Ораторское искусство Кирилла Туровского

и вси от страха омертвеша». Глеб, «телом утерпая» (дрожа,

слабея), просит о пощаде. Просит, как просят дети: «Не дейте

мене ,.. Не дейте мене!» (здесь «деяти» -- трогать). Он не понимает, за что и почему должен умереть («Не вем, что ради или за

которую обиду»). Беззащитная юность Глеба в своем роде очень

изящна и трогательна. Это один из самых «акварельных» образов

древнерусской литературы.

 

Миру света и добра в «Сказании» резко противопоставляется

мир тьмы и зла -- в образе князя Святополка. Второй Каин, Святополк

уже в начале «Сказания» появляется с эпитетом «окаянный

»; 3 эпитет этот затем становится постоянным и сопровождает

Святополка до конца его истории. Святополк -- злодей по

самой своей природе. Он уже родился с печатью греха («от двою

отцю»). Он это понимает и сам. «Приложю убо беззаконие к беззаконию

»,-- говорит он себе, готовясь убить Глеба: терять ему

уже нечего, матери своей «греха» не искупить. Он подлежит полному

и безоговорочному осуждению и по закону божественному,

как братоубийца, и по закону человеческому, как нарушитель порядка,

по которому старшие князья должны строго выполнять

свои обязанности по отношению к вассалам -- младшим князьям,

если требуют от них покорности. Не кто иной, как дьявол, подсказывает

ему мысль: «... яко да избиеть вся наследникы отца

своего, а сам прииметь всю власть един». Образ Святополка у автора

последовательно выдержан в одном и том же ключе; он неизменно

появляется в окружении обличающих цитат из «писания»

и слов, подчеркивающих его «лесть» и злобу: «Тогда призва

к себе оканънъш треклятый Святополк советники всему злу и начальникы

всей неправде и отверз пресквернъная уста, испусти

злыи глас, рече...» и т. п.

 

Диптих Бориса и Глеба в повествовательной части «Сказания» завершается своеобразным апофеозом: рассказом о том, как бог покарал Святополка Окаянного и как нетленное тело Глеба, поверженное в Смоленске «на пусте месте», перенесли в Вышгород и с «честью многою» похоронили рядом с Борисом. Тут в качестве главного действующего лица впервые появляется князь Ярослав.

 

В литературном отношении наиболее примечательна первая часть этого рассказа. Ярослав здесь автором «Сказания» поднят на высоту, достойную его убитых братьев. В рассказе устранено все, что так или иначе могло бы снизить его, Ярослава, заданный патетический облик (нет, например, ни слова о том, что смерть князя Владимира застала его среди приготовлений к войне с отцом). Ярослав в «Сказании» -- орудие божественного возмездия

 

Святополку-братоубийце. Он -- восстановитель порядка в Русской

земле, нарушенного «крамолой» старшего брата. «Не терпя» нечестия

Святополка, он вступает с ним в борьбу. Узнав, что тот

в союзе с печенегами пошел на него походом, Ярослав ведет свои

войска навстречу и становится на Альте -- на том самом месте,

где был убит Борис. И тут, на Альте, накануне>решающей битвы,

автор даже показывает читателю Ярослава: «воздев руце на

небо» (так в летописях молятся все благочестивые князья), он

просит бога покарать злодея, как некогда покарал Каина за убийство

брата Авеля, просит Бориса и Глеба помочь ему одержать

победу. И бог внял его просьбе. Битва длилась целый день (описывается

она в характерном летописном стиле, но очень кратко:

мартирий -- не летопись). Святополк потерпел поражение. Напал

на него бес, и «раслабеша» все кости его так, что не мог он сесть

на коня, и побежал он с поля битвы, преследуемый призраками,

гонимый гневом божьим с места на место, пока, наконец, слуги,

которые несли его на носилках, немощного и потерявшего разум,

не добежали до некоей пустыни «межю Ляхы и Чехы», где он и

«испроверже живот свой зле»; даже от могилы его долгое время

исходил «смрад злыи» -- в предостережение всем, кто «си сотворить

». Грозное чередование предложений, каждое из которых начинается

союзом «и», здесь, в этом эпизоде, выразительно оттеняет

центральную для рассказа тему неотвратимого возмездия:

«И прибегоша Берестию ... И посылахуть противу ... И лежа

в немощи ... И не можааше терпети ... И пробеже Лядьску

землю ...».

 

Едва ли не самая показательная особенность «Сказания» как

произведения литературного -- широкое развитие в нем внутреннего

монолога. Эта форма прямой речи была хорошо известна

греческой агиографии; она не раз встречается у Кирилла Скифопольского.

