Ораторское искусство Кирилла Туровского

перед нами такое же дидактическое иносказание, как и многие

другие его стихотворения Е «Вертограде»; разница только

в том, что здесь эта дидактическая тема, навязанная образу,

осмысляющая-образ, дана не прямо, а косвенно -- в форме подтекста,

только временами, в финале каждого шестистишия,

всплывающего на поверхность изложения («Спяй же на день

много б-БДнтэ, раздраноризно поживетъ убого», «мудръ сый блюдется

тмы нощныя -- день любитъ, да в ней не преткнется»).

 

Образ сам по себе, в своей осязаемой конкретности, никогда

не привлекал творческого внимания Симеона; он приобретал для

него эстетическую ценность только тогда, когда обнаруживал возможность

переосмысления. Свой мир вещей Симеон созидал

только для того, чтобы его разрушить, -- затем, тут же, воссоздать,

но воссоздать уже на новой, логизированной основе.

И вещь, и каждая ее составная часть, взятая отдельно, обычно

рождала под пером Симеона свой новый, «логический» эквивалент,

переключалась в новый ряд. В установлении этого нового

ряда, отвлеченного от ряда конкретных вещей, от образов путем

их последовательного иносказательного переосмысления -- весь

пафос поэзии Симеона Полоцкого.

 

В подавляющем большинстве случаев вещь отягчалась у Симеона

новым значением насильственно, -- насильственно потому,

что переводилась им из одного плана в другой, иносказательный,

аллегорический, как правило, при помощи аналогии, основанной

на сходстве не основных, а второстепенных, случайных признаков.

Отсюда в процессе своего вторичного рождения вещи у него

нередко .перевоплощались самым неожиданным и химерным образом:

радуга перевоплощалась в богородицу, зеркало становилось

прообразом Христа, молния стала обозначать богатство, ласточка

-- друга, рыба -- душу человеческую, свеча -- веру, овца -- церковь,

лев мог стать прообразом бога, орел -- Христа, червь --

ереси, сокол -- грешника и т. п. Характерный пример такого рода

сближений -- стихотворение «Судъ» в «Вертограде», где Симеон

предлагает читателю подражать... собаке и овце (л. 485):

 

 

Песъ утружденный, егда хощетъ спати,

обыче прежде сам ся обращати,

Нежели ляжетъ. Егда осмотрится

окрестъ на м'кст'в, тогда положится.

Онъ по естеству нам же подобаетъ,

да кождо во нравъ то себ-k взимаетъ:

Еже на ложе спати отходящу,

быти окрестъ ся прил-кжно смотрящу,

Еже есть весь день умомъ разсудити,

не случилися в онъ что согр-вшити.

И аще кая злоба усмотрится,

абие овцы да уподобится.

Овца бо, егда приидетъ время спати,

нравъ на колена иматъ припадати.

Овчествуй кождо, -- прежде преклонися

на колена ти: сердцемъ сокрушися

О твоихъ гртэсвхъ, таже положися,

божией стражи гов-Ьйно въручися.

Полезно к тому ложе измывати,

Давыдски слезми постель омочати.

Ибо кто сице въ вечеръ умилится,

въ утрий день светло той возвеселится.

 

Это закономерное для Симеона совмещение несовместимого на

одной плоскости, эта всегда занимавшая его игра отдаленными

аналогиями бросают свет и еще на одну характерную особенность

его поэтического творчества: бесконечное вращение по одному и

тому же кругу. Возможность сближать между собою самые разнообразные

и часто несовместимые явления позволяла Симеону без

особого труда варьировать одну и ту же тему десятки и сотни

раз, -- ибо и зеркало, и лев, и птица Феникс, и море, и сосуд,

и камень, и виноградная лоза могли обозначать у него одно и

то же (Христа); солнце могло обозначать и Христа, и царя

Алексея Михайловича, и царевича Алексея, и царя Федора Алексеевича;

овца могла обозначать и церковь, и человека, и даже

богородицу; столп, свеча, звезда могли обозначать и веру, и раскаявшегося

грешника, и еще многое иное. Та же возможность

позволяла Симеону любое стихотворение оборвать и на десятом,

и на сто десятом стихе, ибо он всегда мог, закончив вращение --

эт образа к его иносказанию -- по одному кругу, возобновить его

снова по другому. Графомания, свойственная Симеону (впрочем,

и не только ему в эту эпоху), -- такое же проявление его поэтического

стиля, как и все его химерные уподобления, его вычурные

аллегории.

 

Художественная природа этого стиля не вызывает сомнения;

это -- «барокко», в том его варианте, носителями которого на

Украине и в Белоруссии во второй половине XVII в. были

школьные поэты-силлабики, а на Западе в XVII в. -- преимущественно

неолатинские поэты (Я. Бальде, К. Сарбевский и др.).

 

 

Порожденная волной феодальной реакции и контрреформации,

возникшая в ожесточенной полемике с традициями Ренессанса,

поэзия «барокко», однако, никогда не порывала связи

с внешней стороной поэтической культуры Ренессанса, -- даже

при самых крутых своих поворотах назад, к дидактическому

аллегоризму средневековой католической поэзии; об этой связи

в особенности наглядно свидетельствуют многочисленные у поэтов «барокко» реминисценции из античного мира -- античной мифологии и поэзии.

