Ораторское искусство Кирилла Туровского

Кирилла евангельские события -- небольшие мистерии (в составе

слова); действие их развертывается то на земле, то на небе --

в раю, то в преисподней; наряду с людьми участие в действии

принимают и небожители, и сатана с подручными ему полчищами

демонов. В передаче евангельского сюжета Кирилл допускал

вымысел, но с целями чисто художественными и в пределах, в каких

это позволяли себе его литературные предшественники или

современные ему иконописцы, изображая «праздники».

 

Рассказ Кирилла о вознесении Христа на небо -- типичный

пример его интерпретации евангельского сюжета. О событии этом

евангелисты сообщают очень кратко (Марк, XVI, 19; Лука,

XXIV, 50--51), Кирилл -- с подробностями, напоминающими частично

иконописные изображения того же сюжета. Действие у него

происходит на горе Елеонской (Деяния, I, 4--9). Здесь, на горе,

в ожидании вознесения Христа несметные толпы праведников --

библейские праотцы, патриархи, пророки, апостолы, святые, мученики.

Среди них Христос (ср. фреску «Вознесение» храма СпасаНередицы).

На небе радостное смятение. Серафимы, херувимы,

архангелы ждут Христа; одни воздвигают ему престол, другие

собирают в стаи облака на «взятие» его. Готовятся к встрече и

небесные светила; они украшают собой небесные просторы. Христос

благословляет всех предстоящих ему на Елеонской горе. На

землю спускается светлое облако, Христос становится на него и,

поддерживаемый крыльями ветров, начинает возноситься, неся

с собой в дар отцу души праведников. Ангелы сопровождают

Христа, они спешат к вратам рая, просят стражей, охраняющих

врата, отворить их, ибо Христос уже приближается. Но стражи

отказываются: они не откроют ворот, пока не услышат гласа господня.

Ангелы настаивают, но стражи неумолимы. Тогда раздается

глас Христа: он просит открыть ворота. Узнав Христа, стражи

небесные падают ниц, врата раскрываются. Христос проходит

в рай, где встречает его дух святой. В конце рассказа чисто икднописный по рисунку апофеоз: на престоле восседают бог-отец и

в венце из драгоценных камней бог-сын в окружении серафимов,

поющих им хвалу.

 

Приступая к повествовательной части речи, Кирилл обычно

перебрасывал мост от прошедшего к настоящему, пытался слушателей

сделать непосредственными свидетелями евангельского события.

Он пользовался разными способами, чтобы поддержать эту

иллюзию. Глаголы систематически употреблял в настоящем времени,

отдельные эпизоды повествования (тирады) начинал словами

«днесь», «ныне», прямо приглашал слушателей в начале рассказа

стать участниками излагаемого события: «Пойдем же и мы

ныне, братие, на гору Елеоньскую умомь и узрим мысльно вся

преславная, створившаяся на ней!»; «Взидем ныне и мы, братие,

мыслено в Сионьскую горницю, яко тамо апостоли собрашася и

сам господь Исус Христос, затвореным дверем, посреди их обретеся

». В результате все смещалось: далекое становилось близким,

прошлое -- сегодняшним днем.

 

Иллюзия становилась почти явью, когда Кирилл в тех же

целях евангельский рассказ дополнял описанием весеннего расцвета

природы. Дважды весна у него выступает соучастницей евангельских

событий. И в этом нет ничего неожиданного: праздники,

в честь которых Кирилл составлял слова, отмечались церковью как

раз в весеннюю пору года. В слове «в неделю Цветоносную»

описание того, что творится тут же рядом, за стенами храма,

кратко завершает собой повествование, в слове «на неделю Фомину

»-- предшествует ему. В обоих случаях картина условна: указываются

одни лишь самые общие, постоянные признаки, и все же

весна в изображении Кирилла -- настоящая весна: ярко светит

солнце, зеленеют деревья, благоухают цветы, разливаются реки,

сооружая соты, перелетают с цветка на цветок пчелы, на лугах

 

пасутся стада, играет на свирели пастух, а на полях уже «ралом»

бороздят землю пахари.

 

Картина весеннего обновления природы, вставленная в евангельский

сюжет, «приближала» его к слушателям. Но и сама она,

на фоне сюжета, осложнялась-в своем художественном содержании.

Между природой и евангельскими событиями устанавливалась

зримая таинственная связь; ликующая весна, по замыслу Кирилла,

должна" была напомнить слушателям обновление человечества во

Христе.

 

Иносказательное значение приобретали в обработке Кирилла

Туровского и другие евангельские сюжеты. В научной литературе

даже высказывалось мнение, что сюжет интересовал Кирилла не

сам по себе, а преимущественно как материал для аллегорического

иносказания. Это, однако, не так. Разного рода аллегории

действительно сопровождают его пересказы евангельских событий.

 

