Пражская весна 1968 года

Конечно, многолетний опыт «холодной войны» не способствовал  взаимному доверию. Как явствует из сообщения А. Б. Едемского, в конце апреля Брежнев говорил Тито: «Сейчас пропаганда Соединенных Штатов говорит о необходимости высказываться в пользу хороших отношений между ЧССР и СССР, но свое дело делают и говорят так только для того, чтобы СССР не вошел с армией». Однако при всем недоверии к мотивам действий американской администрации Москва строила свою политику с учетом малой вероятности ее вмешательства в восточноевропейские дела. Показательны слова А. А. Громыко, произнесенные 19 июля 1968 г. на одном из заседаний Политбюро: «Международная обстановка сейчас не таит никаких неожиданностей для нас», «большой войны не будет». Они почти текстуально совпадают с тем, что говорил Н. С. Хрущев в конце октября 1956 г. при обосновании возможного силового решения венгерского вопроса. За 12 лет ялтинско-потсдамская система не утратила прочности, продолжая оставаться в силе вплоть до конца 1980-х годов. По справедливому замечанию Я. В. Шимова, довольно вялая, почти равнодушная реакция со стороны США показала, что «Вашингтон на тот момент смирился с разделом мира на сферы влияния и был до поры до времени готов уважать их границы - вне зависимости от того, нарушались ли за этими границами принципы международного права, не говоря уже о правах человека»²⁹.

Западноевропейские политические элиты, с настороженностью наблюдавшие за реакцией Москвы на события в Чехословакии, также в конечном итоге проявили готовность пожертвовать этой страной во имя сохранения стабильности в Европе: демонстрация несогласия с акцией пяти стран никак не должна была, согласно общим установкам, довести дело до обострения «холодной войны». Варшавское совещание «пятерки», выдвинувшее ультиматум руководству КПЧ, совпало по времени с государственным праздником Франции. Де Голль на приеме в Елисейском дворце 14 июля в своей беседе с послом ЧССР выражал симпатии демократическим устремлениям в Чехословакии, ставшим «новым фактором» в Европе, а посла СССР, многоопытного В. А. Зорина предостерегал относительно силовых действий. Однако, находясь под впечатлением грандиозных майских студенческих выступлений в Париже, подъема антивоенного движения в ФРГ и других странах, в реальности французский президент даже несколько опасался чехословацкого эксперимента, связывая с его возможным успехом дальнейшее укрепление влияния левых сил в своей стране. После 21 августа де Голль, комментируя действия СССР, акцентировал внимание на оборонительном в сущности характере грубой акции стран ОВД, направленной на восстановление пошатнувшихся позиций СССР в одной из ключевых стран своей зоны безопасности, сохранение достигнутого паритета, а отнюдь не на овладение новым геополитическим пространством. В свою очередь ФКП, в свете майских событий обвиненная де Голлем в подстрекательстве к свержению государственного строя, решительно поддержала чехословацкий эксперимент, чтобы подчеркнуть свою приверженность принципам демократического социализма. Лидеры итальянской и австрийской компартий (как отмечалось в сообщениях В. П. Любина, О. И. Величко) также задолго до событий 21 августа опасались, что силовая политика в отношении Чехословакии ударит по их внутриполитическим позициям. Л. Лонго в беседе с послом Чехословакии, состоявшейся в середине лета, признал, что вооруженное вмешательство станет «небывалой политической катастрофой» для всего международного коммунистического движения³⁰.

Целый блок докладов был  посвящен настроениям в СССР в  связи с Пражской весной. В ряде выступлений был затронут вопрос об особенностях советской пропаганды на внутреннюю аудиторию в условиях чехословацкого кризиса и о влиянии  идеологической обработки на общественные настроения. В сравнении с осенью 1956 г. (кануном венгерского восстания) в 1968 г. руководством КПСС была избрана совсем иная тактика в деле информирования населения о происходящем в одной из стран советского блока. В 1956 г. граждан СССР долгое время держали в неведении относительно положения в Венгрии, что объяснялось прежде всего недооценкой остроты ситуации и сохранявшимся вплоть до дня начала восстания 23 октября расчетом на то, что венгерское партийное руководство сумеет собственными силами выйти из внутриполитического кризиса (Достаточно сказать, что даже о таком ключевом событии, как грандиозная манифестация в день перезахоронения Ласло Райка 6 октября, в советской прессе не было сказано ни слова. Первое сообщение в «Правде» о венгерских событиях появилось только 25 октября, через два дня после начала мощнейшего восстания). В 1968 г. структуры агитпропа КПСС должны были считаться с резко усилившейся возможностью (особенно для жителей Москвы, Ленинграда, западных районов СССР) получения информации от западных радиостанций, и это коренным образом меняло тактику, заставляя заботиться о контрпропаганде. Население загодя подготавливалось к тому, что Советский Союз может прибегнуть к силовым методам решения «чехословацкого вопроса» в случае, если будет признано существование реальной угрозы «завоеваниям социализма». Уже в апреле пресса в негативном ключе комментирует реформ-коммунистическую Программу действий КПЧ, указывает на «правую опасность» в Чехословакии. На партактивах зачитывались информационные письма ЦК КПСС с критикой пражского «ревизионизма» (механизмы пропагандистской обработки населения раскрыли на материале Ставропольского края И.В. Крючков и Н. Д. Крючкова)³¹. Чехословацкие события стали хорошим поводом для того, чтобы наполнить конкретным содержанием привычные пропагандистские штампы о перманентной империалистической угрозе.