Реминисценции эти налицо и у Симеона Полоцкого; они встречаются у него и в том и в другом сборнике. В «Орле российском», например, упоминаются едва ли не все канонизованные поэзией Ренессанса античные боги и герои: Аполлон, Афина, Диана, Вулкан, Дий (Зевс), Беллона, Эол («Еоль»), Нептун, Арей, Феб («Фоеб», «Фоев», «Фоиф»), Геркулес, Эней и др.; античные поэты, ораторы, философы: Гомер («Омир»), Эврипид («Еврипп»), Вергилий, Овидий, Демосфен, Цицерон, Аристотель и др.; в той или иной связи упоминаются: Геликон, Парнас, Пегас, музы («мусы») и пр.; излагаются мифы: о двуглавом Янусе, о Касторе и Поллуксе.4

 

Редко, но встречаются у Симеона даже стихи, где эти античные реминисценции носят характер прямого подражания античным образцам -- совсем в манере поэтов Ренессанса:

 

Дий небовладный скипетръ ти посылаетъ,

о Алексие! Арей же вручаетъ

Чрезъ орла сего мечъ обоестранный,

хитримъ Вулканом добр-Ь укованный...5

Плыви в Россию по морской пучин-в,

Арион славный, хотя на делфин'Б,

И Амфиона привлеци з собою,

да в струны биетъ своею рукою... 6

Тамъ гдт» Дианна бодрая з стр-влами

между сатырми гонитъ за звт>рами,

ТаМъ користь стрелцу... 7

 

Изучение античного наследия в поэзии Симеона Полоцкого,

однако, показывает, что эти и аналогичные им стихи -- всего

лишь случайные реликты чуждой ему поэтической системы.

У Симеона Полоцкого, как и у его собратьев по стилю, нет и никогда не было непосредственного творческого интереса к античному

миру; его восприятие античного наследия -- типично

«барочное», во многом диаметрально противоположное Ренессансу,

условное, далекое от понимания, от ощущения этого наследия,

как некоей замкнутой в себе поэтической категории.

 

В подавляющем большинстве случаев, в том числе в «Орле

российском», античные боги и герои у Симеона -- просто слова

чисто номенклатурного назначения, слова-заменители, условнопоэтические

обозначения того или иного понятия. В «Орле

российском» слово «огонь», например, имеет у Симеона свой

равнозначный условно-поэтический дубликат -- «зари Вулкана»;

замена эта менее всего вызвана стремлением Симеона обогатить

стих какими-либо новыми, специально «античными», семантическими

ассоциациями: контекст свидетельствует,8 что перед нами

простая поэтическая условность, -- попытка придать рядовому

слову «огонь» несколько более «высокое» звучание. В поэтическом

словаре «Орла российского» такие «античные» слова-дубликаты

встречаются нередко: небо -- «емпир», «лоно Диево»

(стр. 14); солнце -- «Фоив златый» (стр. 20); «Кинфий,

в свтэтлу одежду св-втло одтэяны» (стр. 39), «златовласый Кинфий

» (стр. 41), «свтэтородный Фоив» (стр. 69); «светлый Фаефон

» (стр. 75), «лоно Диево» (стр. 30); геральдический орел

российский -- «Диева птица» (стр. 29); царевич Алексей --

«Фоиве наш светлый» (стр. 41), «Фоиве красный» (стр. 41),

«Фоифе наш презлатый» (стр. 50), «Фоифе наш словесный»

(стр. 53) и т. п. И Дий (Зевс), и Феб здесь -- условно-поэтические

«клише», никакого прямого отношения к античной мифологии

не имеющие и рассчитанные, как и «зари Вулкана», на

«пиитическое» парение. И только.

 

До какой степени безразлична была для Симеона античная

природа его поэтического Олимпа, красноречиво свидетельствуют

и выступающие у него в том же «Орле российском» Аполлон

и музы (стр. 26--38); музы у него нередко забывают о своем

происхождении и говорят вещи, в устах муз более чем странные,--

допустим, муза «Клио» (стр. 27):

 

.. . се зрите, роды, прилежно смотрите,

яко российский орелъ ся вселяетъ

В-врою в солнце, в Христа облекаетъ. ..

 

Или муза «Фалиа», цитирующая «Песнь песней» царя Соломона

(стр. 32--33):

 

Негли нтжто почюдитъся,

егда орлу присмотрится, --

 

Векую, иже уб-кленый,

егда в Христа облеченьгй,

Той ся чернымъ проявляетъ: --

тЬм ся верным похваляетъ,

Съ нев-кстою глаголъ дая,

въ пкснехъ п-ксней восп-квая:

Азъ есмъ черный, дщи Сионя. . .

 

Показателен для характеристики действительной природы

его, Симеона, «классицизма» и монолог Аполлона: обращаясь

к музам, Аполлон выражает решительное сомнение в том, что

музы смогут достойным образом воспеть царевича Алексея --

новоявленное «солнце» на «Российском небе» (стр. 38--39):

 

Сама Афина едва зд-k довл-кетъ,

Толику славу Россиа им^ет-ь.

