Брак и семья в древнем мире

 
           Как пишет современный отечественный исследователь, «спартанские женщины могли вступать во внебрачные связи, отнюдь не спрашивая согласия своих мужей и встречая при этом полное понимание и поддержку со стороны окружающих. Дети, рожденные от таких связей, по-видимому, расценивались гражданами Спарты как вполне удовлетворительное оправдание факта супружеской измены, даже если их родители отказывались или почему-либо не могли признать их своим законным потомством». И причины такого аномального развития семьи в Спарте заключаются именно в особом спартанском образе жизни мужчин.

Столь же неплодотворны также  и появляющиеся время от времени  ссылки на будто бы сохранившийся  в этом государстве мощный пласт  реликтов эпохи матриархата и  группового брака, чем собственно и  был обусловлен необычайно высокий  общественный статус спартанской женщины. Гораздо больше доверия внушают те авторы, которые в своих рассуждениях об этом феномене исходят из той конкретной исторической ситуации, которая сложилась в Спарте после установления в ней так называемого «ликургова космоса», к какому бы времени не относить это событие. Особого внимания заслуживают, на наш взгляд, соображения, которые были высказаны в свое время по этому поводу выдающимся английским историком А. Тойнби. В его понимании, явно ненормальное положение спартанской женщины было прямым следствием того ненормального образа жизни, который вели мужчины-спартиаты в своих сисситиях – этих на аристократический лад замкнутых от всего внешнего мира корпорациях сотрапезников. Уже в младенческом возрасте вырванный из лона семьи, обреченный расти и развиваться под гнетом жестокой военной муштры, в обстановке, близко напоминающей современную казарму, спартиат, по-видимому, совершенно терял вкус к семейной жизни. Его обязанности в этой отнюдь не самой главной сфере его существования как человека и гражданина, в сущности, сводились к одной единственной функции – детопроизводству. Судя по всему, он был практически отстранен от воспитания детей, почти не занимался хозяйством. Относительная свобода, которой пользовалась в своей повседневной жизни спартанская женщина, была, по мнению Тойнби, своего рода побочным результатом этой возведенной в ранг государственного принципа сегрегации полов. Вероятно, не слишком обремененная домашними заботами и, в то же время, свободная от тягот военной службы и других повинностей, возложенных государством на мужчин, она была и в самом деле, как считал уже Аристотель, предоставлена самой себе и, видимо, обладала достаточным досугом, что открывало перед ней возможности более или менее гармоничного развития ее личности, в других греческих полисах считавшегося привилегией одних только мужчин».

Первые законы Римского права  о браке приписываются Ромулу, легендарному основателю Рима. В соответствии с этими законами женщина, соединенная  с мужчиной священными узами брака, должна была стать частью его имущества. На нее распространялись все права  мужа. На протяжении почти всей римской  истории мужья обладали абсолютной полнотой власти над женами, сменяя в этом отцов, полностью распоряжавшихся  своими дочерьми до замужества. Законы Рима гласили, что брак существует исключительно  ради деторождения, а также ради того, чтобы неделимой оставалась семейная собственность. Как и в  Афинах, муж в Древнем Риме имел право убить жену, не выполнявшую  своих супружеских обязанностей или нарушившую строгие правила  поведения. Римское право разрешало  карать женщину смертью, если она  изменила мужу, выпила специальное  средство, чтобы прервать беременность, или подделала ключи от винного  погреба мужа. Пить вино римским  женщинам строго-настрого запрещалось, так как считалось, что каждая женщина, неумеренно пьющая вино, закрывает  сердце для добродетелей и открывает  его порокам.

 
         «На заре республиканской эры это была большая патриархальная, точнее говоря, отцовская семья, входившая в род (gens), не потерявший еще в то время характера общины. Именно через посредство рода получали главы составлявших его фамилий землю». Причем «спецификой ранней римской фамилии была нерасторжимость брака за исключением чрезвычайных случаев: описанного выше грехопадения женщин, когда, по гентильному суду их можно было убить или прогнать. И действительно, первый развод был осуществлен только в 231 г. до н.э. Спурием Карвилием Ругой из-за бесплодности его жены Рацилии. Это так поразило римское общество что, несмотря на уважительность причины, попало в анналистику».

