Пражская весна 1968 года

Как явствует из источников, советское политическое руководство уже весной 1968 г. всерьез рассматривало возможность военного вмешательства в чехословацкие дела. Конкретные планы ввода войск на территорию Чехословакии в целях «подавления, а при необходимости и уничтожения контрреволюции на ее территории», были разработаны уже в апреле1. М. Ю. Прозуменщиков на основе документов РГАНИ, недавно введенных в научный оборот, показал, что в Москве параллельно прорабатывались два варианта - политический и силовой. После варшавской встречи лидеров пяти соцстран в середине июля, которую бойкотировали представители КПЧ, все было подготовлено для военной акции, включая программные документы нового правительства. Однако акция была отложена (не в последнюю очередь из-за нерешительности Брежнева, давшего Дубчеку «последний шанс»). Во второй половине августа, с принятием соответствующего политического решения, интервенционистские механизмы были снова пущены в ход²⁰. 

Выбор Москвой  крайних мер в отношении Чехословакии напрямую был связан с тем, какими сведениями о ситуации в стране располагали те, кто принимал решения. Информационную базу для руководства КПСС в значительной мере формировало посольство СССР, дававшее в центр (как показали О. В. Павленко и др.) весьма одностороннюю информацию о происходившем в ЧССР, почерпнутую главным образом из бесед с представителями так называемых «здоровых сил» - функционерами, опасавшимися остаться не у дел вследствие задуманной демократизации аппарата управления. Одним из факторов, предопределивших негативное отношение посольства к происходящему в Чехословакии, была видимая бесконтрольность бесцензурной к этому времени чешской прессы, резко расходившаяся с привычными для среднего советского человека представлениями о дозволенном в социалистической стране [Как пример пронизанного стереотипами восприятия чехословацких событий их непосредственным свидетелем²¹]. Но участившаяся критика в прессе отдельных сторон жизни в СССР, насмешки над не слишком качественной советской продукцией и т. д. могут быть поняты лишь в контексте безудержного восхваления всего советского, которое имело место в Чехословакии в предшествующие, особенно в 1950-е годы, когда даже на фасаде всемирно известной карандашной фирмы «Кох-и-Нор» висел плакат «Советский карандаш - наш образец». Как заметил в своем докладе В. М. Кривошеев, в 1960-е годы работавший корреспондентом «Известий» в Праге, «жертвы оголтелой необдуманной пропаганды советского образа жизни восстали против многолетней лжи. Они ничего против нас не имели, они действительно восстанавливали правду о себе». Однако в посольских донесениях все преподносилось как злостная контрреволюция, требовавшая скорейшего советского вмешательства. При этом посольство формировало искаженные представления о соотношении сил в КПЧ, общественных настроениях, переоценивало так называемые «здоровые силы», способные «навести порядок». Ставка Кремля на «здоровые силы», как известно, полностью провалилась уже в ночь на 21 августа, превратив все последующее в позорный фарс: в возникшей тупиковой ситуации Дубчек и ряд других политиков были быстро освобождены из-под ареста и усажены за стол переговоров.

В качестве дополнительного  фактора давления в пользу избрания Москвой силового варианта действий выступали лидеры некоторых братских партий, особенно В. Ульбрихт и В. Гомулка. Для того чтобы понять мотивы позиции Гомулки, надо учитывать (как отмечалось на конференции), сколь большое значение он придавал потенциальной германской угрозе. Польский лидер опасался, что ослабление позиций коммунистов в Чехословакии используют в своих интересах реваншистские круги Германии, требующие пересмотра границ. Однако в это время в ФРГ уже вовсю набирали силу сторонники урегулирования отношений с восточными соседями. В. Брандт воспринял грубые методы решения чехословацкого вопроса странами ОВД как знак поражения, хотя и временного, своей новой восточной политики.

Опасения германской угрозы имелись и в польском обществе, но были все же лишь одной из составляющих широкого спектра настроений. Как  показал в своем докладе В. В. Волобуев, события в Чехословакии вызывали живейший интерес, и в частности в студенческой среде, где в марте 1968 г. развернулось мощное протестное движение. Так, на воротах Варшавского университета висел плакат «Вся Польша ждет своего Дубчека». С одной стороны, лозунги солидарности с реформами в Чехословакии существовали как дополнение к требованиям демократизации у себя дома и не играли самостоятельной роли, выступая прежде всего как благоприятный внешнеполитический фон. С другой стороны, реформы в Чехословакии ассоциировались для участников польских реформаторских движений не только с требованиями политической демократизации, но и с достижением большего национального суверенитета. Возможность военного вторжения в Чехословакию обсуждалась в польском обществе с мая, что же касается акции 21 августа, то она вызвала неоднозначное отношение²².