Омиръ преславный въ стихотворении

не моглъ бы п"кти*о семъ явлении.

О Енеевыхъ Виргилию бранехъ,

Овидию же о Гетийских странехъ

Метротворити, -- а здт> не довлкютъ;

и риторове о семъ не умтлотъ

Рещи доволно: Демосфинъ н-кмствуетъ,

Кикеронъ славный ему пособствуетъ

Всуе Евриппу много почюдися

Аристотелесъ и во всемъ трудися:

Зд к чело ему мощно бы потити

и всепостижный умъ свой утрудити,

На славу зряще св-кта Алексия,

Царьскаго сына, иже Руси всея

Есть веселие. . .

 

Нетрудно заметить, что весь этот длинный перечень античных

авторов сюда введен отнюдь не для античного «колорита»:

он понадобился Симеону только как опорный материал для столь

обычной для него безудержной «пиитической» гиперболы:

 

. . .нужда зд-k гтквцовъ от небесна лика,

Еже вопкти, како онъ сияетъ,

како Россию св'ктомъ озаряетъ

Славы своея. . .

 

Гомера, Вергилия, Демосфена, Цицерона здесь с успехом

могли бы заменить другие прославленные поэты и ораторы, необязательно

античные, ничего бы не изменилось, нужная гипербола

воспарила бы к царевичу с неменьшим подъемом.

 

Печатью типично «барочного» восприятия античного наследия

в еще большей степени отмечены те, довольно многочисленные

стихотворения Симеона Полоцкого, и в «Рифмологионе» и

в «Вертограде», где античный сюжет -- только повод для очередного

иносказания.

 

Таково, например, читающееся в «Вертограде» стихотворение

«Богатство», в основе которого образ бога Плутона (л. 56):

 

Еллиномъ богатствъ богъ бт^, нареченный Плутон;

азъ его именую: во истинну плутъ онъ.

Плутаетъ бо излиха и з-кло вплетаетъ

въ скти диаволския, яже уловляетъ.

Хрома же писааху, егда въ домъ вхождаше,

а крилата, -- оттуду елма исхождаше;

Знаменати хотяще косно стяжание

богатствъ быти, скоро же т-kx изчезание.

Яко З-БЛО медленно стяжанна бываютъ.

а многажды въ единъ часъ въ конецъ исчезаютъ.

Аще же и послужатъ до кончины кому,

но по смерти нужда есть лишити иному.

 

Античный бог здесь у Симеона -- не только объект шутливого

каламбура (Плутон--плут он), но и традиционной для Симеона

развернутой аллегории (богатства) с характерным в духе

христианской морали переосмыслением атрибутов Плутона, присвоенных

ему античной мифологией.

 

Таково же и стихотворение -- в том же «Вертограде» -- «Погребение

», героем которого является некто «Симонид рифмотворец

», очевидно, Симонид Кеосский (л. 370):

 

Симонидъ рифмотворецъ по мори плаваше;

егда у пристанища некоего сташе,

Обрате Т-БЛО наго, земли не отдано;

вземъ е, сотвори быти въ ям-Ь закопано.

Обноществовавъ тамо, видт* погребенна

человека собою во снтэ си явленна,

Глаголюща то к себт»: «Се тя увещаю,

утро да не плывеши: милость ти воздаю».

Возбнувъ Симонидъ, начатъ сонъ той разсуждати,

вт^ру поемъ, не хот-k от брега отстати.

Инии, смтэющеся, от брега отплыша

и, возвтоявшей бури, потоплени быша.

Видящу Симониду: тако возплатися

соблюдениемъ милость, яже сотворися.

Он же въ горнице нт^ц-Ьй вечерю ядяше,

от предстоящих людей сне слово взяше:

«Се у вратъ два юноша надолз-в толцаютъ,

да изыдеши скоро, тебе призываютъ».

Онъ не вЪдый кто бяше, изшедъ соглядаше

и се ни единаго мужа обр-кташе.

А въ то время горница она повалися,

и кто-либо в ней бяше до смерти убися.

О чюдо! Егда кого Вышний соблюдаетъ,

не обычными средствы от смерти спасаетъ.

 

Последние два стиха этой стихотворной «повести» Симеона

обнажают ее художественную природу: перед нами типичный

морально-дидактический «приклад»; «античного» здесь ничего

нет,--разве только имя героя. И тема стихотворения («Егда кого

Вышний соблюдаетъ, не обычными средствы от смерти спасаетъ»),

и самый жанр его (традиционный средневековый exemplum) -- все

исключало здесь античный «колорит»: стихотворение и без него

вполне достигало своей цели.

 

«Богатство» и «Погребение» Симеона Полоцкого (стихотворений

на античные сюжеты аналогичного типа у него немало,

в особенности в «Вертограде») свидетельствуют, что античный

мир представлял для Симеона преимущественно чисто утилитарную

ценность в его поэтическом хозяйстве, для него это