 
       Римская культура, таким образом, по крайней мере, в свой ранний период демонстрирует нам достаточно строгий образец патриархальной моногамной семьи. Причем строгость касалась здесь главным образом внутрисемейных отношений и не приводила, как в Афинах, к затворничеству женщин. «Из всего, что нам известно о положении женщины в семье, явствует, что дома она была полновластной хозяйкой, далекой от заточения в гинекей, как это было у греков. Об этом же красноречиво говорит и устройство римского жилья: там не было специальной женской половины, дом выглядел общим семейным обиталищем. И вполне органичными следует считать общие трапезы в доме, общие обеды, на которые в столовую собиралась вся фамилия, и отец и мать семейства и их дети. Эта традиция сохранилась и в последующую эпоху, от которой дошли до нас сведения о совместном выходе супругов в гости и о приемах гостей».

 
         Крепкая римская семья вступает в фазу кризиса непосредственно перед Рождеством Христовым и началом нашей эры. «Для Рима того времени большое значение имело усложнение жизни, связанное с огромным накоплением богатств, с непрерывным расширением его державы и социальными потрясениями эпохи больших завоеваний. Они вызвали к жизни непомерную потребность к комфорту и роскоши, привели к распаду семьи, который начался еще во II в. до н. э. В одной из своих политических од Гораций восклицал: «Многогрешные века запятнали сначала брак, род и семью. Проистекая из этого источника, несчастье полилось на государство и народ». Множество мужчин оставались холостыми, в то время как молодые женщины не желали иметь детей, и поэтому катастрофически упала рождаемость. Необычайно выросло количество супружеских измен и разводов. Сенека Старший отмечал, что упадок нравов в Риме дошел до таких размеров, что «никого не сочтут слишком легковерным, если он заподозрит женщину в неверности». Тертуллиан утверждал, что женщина выходит замуж только для того, чтобы развестись. И действительность давала повод для подобных преувеличений».

 
        Эта моральная деградация, которая поразила римское общество, вызывала у многих, и особенно у римской аристократии, попытку реставрации искони присущих римлянину старого закала, строгих нравственных ориентиров, таких как fides («верность»), pietas («благочестие»), virtus («мужество»). Консервативно-охранительные настроения, как, впрочем, и радикально-нигилистические, всегда характерны для кризисных эпох, когда нарушаются фамильные связи и традиционные общественные устои. О необходимости возвращения к старому в это время говорили юристы, взывали поэты, рассуждали философы. Наряду с критикой развратной действительности в документах того времени немалое внимание уделяется упорному насаждению традиционного патриархального идеала. И надо сказать, что эти идеологические усилия не пропадали даром.

 
         «Образ провинциальной римской матроны отражает некий усредненный тип, своего рода штамп, по которому мыслилась разумная, благочестивая, целомудренная и несварливая жена и мать. Римские эпитафии отражают образ жизни, воспринятый романизированными провинциалами. Они дают представление о среднем типе римлянки с поправкой на общую направленность всех эпитафий — говорить об умерших только хорошее... Подчеркивание в эпитафиях, что умершая была законной и верной женой, состояла в законном браке и имела детей, что надгробие ей поставил муж в горести и печали, свидетельствует о том, что традиции и нормы римской семьи и морали были усвоены местным, провинциальным обществом Паннонии. Римский образ жизни формировался главным образом в семье на основе римских духовных ценностей и нравственных идеалов. Это был длительный процесс усвоения римской культуры и традиций».

 
        Античный мир, таким образом, выводит существование семьи на качественно новый уровень, связанный с размежеванием частной и публичной жизни, с углублением индивидуально-личностных, интимных аспектов семейных отношений. Будучи еще в социальном плане целиком завязана на традиционный родовой быт, на древние патриархальные образцы жизни, античная семья образует уже в некотором, экзистенциальном, может быть, смысле отдельный от родовых, общественных, государственных структур частный мир человека. Значимость этого размежевания трудно переоценить. По существу речь идет о том, что в обществе было институционально закреплено право человека на личную жизнь, право на сохранение в сокровенной тайне некоторых сторон своей жизни, право на некое место, где бы ты был сам собой в своем собственном микрокосмосе и микросоциуме. 
 
