Непереводимое в переводе

1. Наиболее  удачным нужно считать такое  введение в текст незнакомой реалии, которое обеспечило бы ее вполне естественное, непринужденное восприятие читателем без применения со стороны автора особых средств ее осмысления. Например: «— Вот мани. — Кунжен протянул мне медный колокольчик.— Я звоню в него, когда пророчествую»¹. (Разрядка наша — авт.) Значение загадочного иначе мани ( = медный колокольчик) раскрывается здесь же, в самом тексте, первыми связанными с ним словами.

2. Не требуют  по большей части объяснений  и те р е а-лии, которые знакомы читателям (из литературы, печати, культурного общения). Таковы, например, вошедшие во многие языки интернациональные реалии типа сомбреро, пампа, коррида, гондола, феллах; о каждой из них у читателя давно сложилось соответствующее представление, так что писатель, вводя данное слово в свой текст, довольно точно знает, что его поймут.

Однако при  переводе, несмотря на интернациональный характер этих реалий, а может быть, именно в связи с ним, существует опасность ошибок: не рассчитывая в сомнительных случаях на память или интуицию, переводчик должен тщательно проверить, 1) существует ли это слово и в ПЯ, 2) соответствует ли оно по значению переводимому в ИЯ и 3) каков его фонетический и графический облик в ПЯ.

3. С еще  большим основанием не требуют  объяснения и региональные реалии. Таковы в советской художественной литературе названия многих объектов, ха-

Шапошникова  Л.  В.    Указ, соч., с. 185.

81

 

Т

рактерных для  быта и культуры народов Советского Союза. Вот почему, говоря о чахохбили («Махатадзе отбыл к себе.., вырвав у супругов Петровых обещание приехать в гости, на чахохбили»), «Крокодил»¹ не объясняет его значение, явно рассчитывая, что одно упоминание этого блюда вызовет у читателя обильное слюноотделение. Что касается нас, иностранцев, то требуемого эффекта не получилось, точнее, рефлекс сработал с заметным опозданием — после справки в «Книге о вкусной и здоровой пище»: до этого мы могли только догадываться о значении по тому, что подсказывал контекст — какое-то (восточное, кавказское, грузинское — одним словом, экзотическое) кушанье.

4. Очень часто  в соображения писателя и переводчика входит расчет на контекстуальное осмысление, на то, что читатель поймет введенную реалию «по смыслу». В следующий текст автор ввел две реалии: «..когда гитарист., узнал, что в его ресторанчике, остужая острую пищу мексиканской текилой, сидят два амигос из России, грянул «Эй, ухнем!», нам в первомайский вечер стало весело в Лос-Анджелесе..»² (разрядка наша—авт.). В словарях, в том числе и в СИС, эти слова отсутствуют; но если амигос довольно популярно в значении «приятели» (йен.), то текилу читатель, вероятнее всего, прежде не встречал, а только улавливает, что речь идет о мексиканском напитке, должно быть, вине, но что это за вино, чем оно отличается от других вин, красное оно, наконец, или белое, остается неизвестным. Просто автор считает, что этих данных достаточно, чтобы создать необходимую атмосферу и вместе с тем не особенно затруднить читателя.

Несколько больше осведомленность читателя того же произведения о битлах: «Там-то между ежегодной скотоводческой выставкой и гастролями четырех лохматых б и т л о в из Ливерпуля, там-то и разыгрывался главный спектакль», — пишет автор³, не считая нужным давать пояснения: нашему современнику «лохматые битлы» хорошо знакомы. Однако уже в следующем изднии этой книги, вероятно, потребуются комментарии, введение каких-либо средств осмысления: мы уже отмечали, как быстро модные слова вытесняются более модными.

¹ Кр., 1975, № 8, с. 2.

² Кондратов   С.  Н. Свидание с Калифорнией, с. И.

³ Т а м   ж е,   с. 95. :

82 

5. Нередки случаи переоценки фоновых знаний читателя, когда автор не объясняет реалию, чужую или свою, но явно незнакомую читающей публике. Р. Са-батини, например, описывая события, эпоху, среду, быт времен французской революции конца 18 века, не приводит никаких средств осмысления соответствующих реалий. То же можно сказать и о других авторах, в том числе и пишущих на исторические темы.

Ярким примером в этом отношении может быть такой крупный художник, как А. Н. Толстой. В «Петре Первом» содержится масса исторических реалий, очень далеких от современного читателя и явно незнакомых большинству. Об этом упоминает и О. Н. Семенова, приводя пример с реалией терлик: «А. Толстой, вводя в текст незнакомое русскому читателю слово «терлик», не считает нужным раскрывать его значение ни сноской, ни пояснениями, органически вплетенными в текст, как он это делает в ряде других случаев». Далее автор указывает на разницу в восприятии такой реалии читателем перевода в отличие от читателя подлинника, «который в случае недоумения мог обратиться к помощи словарей, справочных пособий, к памятникам эпохи, чего совершенно лишен читатель перевода»¹.

