Пражская весна 1968 года

Л. И. Шинкарев, в те же годы работавший корреспондентом «Известий» в Восточной Сибири и много общавшийся с населением, опроверг создающееся на основе многих публикаций впечатление, будто лишь очень узкий сегмент советского общества (прежде всего правозащитное движение в среде столичной интеллигенции) осуждал подавление чехословацких реформ, народ же привычно безмолвствовал. По его наблюдениям, значительная часть не только гуманитариев среди творческой интеллигенции, но и производственной технократии на периферии России в силу скорее нравственных представлений, нежели идеологических понятий испытывала чувство неловкости за внешнеполитические действия властей и часто не скрывала этого. С точки зрения докладчика, потрясение от всего произошедшего, интенсивное его обсуждение с теми, кому доверяли, в течение последующих нескольких лет оставалось в центре умственной и эмоциональной жизни значительной части социума. Это усиливало разбалансированность существующего строя и стало одним из толчков к ожиданиям социально-политических перемен (уже отнюдь не обязательно в рамках коммунистической парадигмы), в полной мере проявившимся к концу 1980-х годов³⁸.

Споры вызвал тезис  о том, корректно ли применительно  к советской политике второй половины 1960-х годов, направленной на идеологическое ужесточение, говорить о попытках ресталинизации. Равно как и версия, согласно которой  именно реформаторски настроенные  силы, имевшиеся в среде интеллектуальной (в том числе академической, технократической) элиты, позволили воспрепятствовать попыткам реабилитации Сталина, в частности на XXIII съезде КПСС в марте 1966 г. На самом деле с мнением либеральной интеллигенции в Кремле одинаково мало считались и в 1966, и в 1968 г., когда принимали решение по Чехословакии, и в 1970 г., когда разгоняли «Новый мир» А. Твардовского. Записи заседаний Политбюро ЦК КПСС за 1968 г., как и встреч советских лидеров с лидерами социалистических стран, свидетельствуют о сильных предубеждениях Брежнева и его ближайших соратников против интеллигенции, в которой виделся потенциальный оппонент. Под знаком борьбы с интеллигентским инакомыслием прошел апрельский пленум ЦК КПСС. Вектор, направленный к полной ресталинизации общества, был заблокирован совсем иным фактором: подавляющее большинство высокопоставленных партаппаратчиков помнило сталинские годы и не хотело возврата к сталинизму в чистом виде. Люди, принадлежащие к правящему слою, нуждались в гарантиях личной безопасности и неприкосновенности для себя и членов своих семей. Сталинизм этих гарантий не давал, их дал застойный брежневский социализм. Номенклатура желала спокойной жизни и гарантированного благополучия, а не нового Сталина, который мог все это в один момент отнять; крах политической карьеры амбициозного и жесткого А. Н. Шелепина - наилучшее подтверждение того, что аппарат явно боялся и не хотел далеко идущих мер по ужесточению. К тому же в условиях острейшей идеологической борьбы между КПСС и КПК полная реабилитация Сталина могла бы быть расценена во всем мире как идейная капитуляция Москвы перед Пекином. Нельзя, кстати, забывать и о том, что масштабы внутриполитических репрессий при Н. С. Хрущеве были совсем не меньшими, чем после его отстранения³⁹.

По ходу рассмотрения не только советской политики, но и  последствий чехословацкого кризиса  для советского общества, участники конференции не могли обойти персональной роли Л. И. Брежнева. Этот недальновидный в стратегическом плане, но очень сильный в подковерной аппаратно-кулуарной борьбе политик прекрасно понимал, что утрата Чехословакии как союзника СССР будет стоить ему, по меньшей мере, занимаемого поста, и это в решающей степени определяло его позицию. Вообще, как справедливо отмечалось на конференции, курс на далеко идущие системные реформы, провозглашенный в Праге после избрания А. Дубчека в январе 1968 г. первым секретарем ЦК КПЧ, был воспринят в Кремле негативно прежде всего из-за внутреннего опасения советской партийно-политической верхушки за свои собственные властные позиции в случае перспективы аналогичных реформ в СССР. Вместе с тем для Брежнева были характерны не только консерватизм, аллергия на все новое, органическое неприятие системных реформ, но и осторожность, отсутствие решительности, которые, порождая застойные явления, в то же время предохраняли иногда от скоропалительных ошибочных шагов (таких, как например, размещение ракет на Кубе, предпринятое в 1962 г. Хрущевым и едва не приведшее к войне)⁴⁰. В сравнении со своим предшественником Хрущевым Брежнев отличался значительно большим политическим реализмом, в нем было куда меньше склонности к политическим авантюрам (решение о вмешательстве в Афганистан было принято по инициативе Андропова, Громыко и Устинова в условиях, когда больной Брежнев все меньше влиял на внешнеполитический курс). Кроме того, в отличие от Сталина или Мао Брежнев, по справедливому замечанию его многолетнего советника академика Г. А. Арбатова1, явно не был любителем «острых политических блюд» (показательных судебных процессов и т. д.), стремился решать внутрипартийные конфликты тихо и по возможности бескровно. Его «умеренность и осторожность» заставляли его на протяжении нескольких месяцев искать компромисс с Дубчеком вопреки сильному давлению как лидеров ряда братских партий (особенно В. Ульбрихта), так и более жестких соратников по Политбюро ЦК КПСС, не в последнюю очередь украинского лидера П. Шелеста, чья позиция нашла отражение не только в записях выступлений на заседаниях Политбюро, но также в его дневниках и мемуарах2. Кроме того, эти качества Брежнева позволяли в ряде случае амортизировать давление, понуждающее к силовым методам, что предотвращало дополнительные неприятности, которые, по справедливому замечанию Г. Арбатова, легко могли произойти, учитывая интеллектуальный уровень и политические настроения тогдашних лидеров. Вышесказанное подтверждается зафиксированными высказываниями Брежнева3 о необходимости открытия западных границ Чехословакии (пусть все «контрреволюционеры» убегают, иначе окажемся в затруднительном положении: не будем знать, что с ними делать, проблема, никогда не существовавшая для Сталина). Показательно и свидетельство тогдашнего члена Политбюро К. Т. Мазурова, командированного в те дни в Прагу, о словах Брежнева, произнесенных 20 августа на Политбюро: туда должен выехать один из нас, «а то военные натворят такое» [записи бесед с Мазуровым]. К этому можно добавить, что немалая часть внутрипартийного общественного мнения поддержала бы жесткие меры: приведенный на конференции материал из местных архивов показывает, что на собраниях партактива нередко звучали призывы не либеральничать, расправляться с «контрреволюцией» «по-ленински», решить заодно с чехословацкой проблемой и «проблему Румынии»⁴¹. 