         Как пишет В.Г. Богомяков, «сокровенное есть жизненность. В самой жизни есть более и менее жизненное. Сокровенное раскрывается для человека как самое жизненное. В сокровенном есть некая жизненная преизбыточность... Сокровенное – не «уютный уголок», куда можно время от времени заглядывать, но насущно-важное для человека. Мир меня беспрерывно вытесняет, давит и двигает к смерти, но сокровенное является для меня опорой в моей жизненности». И, как добавляет он в другом месте, именно «обращение в сокровенному создает предпосылки для решения человеком проблемы индивидуальной или личностной идентичности как проблемы аутогерменевтической».

 
          Нельзя, конечно, думать, что в эпохи, предшествовавшие античности, в жизни человека отсутствовала сфера сокровенного. Возможно, как раз наоборот, человечество жило в гораздо более плотном контакте с сокровенностью бытия: если хоть сколько-нибудь уместна аналогия раннего человечества с детством, то чудесность и мистическая глубина переживания ребенком окружающего мира очевидна. Однако на определенном этапе своей истории человек уже на уровне социальных институтов закрепляет как сферу трансцендентной сокровенности в форме материализации и общественной организации религиозного культа, так и сферу имманентно-интимной сокровенности в форме домашнего семейного круга жизни. Прогрессивную значимость этих процессов для формирования всей современной цивилизации переоценить невозможно, поскольку как раз они заложили фундаментальные основания европейского способа бытия человека и общества. Однако, естественно, что здесь же следует искать и принципиальные основания специфики тех кризисов, которые присущи западному миру. Открывая возможности для качественного изменения и развития общества, рассматриваемые процессы делают общество открытым и для опасностей. Неевропейский мир закрыт для качественных преобразований и как раз этой ценой застрахован от европейских социальных болезней роста, его возможные болезни – это болезни застоя, которые проявляются куда реже и протекают куда менее бурно.

 
          Возможности для формирования европейской цивилизации открывает индивидуализация жизни, базой которой является выделение сокровенной интимности семьи в особую частную сферу бытия. Но эта же индивидуализация делает европейскую (античную для начала) семью более мобильной и, следовательно, податливой перед лицом деструктивных тенденций. До тех пор пока семья существовала как непосредственная форма реализации жизни целостного рода, хотя бы эта массивная инертность родовой жизни придавала семье естественную устойчивость. Теперь же для устойчивого существования семьи требуется качественно иное основание. Единственным таким основанием может быть нравственность, ибо семья теперь переходит на уровень личной жизни, а единственной нормативной системой, действенной для личности, именно в качестве личности, является нравственный закон. Для человека, как члена некой социальной общности, могут быть значимы социальные нормы конвенционального характера: обычаи, традиции, ангажемент социальных масок, – но для человека, как уникально бытийствующей личности, утвержденной лишь в свободе самореализации, может быть значим только свободно принимаемый нравственный закон.

 
          На первых порах, да и до сих пор, ориентация на социальные условности, социальные ожидания, как выражается Хайдеггер, на «MAN» играет, конечно, большую роль в жизни человека. Однако, – «назвался груздем – полезай в кузовок» – если уж сделана принципиальная заявка на то, что семья-дело личное, то движение именно к личностному самоопределению в этой сфере неуклонно происходит, несмотря на любые масштабы социального конформизма людей и любые попытки общественных структур общественными средствами контролировать частную жизнь человека. Можно только, подобно Платону, мечтать о возвращении к полному тождеству сфер интимного, родового, общественного и политического бытия, но «родить назад» семью как личное достояние уже невозможно.

 
          Античный тип семьи, видимо, не приходится рассматривать как законченный социокультурный архетип, скорее речь идет о некоем промежуточном архетипическом образовании. Прежде всего, античность есть переход от родового архетипа семьи к личностному, это уже не тотальное господство рода, но еще и не тайна личностного бытия. Этот промежуточный архетип определяет семью как частную жизнь. Здесь важен, во-первых, момент отделения частного быта от публичности, во-вторых, сильный акцент на хозяйственно-имущественной стороне жизни (частная собственность), в-третьих, выделение семьи в предмет правового регулирования, в отдельный юридический институт, а в-четвертых, превращение продолжения рода в частное дело индивида по произведению себе законного потомства.