Что читатель, встретивший незнакомую реалию в  подлиннике, находится в несколько более благоприятном положении по сравнению с читателем перевода, это верно. Но едва ли верно приведенное автором объяснение: вряд ли А. Н. Толстой рассчитывал, вводя тот же терлик, что читатель будет справляться о его значении в словарях и «памятниках эпохи». Во-первых, и читатели перевода могут обращаться к словарям, а во-вторых, маловероятно, чтобы читатель (не научный работник или исследователь), взявший книгу для удовольствия, стал рыться в словарях, разыскивая незнакомое слово. Дело, конечно, обстоит гораздо проще: А. Н. Толстой и не собирался уточнять для читателя значение некоторых реалий, которые вводит как синхронизированный с описываемой эпохой орнамент, что уже на следующей странице признает сама О. Н. Семенова, несколько противореча себе: «..полное раскрытие семантики слова [тегилеи] не входит в художественную задачу; архаизм сохраняет для читателя новизну, экзотичность, является элементом историчес-

'Семенова    О. Н.    Архаическая лексика в романе А. Толстого «Петр I» и способы ее перевода на эстонский язык, с. 62.

83

 

Кой стилизации»¹. Не до конца раскрытое значение реалии, а лишь намек на него, конечно, понятнее читателю подлинника — слово здесь в своей среде, и он улавливает интуитивно больше, чем поймет из перевода читатель-эстонец, для которого транскрибированные тегилеи не больше, чем совершенно лишенный смысла египетский иероглиф.

6. Приведенных  примеров достаточно, чтобы показать опасность непонимания или недопонимания значения незнакомой реалии, введенной в текст подлинника или перевода: смысловое содержание чужого слова не доходит до сознания читателя или доходит в несколько ущербленном виде, что ставит вопрос по меньшей мере о выделении этих реалий при помощи соответствующих средств. Например, в «Казаках» многие из слов, обозначающих характерные для местного быта объекты, Л. Толстой дает курсивом. Некоторые авторы ставят чужие реалии в кавычки, как, например, «в стране индустриального потока и пресных «хэмбургеров»...»², другие сохраняют даже оригинальное их написание (например, латиницей), приближая, таким образом, к иноязычным вкраплениям.

7. Но одного  выделения, т.е. просто привлечения  внимания читателя к тому, что это слово «особенное», недостаточно для восприятия смыслового содержания реалии. Поэтому авторы и переводчики прибегают к целому ряду средств, целенаправленно используемых для осмысления чуждого пониманию читателя слова. Их подбор неизменно зависит от стилистических задач автора и в конечном счете связан с учетом значимости, «степени активности», «смысловой нагрузки»³, которую несет та или иная реалия. В «Казаках» Л. Толстой⁴ пользуется обычно несколькими способами, характерными, в сущности говоря, и для других писателей: дает в самом тексте объяснение или элементы толкования, выделяя их или саму реалию скобками, запятыми или тире, или же прибегает к сноскам: «Оленин надевал... размоченную обувь, называемую поршнями..» (с. 256), «к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу..» (с. 228), «Красивая голова Марьяны, повязанная одним красным платком (называемым сорочкой)...» (с. 259), «Бал, то есть пирог и собрание девок» (с. 261).

'Там  же,  с. 63.

² Кондратов  С.  Н.   Указ, соч., с. 11.

³ Выражение А. Д.  Швейцера.  См. указ, соч., с. 254.

⁴ Толстой Л. Н. Собр. соч. в 20-ти томах. Т. 3.

84 

В подстрочное примечание выносятся, как правило, pea-" лии,  требующие  более   пространных    объяснений,    или же,'по-видимому, такие, которые по той или иной причине, например, при употреблении в прямой речи — трудно объяснить в самом тексте.

В тех случаях, когда на данной реалии сосредоточено внимание автора (а, следовательно, и читателя), когда она несет более значительную смысловую нагрузку, автор может и в самом тексте дать более детальное объяснение, до этимологии включительно, если это необходимо по ходу действия. Например: «..взяв чапуру (деревянную чашку, вмещавшую в себя стаканов восемь), налил вина и выпил почти всю»¹. Реалия чапура и до этого встречается в тексте, но только здесь Л. Толстой приводит детальное . описание, подчеркивая ее емкость в связи с количеством выпитого Олениным вина. Вот другой пример осмысления реалии в тексте, взятый из «Известий», — случай, когда реалия имеет высокую степень активности: «Здесь самое ходовое слово «матабиш», понятное на любом из десятка языков.. Его значение слабее английского слова «взятка», так как в нем нет намека на незаконность или правонарушение. «Матабиш» — это просто неизбежные расходы, благодаря которым все получается так, как нужно». И еще: «Но что же, конкретнее, фривей, этот вещественный и символический образ Лос-Анджелеса? Free way — свободный путь. Свободный от светофоров и других ограничений скорости»².