Таким образом, как это ни парадоксально, пагубное решение по Чехословакии продиктовала отнюдь не склонность к авантюрам, а, напротив, не в последнюю очередь именно чувство политического реализма, подсказывавшее Брежневу, что Запад не вмешается в ход событий. При этом советский лидер резонно исходил из представлений о прочности ялтинско-потсдамской системы, возникшей в результате взаимной договоренности держав-победительниц по итогам Второй мировой войны. Как вспоминает З. Млынарж, на известной встрече советских и чехословацких лидеров в конце августа, завершившейся подписанием так называемых «московских протоколов», «Брежнев давал нам, коммунистам-реформаторам, поистине полезный урок: мы, фантазеры, рассуждаем о какой-то модели социализма, которая подошла бы для Европы, в том числе и Западной. Он, реалист, знает, что это вот уже 50 лет не имеет никакого смысла. Почему? Да потому, что граница социализма, т. е. граница СССР пока проходит по Эльбе. И американский президент согласился с этим, так что еще лет пятьдесят все останется без изменений. А какой-то там тов. Берлингуэр... Вы надеетесь на коммунистическое движение в Западной Европе? Но оно вот уже пятьдесят лет не имеет никакого значения»1. Неготовность Москвы защищать свою сферу влияния могла создать во всем мире впечатление слабости ее позиций. «Если упустим Чехословакию, соблазн великий для других», - заметил 19 июля на заседании партийного руководства А. Громыко⁴².

В этой связи  участники конференции затронули вопрос именно о взаимной заинтересованности великих держав в сохранении в условиях острого международного кризиса status quo, сложившегося в 1945 г. Т. Краус (Венгрия) поставил чехословацкие события в контекст социальных потрясений 1968 г. на Западе. Согласно его версии, западная молодежь бунтовала не только против консервативного мировоззрения родителей, патерналистского государства, но в первую очередь против основанного на соглашении сверхдержав биполярного мирового порядка, начавшего, по их видению, сдерживать поступательное развитие мировой цивилизации (отсюда и симпатии части политически активной молодежи не только на Западе, но и на Востоке Европы к маоизму именно как к своего рода антисистемной силе). Суть происходящего на Западе хорошо осознавалась за «железным занавесом». Советское руководство явно не было заинтересовано (тем более в условиях чехословацких событий) в том, чтобы в СССР перекинулись протестные настроения западной молодежи, поскольку они в одинаковой мере могли противостоять и демократии западного типа, и государственному социализму советского образца.

§ 2. Лидеры «Пражской весны»: идеи и действия

С приходом к  руководству Коммунистической партией  Чехословакии Александра Дубчека, Чехословакия начала демонстрировать все бо́льшую независимость от СССР⁴³.

Политические  реформы Дубчека и его соратников (О. Шик, И. Пеликан, З. Млынарж и др.), которые стремились создать «социализм с человеческим лицом», не представляли собой полного отхода от прежней политической линии, как это было в Венгрии в 1956, однако рассматривались руководителями СССР и ряда соцстран (ГДР, Польша, Болгария) как угроза партийно-административной системе Советского Союза и стран Восточной и Центральной Европы, а также целостности и безопасности «советского блока».