Наиболее распространенным доводом, применявшимся пропагандой  для обоснования права СССР на силовое вмешательство, являлся  факт решающего участия советских войск в освобождении Чехословакии в 1945 г. В связи с московскими переговорами конца августа, на которых чехословацкой стороной были приняты на себя унизительные обязательства, утверждалось, в частности, что та роль, которую сыграли советские воины в 1944-1945 гг., понесенные ими жертвы дают СССР право требовать от правительства ЧССР проведения мер, которые рекомендует ЦК КПСС. Чехословакия, собственно говоря, и не рассматривалась в этом дискурсе как в полной мере суверенное государство. Еще до формирования так называемой «доктрины Брежнева», изложенной в ряде установочных статей «Правды» осенью 1968 г., она подавалась как часть социалистического лагеря («Завоевание социализма в Чехословакии - это не только внутреннее дело Чехословакии, это - интересы всего соцлагеря») и воспринималась в этом качестве значительной частью массового сознания³².

При всей массированности  пропагандистского наступления  ни о какой полноте информирования не могло быть и речи, а значит, не могло быть полного доверия читателей к прессе. Отсюда неудобные вопросы на собраниях: где был Дубчек в первые дни после ввода войск, не предпринимал ли он попыток выезда на Запад (появление таких вопросов особенно понятно с учетом того, что советская пропаганда еще задолго до акции 21 августа создавала негативный образ первого секретаря ЦК КПЧ). На материале Ставропольского края отчетливо видно, что проведение на периферии акций, так или иначе связанных с Чехословакией (собрания трудящихся и т. д.), было целиком и полностью регламентировано центром, самостоятельных действий здесь наблюдаться не могло. Особую обеспокоенность партийного руководства вызывали контакты советских граждан с гражданами Чехословакии на курортах Кавказских Минеральных Вод. Даже в партийном аппарате усилилась подозрительность. По некоторым воспоминаниям, в этот период участились обвинения коммунистов в нарушении субординации, малейшие отклонения от фиксированных правил поведения рассматривались как проявления вольнодумства, вызванные чехословацкими веяниями. В документах местных архивов (отчеты, адресованные в Москву) находят отражение также принятые меры по приведению в полную мобилизационную готовность личного состава органов милиции. Был переведен на казарменное положение офицерский состав частей Северо-Кавказского военного округа: ждали переброски к западным границам СССР. В 1968 г. не только старшие, но и средние поколения помнили тяготы Великой Отечественной войны, что способствовало возникновению беспокойства в связи с возможными перебоями в снабжении. Сформировавшаяся у многих людей в силу жизненного опыта склонность всегда готовиться к худшему заставляла запасаться провизией и предметами первой необходимости на «черный день» (Кстати, как показал в своем выступлении В. В. Волобуев, аналогичные настроения наблюдались и в Польше)³³.

Не только материалы РГАНИ (на их обзоре сосредоточился зам. директора  архива М. Ю. Прозуменщиков), но и документы  местных архивов свидетельствуют  о том, что в советском обществе доминировали настроения в поддержку  проводимых мероприятий по решению «чехословацкого вопроса». Более того, они отражают недовольство партактива медленными темпами «нормализации» в Чехословакии. На партсобраниях нередко звучали призывы к ужесточению, поиску виновных в среде интеллигенции, снятию с должностей и наказанию руководителей КПЧ как не оправдавших доверия. Критика действий Политбюро ЦК КПСС сводилась главным образом к призывам к усилению бдительности, принятию более действенных мер, оппозиционные проявления не получили широкого распространения в массах. Как показывает ставропольский материал, в выступлениях на низовых собраниях было больше разнообразия, чем в безликих, казенных фразах, звучавших на пленумах крайкома, однако подавляющее большинство из них все же укладывалось в рамки советского официального дискурса. Сформированная тоталитарной системой модель сознания, отдававшая предпочтение фактору силы, оставалась доминирующей.

Советские солдаты, вступившие 21 августа в Чехословакию, также  в подавляющем большинстве своем  воспринимали происходящее в этой стране сквозь призму стереотипов официальной пропаганды (об этом говорил вятский историк Ю. М. Кузьмин, в 1968 г. в качестве рядового бойца участвовавший в военной акции). Согласно его воспоминаниям, весь личный состав частей, дислоцированных летом 1968 г. в Венгрии, подвергался массированной пропагандистской обработке. Военная акция ни для кого не была неожиданной, политработники морально готовили солдат к участию в ней уже в середине июля. Прозвучавшая в ряде мемуаров версия о том, что советские солдаты, войдя 21 августа в Чехословакию, зачастую даже не знали, в какой стране они находятся, не выдерживает серьезной критики³⁴.