Но в литературу древнерусскую ее впервые внес автор

«Сказания». Своеобразие ее в том, что такой монолог произносится

действующими лицами повествования как бы «немо» --

«в себе», «в сердци», «в уме своемь», «в души своей». Обычно

в «Сказании» внутреннему монологу героя повествования предшествует

описание внешних признаков крайнего душевного волнения:

дрожь («трепет») тела, слезы, от печали или страха они

лишаются дара речи, не могут говорить («не можааху ни словесе

рещи»); внутренний монолог получает тем самым у автора свою

мотивировку. Следует, однако, отметить, что в «Сказании» в монологах

этого рода налицо одно непреодоленное противоречие.

Они ничем, в сущности, не отличаются от прямой речи, произносимой

«вслух». Везде одно и то же: чередование однотипных по

структуре предложений, нередко с анафорическим повторением

первого слова, риторические возгласы («Увы мне. . . Увы мне!»),

вопросы-обращения, цитаты из «писания», цветистые метафоры,

даже созвучия однокоренных слов («от двою плачю плачюся

и стеню, от двою сетованию сетую и тужю»). Только иногда автору

удавалось и в рамках этой высокой риторики сообщать этим

монологам характер непроизвольного, психологически вероятного

самовысказывания. Примером может служить первый монолог

Бориса (монолог длинен, и автор, конечно, именно поэтому несколько

раз его прерывает): здесь и скорбь о смерти отца, и желание

повидать младшего «братьца», и покорность воле божьей, и

неуверенность в самом себе (предположение, что в Киеве, если он

туда отправится, «языци мнози» будут советовать ему изгнать

старшего брата и в конце концов своего добьются --«превратять»

сердце его), и мысли о тщете мира сего -- длинная цепь горестных

размышлений, беспорядок которых по-своему очень тонко

отражает удрученное состояние его духа.

 

Агиограф, а не летописец, автор «Сказания» не придавал

большого значения исторической Достоверности своего повествования.

Рассматривая «Сказание» с этой точки зрения, нетрудно

обнаружить в нем и недомолвки и даже прямое невнимание к фактической

стороне дела. Из повествования автора, например, совершенно

неясно, где находился Святополк, когда умирал его отец,--

в Киеве, в Вышгороде или у себя в Пинске. О смерти князя Владимира

и Борис и читатель узнают от вестника; тот сообщает, что

Святополк «потаи» смерть отца и что тело Владимира похоронили

«в церкви святыя богородици», но не поясняет, какова связь

между этими двумя событиями (ср. «Повесть временных лет» под

1015 г., где об этом сказано гораздо точнее: «Умре же на Береетовемь,

и потаиша (киевляне) и, бе бо Святополк Кыеве...»).

Неясно и то, почему именно «вышегородские муже» поспешили

принять участие в злодейском замысле Святополка -- убийстве

Бориса и Глеба (последнего убили, впрочем, быть может, и не

они; в тексте нет на это прямого указания).

 

В «Сказании», как и во всяком агиографическом произведении,

многое условно. Историческая правда в нем полностью

подчинена тому комплексу морально-политических, литературных

и даже церковно-обрядовых задач, которые автор себе ставил.

 

 

В начале «Сказания» есть такой эпизод. По возвращении из

похода на печенегов Борис узнает о смерти отца и о вокняжении

Святополка. Он принимает решение идти к брату. Он подозревает,

что ждет его в Киеве, и, тем не менее, отправляется в путь.

Автор трижды говорит об этом: «идяше к брату своему», «идыи

же путемъ, помышляше.. .», «И поиде...». Между тем ниже

в «Сказании» утверждается, что Борис никуда не ходил, вместе

с дружиной стоял на том же месте, где по возвращении из похода расположился станом, -- на Альте. В тексте нет и намека, что

Борис идти в Киев раздумал, вернулся обратно. Перед нами противоречие,

не устраненное и другими поздними редакциями «Сказания

», агиографический алогизм, с которым легко мирились

и автор, и его читатели. Борис в одно и то же время совершает

два поступка, из которых один исключает возможность другого:

идет в Киев, стоит на Альте. Допустить это противоречие автора

несомненно побудила логика его же собственного повествования.

В первом случае Борис, верный своему долгу, долже н был

пойти в Киев, чтобы делом подтвердить свои же слова: «Иду

к брату моему и реку: ты ми буди отець, ты ми брат и старей».

Во втором случае он не мог не остаться на месте, так как здесь

дружина дала ему совет: «Пойди, сяди Кыеве на столе отьни».

