Непереводимое в переводе

Передача коннотативных  слов приемами, характерными для передачи реалий, приводит обычно к нежелательным  результатам: ведь соответствующее  слово должно вызвать точно определенную реакцию у читателя, а какой отзвук в душе болгарина может найти транскрибированное слово грач"? Только неудоумение, что и получилось при переводе повести С. Д. Мстиславского «Грач — птица весенняя» под болгарским заглавием «Грач, птица пролетна». Случай, правда, не совсем обычный, так как грач в данном случае — не птица, а кличка: имя собственное, да еще исторического лица! И тем не менее его нельзя было оставлять хотя бы в заглавии; книгу можно было назвать «Птица пролетна», а уже в содержании тем или иным путем оговорить грача.

В классификации реалий мы отмечали, что фигурирующие в  предметных (смысловых) рубриках реалии вторично распределены по месту и/или  по времени. Практически получается так, что реалии, расположенные рядом  в данной предметной рубрике и — даже больше того — обозначающие одинаковые или близкие материальные понятия, могут оказаться и нередко оказываются в совершенно различных местах и исторических рубри-

107

 

ках, т. е. отличаются друг от друга только по коннотатив-ному значению, по колориту¹. Подобный пример мы приводили, сравнивая такие реалии, как зеннер, гаучо и ковбой (с. 64). В том же плане верховными органами власти являются в Польше сейм, в Советском Союзе Верховный Совет, в Испании и Португалии кортесы, в Турции меджлис, в Болгарии Народное собрание, в ФРГ бундестаг, в Швеции риксдаг, в Норвегии стортинг, в Дании фолькетинг, в Израиле кнессет; все это парламенты, сходства и различия между которыми не больше, чем, допустим, между английским парламентом и парламентом французским, но их традиционные названия представляют собой характерные национальные реалии. Точно так же англ, лендлорд, нем. юнкер, болг. чорбад-жия, рум. чокой, инд. джагирдар и заминдар — крупные землевладельцы и эксплуататоры, родственные души любого плантатора или русского дореволюционного помещика. У каждого есть свои, присущие только ему одному (национальные, исторические), черты. Однако, если бы их даже и не было, если бы они по своему содержанию были так же похожи друг на друга, как только что отчеканенные монеты, национальный и исторический колорит не допустил бы замены при переводе одного другим, хотя бы в двух соседних и даже родственных странах: чокой не годится в описании болгарского быта времен османского владычества вместо чорбаджии, как и стортинг никак нельзя заменить риксдагом; такая замена разрушила бы колорит, точнее — заменила бы одну окраску другой, а это привело бы к анахронизмам и аналоциз-мам, в конечном счете — к разрушению гармонии, называемой жизненной правдой.

Это хорошо видно  при сопоставлении таких близких по семантическому содержанию слов, как хайдутин и клефт. И тот, и другой — «крестьяне-партизаны, боровшиеся против турецкого господства»; и тот, и другой «нападали главным образом на местных турецких феодалов и представителей турецкой администрации, а также и на своих землевладельцев, которые и дали им прозвище «воры» или «разбойники»", и те и другие действовали в одну и ту же историческую эпоху — время османского владычества на Балканах. Эти сведения о клефтах, по-

¹ Ср. у. А. Д. Швейцера: «Культурно-этнографическое различия нередко лежат в основе существенных расхождений в конно-тативном значении денотативно эквивалентных знаков». (Перевод и социолингвистика. Тезисы. — ТПНООП, ч. I, с. 68)

108 

черпнутые из БСЭ, как показано, вполне относятся и к хайдутам; только в одном они различны: хайдутин — болгарин, а клефт — грек. Но этого вполне достаточно, чтобы в переводе, скажем, с греческого на болгарский язык клефта нельзя было перевести хайдутином и наоборот.

При таких  «сериях» близких в предметном отношении, но разных по колориту реалий решающим при переводе является колорит, в последнем, как и в большинстве случаев, национальный, а реже — исторический. Поэтому йети — снежного человека в Гималаях — нельзя поселить в Австралии, где он называется йови, как нельзя послать саскаватча — североамериканского снежного человека Скалистых гор — в Гималаи.

Коннотация, а в том  числе и колорит, является частью значения, а следовательно, подлежит переводу наравне с семантическим содержанием слова. Если этого сделать не удалось, если переводчик сумел передать только семантику лексической единицы, то для читателя перевода утрата колорита выражается в неполноте восприятия образа, т. е., по существу, в его искажении. Яркий пример такой утраты колорита подлинника приводит О. Н. Семенова', говоря о переводе на эстонский язык слова бармы, утратившего при этом значение символа царской власти.