Часть правящей коммунистической партии — особенно на высшем уровне — выступала, однако, против какого бы то ни было ослабления партийного контроля над обществом, а поэтому обратилась к советскому руководству за помощью в отстранении реформаторов от власти. По мнению правящих кругов СССР, Чехословакия находилась в самом центре оборонительной линии организации Варшавского договора, и её возможный выход из него был недопустим во время холодной войны. Политика ограниченного государственного суверенитета в странах социалистического блока, допускающая в том числе применение военной силы, если это было необходимо, получила на Западе название «доктрины Брежнева», по имени советского руководителя, который впервые её провозгласил публично, хотя её проводили и раньше со времен Сталина.

Этнический словак, Александр Дубчек родился в словацкой деревне Угровец у города Бановце-над-Бебравоу в семье столяра. В 1925 г. семья Дубчека в составе группы словацких коммунистов выехала в СССР, в Туркестан, где они организовали кооператив "Интергельпо"; впоследствии семья переехала в Горький. Дубчек учился в средних школах Фрунзе и Горького до возвращения на родину в 1938. В Словакии Дубчек работал на заводах Тренчина в качестве сначала ученика слесаря, а затем слесаря по ремонту оборудования. В 1939 году Дубчек вступил в Компартию Чехословакии, а после вторжения немецких войск в Чехию и Моравию и провозглашения независимости Словакии под руководством Йозефа Тисо участвовал в антифашистском движении. Будучи кузнецом на заводе «Шкода» в Дубнице-над-Вагом, во время Второй мировой войны 1941—1944 будущий реформатор поддерживал тесные связи с подпольщиками. Участвовал в Словацком национальном восстании, получил два ранения.

После войны с 1945 до 1949 года Дубчек продолжал свою трудовую деятельность на пищевом предприятии в Тренчине, специализирующемся на производстве дрожжей⁴⁴.

В 1949 был окончательно переведён на партийную работу, став поочерёдно секретарём и первым секретарём Тренчинского обкома Компартии Словакии, а с 1951 года — первым секретарём в Банской Бистрице (до 1952) и депутатом Национального собрания (до 1955). Окончив в 1955 году юридический факультет Братиславского университета имени Яна Амоса Коменского, Дубчек поступил в Высшую партийную школу при ЦК КПСС в Москве. После окончания этого учебного заведения в 1958 году он был назначен на должность первого секретаря столичного (Братиславского), обкома Компартии Словакии. В 1960—1969 годах Дубчек — секретарь, Первый секретарь и член президиума ЦК Компартии Словакии, а также депутат и Председатель Федерального собрания ЧССР.

На волне  своей растущей популярности, вызванной  его выступлениями в защиту интеллигенции, поставленной в жёсткие рамки государственного контроля существующим режимом президента Антонина Новотного (занимавшего одновременно пост первого секретаря ЦК КПЧ), Дубчек превратился в признанного лидера оппозиции против консервативных неосталинистов, доминировавших в руководстве чехословацкой Компартии. Он пришёл к выводу, что страна нуждается в обновлении государственного аппарата, создания принципиально новой модели социалистической демократии, которая могла бы соединить лучшие традиции социалистического строительства в странах социалистического лагеря и достояния европейской социал-демократии, что было созвучно общественным настроениям, требовавшим радикальной демократизации, гласности, свободы слова и печати. Проекты Дубчека относительно децентрализации экономики и расширение участия рабочих в управлении, получили название «социализма с человеческим лицом». Интересно, что первым требованием, выдвинутым Дубчеком ещё в конце 50-х годов, было освобождение жертв прежних политических репрессий, в том числе одного из лидеров словацких коммунистов — Густава Гусака, который позже по иронии судьбы сменит Дубчека на посту первого секретаря КПЧ с подачи Москвы и консерваторов⁴⁵.

Став 5 января 1968 первым секретарём ЦК КП Чехословакии, Александр Дубчек при поддержке сменившего Новотного героя Второй мировой войны президента Людвика Свободы инициировал ряд преобразований, направленных на существенную либерализацию и демократизацию существующего режима.

Лю́двик Сво́бода (чеш. Ludvík Svoboda; 25 ноября 1895, Грознатин — 20 сентября 1979, Прага) — чехословацкий военный и государственный деятель, генерал армии ЧССР, президент ЧССР в 1968—1975, трижды Герой ЧССР, Герой Советского Союза (1965), Народный Герой Югославии.

Родился в деревне  Грознатин Австро-Венгрии (ныне Край Высочина в Чехии) в крестьянской семье. В 1915 году окончил Высшую земледельческую школу по специальности агроном. В том же году был призван на военную службу и в июне был отправлен на Восточный фронт солдатом австро-венгерской армии. Уже в сентябре того же года добровольно сдался в русский плен. Содержался в лагере военнопленных под Киевом, затем освобожден и служил в городской пожарной охране. В сентябре 1916 года в Киеве вступил в чехословацкий легион, сформированный российскими властями, командовал в нём взводом и ротой. Участвовал на стороне российской армии в Зборовском (1917) и в Бахмачском сражениях (1918). В годы гражданской войны участвовал в восстании чехословацкого корпуса и в боях против Красной армии в районе Челябинска и Екатеринбурга. Командовал взводом, ротой и батальоном легионеров. В 1920 году после сибирского похода вернулся в Чехословакию.