По данным спецслужб, приведенным  В. В. Волобуевым, поляки старшего поколения, помнившие войну, с несколько  большим пониманием отнеслись к  участию Войска Польского в подавлении «Пражской весны», нежели молодежь. Так, достаточно широко распространилось мнение о том, что чехи «сами виноваты», позволив втянуть себя во «флирт» с Западной Германией, способный поставить под удар южные границы Польши. В условиях, когда ФРГ еще не признала западные границы Польши, официальная пропаганда довольно умело играла на антинемецких комплексах многих тысяч поляков. Это, конечно, не исключало случаев проявления солидарности с происходящим в Чехословакии. Показательно, что за 10 дней после 21 августа было зарегистрировано столько же листовок оппозиционного содержания, сколько за 1965-1967 гг. (как показано в выступлении М. Барат), сходной была динамика и в Венгрии. Чаще всего, однако, в Польше дело сводилось к отчаянным жестам одиночек, таким как, например, самосожжение рабочего Р. Сивеца 8 сентября на стадионе в присутствии Гомулки. Пафос протеста затронул не столь уж значительную часть польского общества, и можно согласиться с известным историком А. Пачковским в том, что «поляки в целом пассивно взирали на эту демонстрацию «ограниченного суверенитета», к которому уже привыкли».

Снижению политической активности формирующейся внесистемной оппозиции  в Польше способствовала (как отметил  В. В. Волобуев) и волна репрессий, захлестнувшая страну после мартовских студенческих выступлений. Хотя и отрицательно, но достаточно сдержанно отнесся к акции стран ОВД епископат во главе с кардиналом С. Вышинь-ским. Ведь события в Чехословакии не затрагивали напрямую интересы польского костела, более того, иногда воспринимались как «внутреннее дело» коммунистов. В силу этого польские католики избрали тактику невмешательства, дабы не подставлять себя лишний раз под удар²³.

В отличие от В. Гомулки, в 1968 г. переживавшего острый кризис доверия, венгерский лидер Я. Кадар, напротив, чувствовал себя весьма уверенно, вознесшись к этому времени на пик своей внутренней популярности, что было во многом обусловлено реально начатыми реформами, направленными на рационализацию экономического механизма. С приходом Дубчека он резонно связывал укрепление в руководстве КПЧ тех сил, которые с пониманием отнесутся к венгерским реформам и выступят в роли союзников в рамках СЭВ. Нисколько не желая, чтобы происходящее в Чехословакии вышло из-под контроля КПЧ, Кадар вместе с тем до известной степени поддерживал реформаторские поиски своих северных соседей (там, где дело касалось экономики, но не политической системы!) и долгое время выступал, хотя и неудачно, в роли посредника в преодолении конфликта между пражскими реформаторами и Москвой. Правда, начиная с конца июня ситуация в соседней стране стала вызывать у венгерского лидера гораздо большую озабоченность излишней, по его мнению, уступчивостью руководства КПЧ зарождавшейся оппозиции. Как стало известно из доклада М. Барат, 1 августа 1968 г., учитывая сложившуюся ситуацию в Чехословакии и возможную активизацию оппозиции в самой Венгрии, министр внутренних дел издал приказ об усилении контроля над потенциальными оппонентами. Но даже и в этих условиях Кадар отдавал предпочтение политическому решению, осознавая серьезные издержки военной акции ОВД для своей репутации жесткого, но реформаторски настроенного коммунистического политика. Однако в момент развязки он не решился открыто противопоставить свою страну союзникам по Варшавскому договору (показательны слова венгерского лидера о том, что хоть как-то влиять на события венгры могли, только оставаясь в рамках советского блока). По точному замечанию В. Л. Мусатова, его вынужденный компромисс был свидетельством неблагоприятных условий и объективных исторических лимитов, в которых должна была реализовываться реформаторская программа венгерской модели социализма. Конец Пражской весны еще раз напомнил венграм об их ограниченном суверенитете, невозможности выйти за рамки советского блока. Попытка путем компромиссов и маневрирования перейти грань возможного не удалась²⁴.

Дольше других противившийся  акции Кадар внутренне так  никогда и не признал ее политической целесообразности. Что же касается венгерских реформ, то настроения, доминировавшие в Москве, и ситуация в социалистическом лагере, сложившаяся после августа 1968 г., не оставляли шансов на их проведение. К 1973-1974 гг. венгерская реформа была свернута и не столько в результате внутренних трудностей и противоречий, сколько вследствие непрекращавшегося политического давления²⁵.

В отличие от Кадара румынский  лидер Н. Чаушеску не был склонен  к реформам в своей стране. В  программе пражских реформаторов он увидел прежде всего стремление к расширению суверенитета, а значит, поддержку своей линии, направленной на ограничение вмешательства СССР в дела Румынии, изменение обстановки в ОВД и СЭВ в направлении большего равенства и учета мнения всех стран. Не будучи «сторонником социализма с человеческим лицом», но, преследуя свои внешнеполитические цели, Чаушеску демонстративно нанес визит в Прагу за считанные дни до военной акции, выразив солидарность с командой Дубчека, подвергавшейся сильному давлению Москвы. Как было показано в выступлениях В. Л. Мусатова и Т. А. Покивайловой, для румынского диктатора чехословацкие события стали поводом продемонстрировать Западу независимость перед Москвой и, кроме того, использовать полученные вследствие проведения самостоятельной политики дивиденды в интересах укрепления режима личной власти. Тактика имела временный успех: благодаря осуждению действий ОВД Чаушеску заработал определенный политический капитал как в своей стране, так и на Западе (в августе 1969 г. Бухарест посетил недавно приступивший к своим обязанностям президент США Р. Никсон). Впоследствии этот капитал был всецело растрачен.

