки.