Непереводимое в переводе

К эпохе лаптей и царвулов относятся также рус. помещик, пол. пан и рум. чокой; о них выше уже было сказано, что они не взаимозаменяемы, что каждый из них, как кулик, только в своем болоте велик. Но здесь нужна оговорка. Помещик в русском языке имеет более широкое значение, включая землевладельцев «также в странах, где существует частная собственность на землю» (MAC), а паны были и на Украине и в Белоруссии. Это и должен был учесть переводчик «Старой крепости» Вл. Беляева и не превращать пол. пана в чокоя или даже в помещика; транскрибируя эти слова, мы принимаем их в значении реалии русской и румынской. Получилось так: «Особенно привлекателен се виждал нашият край на съседните полски чокои» (в оригинале: «Особенно сладким казался наш край соседним польским по-мещи-кам»; разрядка наша — авт.), а уже далее: «...полският помещик пан Янчевски...» (в оригинале: «...пол ьски и пан, п о м е щ и к (разрядка наша— авт.) Янчевский...»)³. Не хватило только для полноты комплекта ввести в перевод еще и болг. чорбаджию.

Разбирая случаи аналоцизмов  и анахронизмов, как-то не хочется говорить о «высоком искусстве» перевода. Спустя почти пятнадцать лет после того, как С. Липкин познакомил нас с «герцогом Московии», уместнее всего будет снова напомнить о его присутствии в переводах и призвать переводчиков к бдительности, предложив им разрешение небольшой математической задачки. В пре-

¹ Толстой  Л.  Н.  Сочинения в 20-ти томах. Т. 5, с. 8.

²Андреев   В. Д. Указ, соч., с. 139. Любопытно в связи с этим отметить толкование болгарской реалии в первом издании БРС (1947): «род примитивной крестьянской обуви из кожаных ремешков» (разрядка наша — авт.) — подсознательный отголосок лаптей.

'Беляев  В. П. Старая крепость. М. — Л.: Гос изд. детской лит., 
1953, с. 8. .ь.,,,..,.

120 

красной книге Б. Гржимека «Среди животных Африки», переведенной с немецкого языка, встречаем следующее предложение: «Однажды в герцогстве Бранденбургском на площади в две тысячи гектаров было собрано 4425 четвериков саранчи, что составляет ровно 250 тысяч литров»¹. Как неисправимых крохоборов, нас заинтересовала старинная мера, причем в трех аспектах (так теперь модно говорить). Во-первых, чисто количественном. Из словарей выяснилось, что старая русская мера четверик составляет около 26 л; следовательно, 4425x26 должно дать указанные тысячи литров саранчи; но полученная сумма составила меньше половины. Деление литров на четверики также не дало желаемых результатов: не получилось ни равного, ни хотя бы близкого числа. Во-вторых, очень хотелось выяснить, какую меру употребил автор в подлиннике. Не располагая оригиналом, мы воспользовались выпущенным в Болгарии переводом и обнаружили болгарскую (но вовсе не древнюю, как указано в БРС) меру сыпучих тел крина ( = около 15 л), которая и помогла нам добраться до нем. Scheffel (через РНС сделать этого не удалось, так как четверик там фигурирует, как и следовало ожидать, только в транскрипции). Третье наше «почему» касалось «мирного сосуществования» метрического гектара с древним, как нам казалось, шеффелем (в БИРС транскрипция дается на первом месте перед переводом «четверик»). Последняя точка в этой задачке была поставлена после проверки по старым немецким справочникам; выяснилось, что в Пруссии, где находится Бранденбург, мера вместимости шеффель = 54,962 л.

Задачка эта позволяет  сделать несколько полезных для практики перевода выводов: 1) старые единицы народной метрологии в современных художественных текстах употребляются чаще как носители колорита — реалии, а не как меры, тем более, что их величины большей частью не особенно устойчивы (например, шеффель мог означать несколько величин от 23 до 223 л — разных для разных немецких земель); 2) эти меры переводятся обычно как реалии, каковыми они и являются, т. е. либо транскрибируются, либо заменяются функциональным аналогом; 3) поскольку для читателя перевода немецкая мера шеффель не намного понятнее как мера, чем четверик, в принципе логичнее было употребить ее, чтобы пе-

'Гржимек   Б.    Среди животных Африки. М.: Мысль, 1973, с. 132. 
5—747 121

 

редать ее колорит; но это только в принципе, а конкретно, 4) так как в немецком тексте для немца соседство шеффеля с гектаром не так сильно «шокирует», гораздо лучше было подобрать более нейтральную замену; саранчу собирали, должно быть, в ведра — вот и подходящий аналог; правда, ведро не может содержать около 60 л, но чтобы снять это несоответствие, число ведер можно было бы увеличить, а в крайнем случае, даже оставить одни литры: потеря в колорите будет незначительной — он здесь же отчасти компенсируется немецкими географическими названиями, зато не получилось бы этого неприятного аналоцизма.

Можно указать  на любопытный случай появления анахронизмов и аналоцизмов, вызванных пренебрежением к примату своих реалий, встреченных в чужом тексте (см. следующую главу). В испанском журнале прошлого века "La ilustracion Espanola у Americana" сто лет тому назад появились превосходные корреспонденции испанских журналистов с фронтов русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Этот материал был недавно обнаружен болгарскими историками, и в печати («Литературен фронт», 8/20.2.1975) появились переводы отрывков из этих «хроник», как они их называют. Под титулом «великий герцог» здесь фигурирует главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, но наряду с ним встречаем и князя (Церетелева) и графа (Игнатьева); вместе с совершенно правильным «две сотни кубанских казаков» появляются уже знакомые (с. 68) «болгарские легионы»; путь, пройденный войсками, приводится в километрах, и тут же толщина дерева измеряется в футах. Что бы ни писал автор, переводчик, зная, к чему конкретно относятся его описания, обязан был учитывать русские и болгарские реалии того времени.

Примеры аналоцизмов  и анахронизмов встречаются, к сожалению, слишком часто: герои Дж. К. Джерома берут с собой в дорогу пирожки, пирог с телятиной и лепешки; русский мальчик несет «бохчичка, завита в салфетка, от която още от пет крачки мирише на топли бухти и банички с извара»¹ (разрядка наша — авт.] — совершенно невозможное стечение болгарских и иных реалий для обозначения предметов русского быта; впрочем, пирог по воле переводчиков так часто превра- 

щаё1ся в баницу, что в сознании болгарского читателя она, вероятно, стала неотъемлемым для русской кухни понятием.

И в заключение приведем два характерных примера анахронизмов, взятых А. Н. Гвоздевым из ученических сочинений как образец неуместного употребления неологизмов: «Беликов запугал весь педколлектив» (разрядка наша — авт.) и «чиновники, приняв Хлестакова за ревизора, боялись чистки»¹ (разрядка наша — авт.) (А. П. Чехов и Н. В. Гоголь, наверное, были бы в восторге!)

Нередко грешат в этом отношении и авторы, вводя в  грех многих переводчиков. Не давая  себе в этом отчета, автор употребляет  анахронизмы и аналоцизмы, прибегая просто к привычным иностранным словам, вполне естественным для его слога. Так, описывая французскую действительность эпохи феодализма XIII—XIV вв., Е. Пар-нов говорит о маркграфах, ленных владениях, рейтарах. В относительно старом французском толковом словаре находим только margrave — «титул некоторых суверенных князей в Германии». (Разрядка наша — авт.) Все три слова — немецкого происхождения. В другом месте той же книги, описывая уже современный пейзаж на севере Франции, одна из героинь употребляет слово мыза, типичную прибалтийскую (эстонскую) реалию (MAC).

Причины этих погрешностей против национального  и исторического колорита в основном связаны с личностью переводчика (или автора) — недостаточной его сосредоточенностью, незнанием реальных фактов, отсутствием сообразительности, а иногда и незнанием некоторых основных положений теории перевода, таких, например, как нежелательность передавать реалию чужую реалией своей. Следовательно, и рекомендации касаются непосредственно методов работы и подготовки переводчика.

¹ Гвоздев  А.  Н.  Очерки по стилистике русского языка. Изд. 2-е. М.: Учпедгиз, 1955, с. 87.      -

 

123

¹ Гайдар А.  Съдбата на барабанчика. — В кн.: Гайдар  А.  Ти 
мур и неговата команда. София, 1977. ,- .   • .

122 ~

 

Глава 9

ПРИМАТ  СВОИХ РЕАЛИИ В ЯЗЫКЕ ПЕРЕВОДА

Под этим заголовком мы объединили два в известной мере противоположных положения, тесно связанных с колоритом — его утрато.й и его сохранением при переводе:

1) чужие реалии, а) заимствованные  ИЯ и употребленные автором в подлиннике для описания своей действительности или б) отобранные в целях создания колорита описываемой им чужой действительности, попадают при переводе в родной язык или в язык, из которого они заимствованы;

2) в подлиннике рядовыми  средствами ИЯ (исконными словами  и словосочетаниями) о'писаны факты,  предметы, понятия, явления из жизни носителей ПЯ, в котором для них имеются собственные названия-реалии, подлежащие при переводе «восстановлению».

Объединяет эти положения первенствующее для верности перевода значение, или примат, своей реалии в ПЯ, а различие заключается в том, что в первом случае, возвращаясь в родной язык, реалия, как правило, из чужой превращается в свою, входит в строку, а вместе с тем утрачивает в переводе ту или иную долю колорита; во втором случае, напротив, становясь в переводе на свое естественное место, она восстанавливает вольно или невольно смещенный в подлиннике колорит; в обоих случаях выигрывает правдивость повествования.

В первом случае прижившаяся  в ИЯ реалия может попасть в текст подлинника на правах рядового слова или же в качестве художественного средства, необходимого автору для описания данного положения, для построения образа (например, русский любит характерное итальянское кушанье или боец интернациональной бригады употребляет в речи испанские реалии).

«Погостив» в ИЯ и  вернувшись в ПЯ, эти, в конце концов чужие для ИЯ, реалии неминуемо теряют свой экзотический характер, не играют уже роли показателей колорита, уменьшая таким образом и колоритность произведения в целом. Так будет, например, с рикшей в китайском или японском переводе, то же произойдет и в

124 

том случае, когда текст, содержащий консьержа, переводится с любого языка на французский. То же бывает со многими прижившимися в болгарском языке реалиями — турцизмами и эллинизмами — при переводе соответственно на турецкий и на греческий и с украинскими реалиями в русском произведении при переводе его на украинский язык: в своей естественной среде они уже не бросаются в глаза — сугубо свои, исконные реалии воспринимаются как обычная лексика.

Бывает так, что прижившаяся  в ИЯ реалия с течением времени подвергается известным изменениям в отношении как формы (фонетической, графической, морфологической), так и содержания, точнее — сущности своего референта. Возьмем к примеру рус. пирожок, превратившийся в болг. «перушку»; изменились не только артикуляция (в том числе и ударение), написание и род слова, но и сам пирожок: в Болгарии у него другой внешний вид и вкус, приготовлен он по-иному, не так, как русский; и тем не менее слово, обозначающее это изделие из теста, при перенесении обратно в русский язык придется оставить пирожком: существенной смысловой и стилистической утраты для произведения, в общем, не будет, изменений в информации и колорите произойдет не больше, чем при использовании приблизительного перевода, скажем, путем родо-видовой замены (см. с. 90).

Бывают, однако, и случаи, когда употребленная автором  заимствованная реалия — не национальная, а региональная — полноправно  бытует и в ПЯ, хотя и использована в описании очень далекой по месту  и даже по времени действительности. Такую реалию будем считать на равных правах своей для ПЯ, и отношение к ней будет таким же, как и к реалии, возвращающейся в родной язык.

Вводя такую реалию, автор  подлинника нередко использует (мы об этом уже говорили) ряд средств ее осмысления— в самом тексте, в сносках, в комментариях. Когда она попадает обратно в родную среду, все эти объяснения, направленные на раскрытие ее содержания читателю, которому она чужда, оказываются лишними для читателя перевода, для которого это свое слово, обозначающее свое, близкое понятие. Мы считаем, что переводчик вправе опустить эти объяснения '.

¹ У А. Д. Швейцера аналогичное изъятие объяснения связано с иноязычным вкраплением шоппинг, что, по сути дела, не меняет в принципиальном отношении картины (Перевод и лингвистика,

125

 

Примером  двух последних положений может  послу* жить часть описания И. А. Гончаровым («Фрегат «Пал-лада») японской действительности сто двадцать лет тому назад: «В доме поставили мангалы (разрядка наша — авт.), небольшие жаровни, для нагревания воздуха»¹. Слово мангал у Даля дается с пометкой «кавк.»; в БАС отмечается «(на Юге и Востоке)», но помет не дается. Тем не менее современному читателю слово это, видимо, мало знакомо, а во времена Гончарова его, вероятно, знали еще меньше; для болгарина же, несмотря на то, что референт почти исчез из быта, слово мангал живо, что и позволило переводчику опустить пояснение автора.

В приведенных  случаях чужие реалии попадают в текст подлинника, так сказать, неумышленно, в ходе повествования, даже когда автор отбирал их для обрисовки образа. Так же естественно употребляет их и Ч. Диккенс в «Повести о двух городах»; описывая эпоху французской революции конца XVII века, он использует реалии довольно скупо: гильотина, карманьола и еще несколько характерных для французской действительности того времени слов.

Немного иначе  обстоит дело, когда автор, описывая жизнь другой эпохи и не своей страны, сознательно и планомерно подбирает связанную с этой жизнью лексику для окрашивания в соответствующие тона произведения в целом. Вот несколько примеров.

Весь пласт  французских исторических, бытовых  и других реалий в романах Александра Дюма-отца (возьмем для примера «Анж Питу») является для оригинала своим, не бросается в глаза. Реалии того же слоя в романе Р. Сабатини «Скарамуш», тоже из эпохи французской революции, являются чужими для подлинника, так же как реалии в романах Ирвинга Стоуна «Страдание и восторг» (о Микеланджело) и «Жажда жизни» (о Винсенте ван Гоге), поскольку и английский и американский писатели описывают «дважды чужую» для

с. 249);   ср. также   у Л.  А.  Черняховской:    «Изменения    в смысловой структуре выражаются,    главным образом, в расшире-_ нии или сужении передаваемой информации. Сужение информации "• имеет место тогда, когда раскрываемая в ИЯ реалия является более знакомой для получателя на ПЯ». (Некоторые закономерности речевой  деятельности  применительно  к    теории    перевода. — ТП, 1971, № 8, с. 9)