Впрочем, об утрате колорита при переводе, т, е. в плоскости двух языков, мы говорили и выше, а здесь ставится вопрос об утрате уже попавшей в другой язык реалией колорита в плане этого языка, т. е. в том случае, когда по тем или иным причинам коннотация данной реалии как бы угасает, стирается, как изображение на старой монете. Такое стирание колорита должно бы логически привести к тому, что реалия перестанет быть реалией и превратится в рядовое, неокрашенное слово.

Чтобы отличить это явление от утраты колорита при переводе, мы пользуемся термином «стирание» колорита или коннотации («стертая реалия» — по аналогии с понятием «стертая метафора»), как наиболее выразительным для обозначения описываемого явления.

«Некоторые  слова, принадлежавшие к экзотической лексике [в нашей терминологии — реалиям], могут быть в дальнейшем совершенно освоены языком и утратить свой экзотический характер. Ср. ит. макароны, вос-

¹ Семенова О. Н. Указ, соч., с. 65.

109

 

точное тюбетейка и др.» (разрядка наша — авт.)¹. Прежде чем рассматривать это довольно категоричное суждение, попробуем выяснить, какие причины приводят к стиранию колорита и как оно отражается на переводе текста.

Чтобы утратить свой статус, реалия должна лишиться качества, отличающего ее от «рядового» слова, т. е. лишиться колорита. Приведем несколько случаев.

1. Чтобы своя реалия, допустим, пирожок в русском языке, могла превратиться в национально неокрашенное, нейтральное слово, войдя в кухню и язык многих народов и утвердившись в них настолько, чтобы забылось даже ее русское, более того, ее иноязычное происхождение, потребуется, вероятно, немало времени.

В отношении чужой реалии, очевидно, тоже необходим подобный процесс, но на этот раз в одном — принявшем ее — языке: превратиться в обычное заимствование типа карандаш или мебель она может в результате интенсивного применения соответствующего объекта в быту и обращения самого слова в языке, лишаясь, таким образом, не только оригинального национального колорита, но и вообще налета «чуждости».

Казалось  бы, интернациональные и региональные реалии благодаря своему широкому распространению первыми должны потерять статус реалий. Многие интернациональные реалии «имеют хождение» во всем мире, не утрачивая своего национального своеобразия, например, названия денежных единиц некоторых стран (рубль, доллар, лира). С региональными реалиями дело обстоит несколько иначе, их региональный колорит, по сути дела, тот же национальный, но в рамках соответствующего региона — нескольких, иногда многих стран: например, «восточный колорит» одинаково или приблизительно одинаково близок сирийцу, и турку, и египтянину и т. д. (Наряду с этим в каждой стране имеются, конечно, и свои, национальные реалии.) Так что сказанное выше о своих реалиях касается в одинаковой степени и национальных, и региональных (последних — по отношению к входящим в регион странам).

2. Это —  как бы общие соображения о  стирании или сохранении колорита в зависимости от народов и стран. Но есть положения, при которых можно ожидать стира-

¹ Супрун А. Е.  Указ, соч., с. 52. 110 

ния колорита уже в зависимости  от самой реалии и ее функции в речи.

В контексте  реалии нередко могут иметь расширительное значение. Мы отмечали, например, употребление слов водка, ракия и виски в смысле просто крепкого алкогольного напитка, не связанного непременно с бытом русского, болгарского или английского народа (ср. также фр. eau-de-vie, нем. Schnaps). В предложениях «...нужно знать до мельчайших подробностей каждый вершок ее [реки Чусовой] течения»' и «этот маленький эпизод напомнил мне, что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства»² (разрядка наша — авт.) вершок воспринимается отнюдь не как русская мера длины =4,4 см, а как «очень небольшое расстояние», так же как и дюйм в переводе фразы из Дж. К. Джерома «Пусть меня повесят, если удилище подалось хоть на дюйм»³. (Разрядка наша — авт.) То же наблюдается при употреблении многозначного слова в контексте, указывающем на его нейтральное значение: ср. упоминавшееся выше слово мужик как «мужчина», а не как реалия — крепостной крестьянин (в дореволюционной России).

3. Бывает, что  реалия употреблена в тексте  не в прямом, а в переносном значении. Тот же шербет, о котором шла речь выше, употребляется в болгарском языке в значении прилагательного, когда идет речь о чем-либо приторно сладком, приблизительно как синоним рус. «сироп» («это же не чай, а сироп»). То же самое происходит с болг. чорбаджия и рум. чокой (в болгарском языке), которые употребляются не только в своем историческом значении, но и переносно — о лице, эксплуатирующем чужой труд, и близко к рус. удельному князю (ср. «Он ведет себя в управлении, как удельный князек: хочу с кашей съем, хочу масло пахтаю»).