Независимую политику демонстрировала и титовская Югославия, выступившая с осуждением акции стран ОВД, что привело к временным осложнениям в советско-югославских отношениях (об этом говорилось в сообщениях А. Б. Едемского, Л. Димича и Й. Чавошки). Остается открытым вопрос о сути так называемой «хорватской весны» (И. В. Руднева, полемизируя с работами С. А. Романенко, выступила против проведения прямых параллелей с Пражской весной. Участники хорватского движения начала 1970-х годов ставили во главу угла национальные интересы, а никак не реформы экономического механизма. Лишь в 1990-е годы, в 20-летней ретроспективе, они стали, преследуя конкретные политические цели, выискивать сходство собственной программы с программой пражских реформаторов)²⁶. Вызывает по-прежнему дискуссии вопрос о том, насколько серьезно воспринимала политическая элита федеративной Югославии возможность нападения стран ОВД на эту страну. А. Животич показал, что подобные опасения существовали не только в Югославии, но и в Албании, что заставило Э. Ходжу пойти на временное сближение со своим непримиримым врагом - режимом Тито (впрочем, ни одно из противоречий между странами не было устранено, что предопределило быстрый откат обеих сторон на прежние позиции). Формальный выход Албании из ОВД в сентябре 1968 г. был обусловлен тем, что членство в этой организации могло дать повод для агрессии со ссылкой на общие интересы стран - членов блока в сохранении целостности этой структуры перед лицом внешних угроз. В этой связи обращалось внимание на зафиксированное в Уставе НАТО положение о том, что в случае нестабильности в одной из стран - участниц НАТО, способной повлечь за собой дестабилизацию и в других странах пакта, в отношении нарушителя внутреннего спокойствия может быть применено силовое давление.

Таким образом, СССР и его союзники поступили по отношению к ЧССР хотя и в нарушение международно-правовых норм, но в соответствии с принципами внутриблоковой (союзнической) реальной политики, которые применялись задолго до эпохи холодной войны: достаточно вспомнить о взаимодействии дома Габсбургов с царской Россией при уничтожении самопровозглашенной венгерской государственности в 1849 г.

Право на «свободу рук» в  своей сфере влияния признавалось за СССР и западными державами, что (как отмечалось в докладах И. И. Орлика и др.) предопределило сдержанность их реакции на чехословацкие события²⁷. Начиная с весны 1968 г. сотрудники госдепа США, внимательно следившие за происходящим в Чехословакии, в неофициальных разговорах с чехословацкими дипломатами призывали к осторожности и давали понять собеседникам, что «США признают интересы СССР в Восточной Европе и не допустят, чтобы ЧССР стала причиной конфронтации между великими державами». Придерживаясь выжидательной позиции, официальный Вашингтон старался не делать каких-либо жестов, которые могли быть истолкованы как попытки вмешательства во внутренние дела ЧССР и стать предлогом для силовых действий со стороны СССР. Дело доходило до давления госдепа на прессу с требованием ослабить внимание к событиям в Чехословакии. Нормальные отношения с СССР и перспективу заключения договора об ограничении стратегических вооружений Вашингтон отнюдь не хотел приносить в жертву реализации в общем-то чуждых себе идей «социализма с человеческим лицом». По мере усиления давления союзников на руководство ЧССР (Варшавский ультиматум середины июля) и повышения реальной угрозы военного вмешательства осторожность американской администрации только возрастает. Причем позицию невмешательства разделяла и оппозиция - боровшиеся за власть республиканцы.

На конференции в ходе дискуссий обращалось внимание на необходимость учитывать фактор войны во Вьетнаме (точно так же, как невозможно сбрасывать со счетов суэцкий, ближневосточный контекст при обращении к венгерскому кризису 1956 г.). Планы Пентагона направить во Вьетнам большую партию призванных резервистов (до 200 тыс. человек) вызвали в марте 1968 г. бурю общественного негодования после того как информация об этом просочилась в печать. Антивоенное движение оказалось эффективным, приведя к пересмотру всей вьетнамской политики. Совершенно очевидно, что американское общественное мнение явно не поддержало бы новой военной авантюры. Политика администрации Л. Джонсона в чехословацком вопросе была подчинена задаче сохранения диалога с СССР на основе поддержания межблокового равновесия (Показательно, что и после 21 августа в Вашингтоне, осуждая акцию, не хотели вместе с тем сжигать мостов к СССР)²⁸.