Сомнений в правоте  официальной позиции у личного  состава Советской Армии было мало: одной из характерных черт в умонастроениях солдат и офицеров было недовольство чехословацким правительством, «не способным» без помощи извне навести порядок в собственной стране. Играла также свою роль полная уверенность советских граждан в том, что именно СССР несет на себе главное бремя экономических забот в соцсодружестве, оказывая бескорыстную помощь другим странам. Из этого логически вытекало, что любые попытки дистанцироваться от СССР следовало воспринимать не иначе как проявления неблагодарности («помогали, помогали им и вот благодарность за все»). Дискутируя с мнением Л. И. Шинкарева о том, что солдаты Советской Армии пережили в Чехословакии психологический надлом1, Ю. М. Кузьмин полагает, что в их сознании, напротив, доминировало чувство успешно выполненного долга - независимо от того, как многие из них оценивают советскую политику сегодня, в 40-летней исторической ретроспективе³⁵.

В свою очередь Л. И. Шинкарев на основании архивных материалов (стенограммы  пленума Иркутского обкома КПСС за август 1968 г.) показал, что в российской «глубинке» проживало немало юношей призывного возраста, которые не могли быть призваны в армию по причине их полной неграмотности. Областное начальство в своих донесениях в Москву приукрашивавшее истинное положение дел, признавало, что призывной возраст зачастую не удавалось обеспечить положенным 7-летним образованием, и это надо учитывать при анализе особенностей восприятия многотысячной армейской массой происходившего в соседней стране. Главное же, что у солдат, вошедших в 1968 г. в Чехословакию, не было выстраданных, осознанных стимулов, какие были у людей поколения их отцов, освобождавшего Европу в 1945 г. (ведь тогда у многих в буквальном смысле «враги сожгли родную хату», а что ужасного, возбуждающего ненависть к врагу сделали призывнику из российской глубинки чешские и словацкие «ревизионисты» 1968 года?). Солдатам вопреки усилиям политработников трудно было понять смысл происходившего.

При всей распространенности в обществе конформистских настроений, архивные материалы (столичные и  провинциальные) дают немало свидетельств вольнодумства и оппозиционных настроений. По всей стране фиксируются случаи распространения листовок, осуждающих оккупацию. В отчетах, адресованных в центр из Ставропольского края, говорилось о том, что на собраниях звучали отдельные высказывания «о наличии якобы неустранимых противоречий в лагере социализма, слабости социалистической системы в целом, о нашем вмешательстве во внутренние дела другого государства». Некоторые выступавшие приходили к выводу о падении авторитета СССР и провале его внешней политики: диктуя свою волю другим странам, потеряли в качестве союзников Югославию, Китай, Албанию, фактически также Румынию, теперь теряем Чехословакию. Иногда в связи с чехословацкими событиями возникали сомнения относительно прочности социализма советского типа, более того, предсказывались внутренние брожения в СССР³⁶.

Чехословацкие события четче обозначили ранее  наметившиеся существенные расхождения  между линией ЦК КПСС на откат от идеалов XX съезда и настроениями интеллектуальной элиты (о роли интеллигенции в формировании внутрисистемной оппозиции неосталинизму говорили Г. П. Мурашко и др.). Среди чешских и советских интеллектуалов параллельно назревало понимание того, что в условиях вызовов, продиктованных научно-технической революцией, именно интеллигенция должна стать главной производительной силой общества. Однако партийные идеологи в этом видели покушение на руководящую роль партии. Многими своими идеями перекликалась с программными выступлениями пражских реформаторов и завершенная в апреле 1968 г. работа

A. Д. Сахарова  «Размышления о прогрессе, мирном  сосуществовании и интеллектуальной  свободе», ставшая своего рода  идейной альтерна- тивой курсу  апрельского пленума ЦК КПСС 1968 г. на идеологическое ужесточение,  тем более что в самой этой работе говорилось о необходимости поддержать «смелую и очень ценную для судеб социализма инициативу», исходящую из Праги. Разница в ситуациях между двумя странами заключалась в том, что если в Чехословакии реформаторские поиски интеллектуалов были поддержаны немалой частью партийной элиты, то в СССР (как свидетельствуют среди прочих источников мемуары Г. А. Арбатова, А. Е. Бовина) подобные настроения с определенным сочувствием были встречены лишь наиболее продвинутой частью партократии, не относившейся к самым верхним этажам номенклатуры.

B. М. Кривошеев,  который, будучи в августе 1968 г. корреспондентом «Известий»  в Чехословакии (много сделавшим  для освещения экономической  составляющей реформ), был отозван  из этой страны с обвинением  в «неправильном» отражении сути происходившего, подтверждает, что акция, предпринятая 21 августа, была воспринята как неоправданная или, во всяком случае, преждевременная многими сотрудниками международных отделов аппарата ЦК, МИДа, центральной прессы³⁷.