Вообще об употреблении реалий в переносном значении можно говорить во всех случаях использования их в качестве разных тропов и, в первую очередь, метафор и сравнений. Когда автор говорит о шляпке гриба «сдвух-

'Мамин-Сибиряк Д. Н.   Собр. соч. в 10-ти томах. Т. 4. М.: Правда, 1958, с. 44.

² Гончаров И. А.  Фрегат «Паллада». Т. I, с. 56.

³ Джером   Дж.   К.   Трое в одной лодке. М.: худож. лит., 1970, с. 166.

111

 

копеечную монету», он имеет в виду не Денежную единицу, а лишь два ее признака: величину, прежде всего, и круглую форму, так что от самой копейки остается лишь ее словесная оболочка.

В отличие  от этого вполне конкретного употребления, реалия может появиться в более отвлеченном сравнении, как, например, в заголовке романа С. Моэма "The Moon and Sixpence". (Правда, здесь это скорее противопоставление «луны» — символа возвышенного, поэтического, «шестипенсовику» — чему-то мелкому, низкому, пошлому.) При буквальном переводе русский читатель в шестипенсовой монете не нашел бы ничего из вложенного в нее автором, так как в романе она является лишь символом, в отношении «луны» вполне понятным. Поэтому считается удачным перевод романа под заглавием «Луна и грош»— слово «грош» значительно ближе к подлиннику (ср. «грошовый заработок», «отдать за гроши», «ни гроша не стоит»).

Когда автор пишет  о земле «плоской как блин», у «блина» он берет один только признак¹ — его «плоскость», «ровность», а самого блина в представлении русского читателя уже нет, да и вряд ли о нем вообще кто-нибудь подумал, прочтя это сравнение, — здесь только совершенно плоская земля, образ которой автор ему подсказал при помощи тропа.

Аналогичны  случаи с «каменными джунглями», «ковбоями холодной войны» и т. п.

Вплотную  к художественным сравнениям и метафорам подходят и довольно немногочисленные прилагательные, образованные от реалий, о которых уже шла речь. При употреблении таких слов, как богатырский, стопудовый, аршинный, саженный, на передний план выходит не их качество реалий как таковых, а их переносные значения, отдельные признаки: пудовый — это только «очень тяжелый», копеечный — «очень дешевый», «незначительный», «мелкий», так же как и грошовый.

4. Среди приведенных  примеров были и устойчивые сочетания, фразеологические единицы («плоский как блин», «ни гроша»), в которых реалии также в той или иной мере теряют свой статус, и даже в большей степе-

¹ Подобное устойчивое сравнение в англ, flat as a pancake настолько близко, что может считаться эквивалентом русского.

112 

ни, чем в других из упомянутых случаев. (О реалиях в составе фразеологизмов будет сказано в ч. II, гл. 1).

Во всех четырех  случаях (пп. 1—4) реалии должны, логически рассуждая, утратить свой колорит и, соответственно, статус реалий, превратиться в общеязыковые, ничем не замечательные лексические единицы. Однако этот беглый обзор положений, при которых должно произойти такое «обесцвечивание», показывает закономерно, что полного стирания коннотации не получается, а если и получится, то как исключение: как аромат хороших духов, колорит оказался качеством чрезвычайно стойким, и заключения ряда исследователей об «утрате специфичности», о «совершенном освоении» реалий несколько поспешны.

Приведенные в качестве иллюстрирующих это заключение примеров макароны (интернациональная реалия) и тюбетейка (региональная реалия) не особенно убедительны: макароны, как в последнее время и спагетти, вошли путем транскрипции во множество языков (в том числе даже в немецкий), появившись в меню их носителей, и тем не менее сохранили свое значение национального блюда итальянцев; довольно показательна в этом отношении пренебрежительная кличка «макаронники». Тюбетейка, несмотря на широкое распространение в Советском Союзе, тоже не утратила своего восточного колорита и даже на голове Горького и Куприна напоминает Восток.

Изложенные  соображения следует учитывать, выбирая прием перевода в перечисленных случаях.

При первом положении (п. 1), ввиду «освоения референта» и привычности формы, обычный путь перевода — транскрипция: и рубль, и макароны, и тюбетейка (последняя как региональная реалия) в подавляющем большинстве переводов сохраняют свою форму.

Иначе ставится вопрос, когда реалия употреблена, так сказать, «не по назначению» или в составе фразеологизма. При расширительном употреблении (п. п. 2, 4) правильный перевод обусловлен нахождением наиболее верного соответствия, в том числе и эквивалента, обычно лишенного колорита, как при переводе обычной лексической единицы. Так, в примере из И. А. Гончарова вершок в болгарском переводе заменен «ничтожной частью», а «каждый вершок течения» можно перевести как «всяка педя от течението», т. е. «каждую пядь». Зато дюйм является переводом англ, инч — реалией, но также из чис-