Внешнему правдоподобию автор всегда предпочитал внутреннее

правдоподобие излагаемых им событий. '

 

Показательна и сцена убийства Бориса. Заговорщики окружают

шатер, где молился Борис, и поражают его сквозь полотнище

копьями («насунуша копии»). Но они не убили, а только

ранили его. При виде «в оторопе» выбежавшего из шатра раненого

Бориса убийцы (их было четверо -- имена их называются)

говорят друг другу: «Что стоите зьряще? Приступивше, сконьчаим

повеленное нам». Борис просит дать ему время помолиться.

Угроза убийц («сконьчаим повеленное нам»), однако, остается

неосуществленной. Из текста неясно, что же произошло, когда

Борис закончил молитву. Приводится только плач (внутренний

монолог) его приближенных.4 Из дальнейшего повествования выясняется,

что убийцы, если они действительно привели свою

угрозу в исполнение (в тексте об этом не сказано), вторично не

довели своего ужасного дела до конца. Борис был только смертельно

ранен. «На бору», через который в телеге повезли Бориса

в Вышгород, закутанного в шатре, он «начат въскланяти святую

главу свою». По приказу Святополка (не сказано, когда и как он

успел узнать об этом) посланные им два варяга прикончили Бориса

ударом меча в сердце. Итак, в «Сказании» Бориса убивают

в два (три?) приема. Факт этот свидетельствует, что автор и

в данном случае шел своими путями. Он сделал то, что делали все агиографы -- составители мортирий.5 Жертвуя правоподобием

деталей, он всеми доступными ему средствами пытался предельно

усилить драматизм ситуации, наглядно показать, как мучительна

и ужасна участь всякого «страстотерпца», погибающего за правое

дело. Отмечу, что в Киевской летописи XII в. так же, в два приема,

под несомненным влиянием «Сказания», гибнут от руки

убийц Игорь Ольгович и Андрей Боголюбский.

 

Условно в «Сказании» даже время. По воле автора оно иногда

явно замедляет свой естественный бег. Показательный тому пример

-- убийство Глеба в изложении автора. Дело происходит

в окрестностях Смоленска на реке Смядыни. Глеб с приближенными

плывет на лодке. К нему подплывают, тоже на лодке,

убийцы. Когда обе лодки поравнялись, убийцы прыгают с обнаженными

мечами в лодку Глеба. Глебу остаются считанные мгновения.

Но он успевает всё: не только произнести три монолога,

но и, преклонив колена, помолиться. Убийцы надолго как бы застывают

в том положении, в каком впервые увидел их читатель, --

с поднятыми мечами в руках. Иногда, по воле автора, время непомерно

спешит. Борис, по «Сказанию», был убит 24 июля,

Глеб -- 5 сентября. За этот срок (месяц с лишним) в «Сказании»

происходит слишком много событий, если учесть пространство,

отделяющее действующих лиц повествования и тогдашние средства

сообщения. Бориса с берегов Альты привозят в Вышгород,

Святополк посылает вестника к Глебу в Муром в надежде обманном заманить его в Киев, Глеб окольным путем -- Волгой -- из

Мурома отправляется в Смоленск. Сестра Предслава посылает

Ярославу, из Киева в Новгород, известие о смерти отца и гибели

Бориса, Ярослав шлет гонца в Смоленск предупредить Глеба.

Святополк, не дождавшись приезда Глеба в Киев, отправляет (на

лодке вверх по Днепру) убийц ему навстречу, те прибывают

в Смоленск и находят Глеба на Смядыни.

 

«Похвала», которой «Сказание» заканчивается, переключает его повествовательную часть в другой жанр -- в произведение ораторской прозы, в так называемое похвальное слово. По содержанию «похвала» замечательна тем, что подчеркивает общерусское значение культа Бориса и Глеба. Они -- небесные покровители Русской земли, ее надежные «столпа и утвержение». Они -- грозное «оружие», «меча обоюдуостра», с помощью которых народ русский и его князья охраняют «отьчество» свое от нашествия иноземцев, успешно подавляют как «усобьныя брани» (в феодальной среде), так и всякие «дьяволя шатания» в земле. Слава их выше славы Дмитрия Солунского, прославленного защитника своего родного города Солуни (Фессалоник), ибо они -- защитники не одного города, не двух, а всей земли Русской «спасение».

 

Этой церковно-политической декларации соответствует в «похвале

» и праздничная торжественность ее литературного оформления.

Риторические восклицания, из которых преимущественно состоит

«похвала» в начале, к концу перерастают в молитвенные

обращения сперва к святым братьям, а затем к богу. Последние

в «похвале» навеяны «Словом о законе и благодати» (его заключительной