Довольно  распространенным способом объяснения реалии является употребление ее нейтрального синонима или родового понятия в качестве приложения, т. е. связывание обоих слов дефисом: «помещик и-д ж е н м и силой отбирали землю», «посетить финскую б а-н ю-с а у н у», «ю б к и -л о н д ж и на школьниках» и т. д. Например, таким же образом Г. Лонгфелло раскрывает в «Песне о Гайавате» значения индейских реалий.

Подача и  толкование реалий в особых словарях, комментариях, глоссариях и т. п. в  конце книги, части, главы значительно затрудняет читателя, отрывая его от повествования (обрывает нить), заставляя искать значение незнакомого слова где-то в другом месте, добраться до которого удается не сразу: нужно перевернуть не одну страницу; иногда затруднение усугубляется еще и тем, что непонят-

'ТолстойЛ.   Н.   Собр. соч. в 20-ти томах. Т. 3, с. 267. ² Кондратов  С.  Н.    Указ соч., с. 23.

85

 

"мое слбво  ничем Не отмечено, как и точное  место, где его искать, а поиски могут оказаться тщетными. Прежде к этому методу осмысления прибегали чаще. Такие словари мы находим у Г. Лонгфелло и его переводчика И. А. Бунина; выше мы отметили «словарики» Н. В. Гоголя в его «Вечерах»; список морских терминов имеется в конце романа А. Степанова «Порт-Артур» (но ни морских терминов в комментариях, ни особых глоссариев нет у такого мастера морского рассказа, как К- М. Станюкович). Чаще к такому приему осмысления болгарских реалий прибегали и в более старых переводах на русский язык¹. Однако в более поздних переводах болгарской литературы на русский язык таких комментариев встречается меньше; в сборнике рассказов Элйна-Пелйна², выпущенном в 1975 г., их нет вообще.

Вопрос о  подаче и осмыслении реалий очень  важен для пер еводчика: введение реалии обусловлено, с одной стороны, ее местом в подлиннике и, соответственно, ее осмыслением автором (обычно в отношении чужих реалий), а, с другой, средствами, которыми воспользуется переводчик для раскрытия ее (обычно своей реалии) содержания, если он вообще не решит, что смысл ее в достаточной степени ясен из окружающего ее контекста. Такое решение, однако, можно принять, только взвесив очень тщательно значимость реалии и ее зависимость от словесного окружения: ведь дело в том, что в одном случае читателю достаточно знать, что данное слово обозначает «предмет одежды», а в другом мало будет и информации о ткани, из которой эта одежда сшита³.

¹ См., например, Болгарские повести и рассказы XIX и XX веков. Пер. с болг. М.: Гослитиздат, 1953; В аз о в И. Под игом. Роман. Пер. с болг. М.: Гослитиздат, 1954.

² Псевдоним болгарского классика Дмитрия Иванова обычно транскрибируется по-русски ошибочно — Елин-Пелин, что ведет к

. совершенно  неправильному его произношению [Иёлин-Пёлин] с ударением на первых слогах.

³ Упрекая А. В. Федорова в том, что он склонен якобы «приписывать контексту всеразъясняющую силу», Ив. К а ш к и н пишет: «Из контекста романа едва ли можно заключить, какое же, собственно, помещение подразумевается во фразе: «станем теперь у дверей теплой оды». Что это такое — теплая сакля, натопленная баня, жаркая кузня?» И заключает, что довольствоваться такими общими разъяснениями «едва ли резонно в реалистическом переводе, предполагающем конкретность». (Указ, соч., с. 467) Не зная оригинального материала, о котором идет спор, трудно сказать, так ли важно в данном контексте знать, что это за помещение. Если для одного контекста это обязательно нужно, то в другом такая конкретиза-

86 

Приемы передачи реалий

Их можно, обобщая, свести в основном к двум: транскрипции и переводу.

Эти два понятия, по словам А. А. Реформатского, «могут .быть друг другу противопоставлены, так как они по-разному осуществляют формулу Гердера: «Надо сохранять своеобразие чужого языка и норму родного», а именно: 1) перевод стремится «чужое» максимально сделать «своим»; 2) транскрипция стремится сохранить «чужое» через средства «своего».

Таким образом, в плане практическом перевод и транскрипция должны рассматриваться как антиподы»¹. С «формулой Гердера» нам согласиться трудно, так как целью перевода является отнюдь не сохранение своеобразия языка подлинника — мы стараемся передать своеобразие стиля автора, но средствами «сво-е г о» языка; а что касается противопоставления транскрипции переводу, то мысль эта кажется нам интересной, хотя бы уже потому, что представляет собой еще один из парадоксов в работе переводчика с реалиями.