но занимают в них сравнительно очень скромное место; есть слова,

где они вообще отсутствуют (четвертое слово, восьмое). Аллегорическое

иносказание никогда не было основной целью Кирилла, и

в этом его коренное отличие от церковных писателей так называемой

александрийской школы. Он никогда не подчинял текст

писания какой-либо определенной, строго продуманной богословской

концепции. Свои аллегорезы Кирилл, скорее поэт, чем богослов,

изобретал, руководствуясь не столько логическим анализом

текста, сколько чувством, радостно взволнованным в обстановке

праздничного богослужения. Содержание их носит поэтически зыбкий,

целиком на понятия не разложимый характер. Все они варьируют

одну и ту же, в сущности, мысль; наиболее четко он сформулировал

ее в слове «на неделю Фомину» цитатой из второго послания

апостола Павла к коринфянам: «Днесь ветхая конець прияша,

и се быша вся нова» (V, 17). Рассеянные в разных местах повествования

аллегории Кирилла и по самой своей природе ничего общего

не имеют с богословской экзегезой писателей александрийского

направления. У Кирилла аллегория -- не столько толкование

текста в общепринятом тогда смысле этого слова, сколько «украшающий

» изложение троп. Художественное его назначение: дать

слушателям почувствовать, что евангельский сюжет и в целом и

в отдельных своих частностях, помимо прямого, имеет еще и прообразное

значение, содержит в себе различные «преславныи

тайны». Не случайно под пером Кирилла его аллегории часто

редуцируются, обнаруживают тенденцию к превращению в сравнения

или в особого вида метафоры -- раскрытые, обнажающие свой

иносказательный подтекст. Из таких метафор, например, едва ли

не целиком состоит его, в слове третьем, картина Еесеннего торжества природы («Ныня ратаи слова, словесныя уньца к духовному

ярму приводяще, и крестное рало в мысьленых браздах погружающее,

и бразду покаяния прочертающе, семя духовное всыпающе,

надежами будущих благ веселяться»).

 

В XII в. в литературе древней Руси уже успели выработаться

разные жанры повествования -- летописного, агиографического.

Слова Кирилла Туровского в центральной своей части утвердили

в литературе той эпохи еще один тип повествования -- риторического.

Резкое ослабление нарративного начала-- наиболее характерная

его особенность.

 

Изучение показывает, что Кирилл Туровский очень дорожил

художественным единством своих ораторских произведений.

С целью сберечь это единство он иногда почти полностью повествование

растворял в риторическом строе того произведения,

в состав которого оно входит. Таков, допустим, его рассказ о входе

Христа в Иерусалим в слове первом; нарративная его природа

едва ощутима. Рассказ разбит на дробные эпизоды, и все они с сопутствующими им комментариями излагаются в форме чередующихся

риторических тирад. С той же целью Кирилл нередко

подменял повествование прямой речью -- диалогами и монологами

героев рассказа. В этом случае на долю собственно повествования

оставалось очень немногое: задача повествования заключалась

в том, чтобы связать в одно целое эти диалоги и монологи, дать

им необходимое сюжетное обрамление. К последнему способу Кирилл

прибегал тем охотнее, что прямая речь у него ничем, в сущности,

не отличается от речи косвенной, авторской, -- разве несколько

иной синтаксической структурой, более короткими предложениями.

 

Прямая речь у Кирилла риторически условна; в слове третьем,,

например, в беседе с апостолом Фомой Христос цитирует писание,,

ссылается на пророков -- Исайю, Даниила, Иезекииля, сам выясняет

прообразное значение своих поступков, т. е. делает то,,

что с равным успехом мог бы сделать за него и автор. Она никогда

не носит у него заметно выраженного индивидуального характера --

в зависимости от персонажа, которому поручена, или от той или

иной сюжетной ситуации. В этом отношении все монологи героев

Кирилла однотипны. Единственное исключение -- плач богоматери:

у ног распятого Христа в слове четвертом; плач соответственно;

ситуации трогательно лиричен; установлено, что Кирилл, составляя

его, опирался на гимнографическии образец -- на приуроченный

богослужебным уставом к великой пятнице канон Симеона Метафраста.

2 Каждый монолог у Кирилла по стилистическому строю

своему как бы в миниатюре воспроизводит слово в целом: то же

чередование тирад, тот же характерный ритм, рожденный этим

чередованием, те же риторические фигуры. Перед нами своеобразная

«речь» в речи, составленная не менее изобретательно. Некоторые

из этих «речей» -- образцы высокого риторического искусства.

Плач, допустим, в слове четвертом Иосифа Аримафейскогоу

гроба господня, замечательный изысканным сочетанием анафоры

с антитезой, осложненным перекличкой однозвучных слов в каждом

из чередующихся предложений: «Солнце незаходяй, Христе, творче

всех и тварем господи! Како пречистемь прикоснуся теле твоемь,

неприкосновенну ти сушу небесным силам, служащим ти страшьно!

Кацеми же плащаницами обию тя, повивающаго мьглою землю и

небо облакы покрывающаго! . . . Кыя ли нагробьныя песни

исходу твоему воспою, ему же в вышних немолчными гласы серафими

поють ... Како ли в моемь худемь положю тя гробе, небесный круг утвердившаго словомь и на херовимех с отцемь и с свягымь почивающаго духомь!». Или речь Христа в слове об исцелении расслабленного, где антитезы поддерживаются двумя рядами

анафорически повторяющихся словосочетаний. «Человека не имам», -- жалуется расслабленный Христу. Тот подхватывает эту фразу и на ней строит свой ответ: «Что глаголеши: человека не имам? Аз тебе ради человек бых -- щедр и милостив, не солгав

обета моего вочеловечения ... Тебе ради, горьняго царства скипетры оставль, нижним служа объхожю ... Тебе ради, бесплотен сы, плотию обложихся, да всех душевныя и телесныя недугы исцелю. Тебе ради, невидим сы ангельскым силам, всем человеком

явихся ... И глаголеши: человека не имам!..». Подменяя повествование такого рода речами, Кирилл Туровский только возвращался к привычной для него ораторско-риторической форме изложения.

 

Завершал Кирилл свои «праздничные» слова обращением: или

к слушателям с призывом еще раз прославить праздник, или

к героям повествования с «похвалой» им и молитвой. Самая примечательная

особенность заключительной части речей Кирилла --

редкое даже у него нагромождение близких по значению слов и

 

*словосочетаний. В речи «на Вознесение», например, читается

в «похвале» Христу длинный перечень его щедрот; Кириллу понадобилось

восемнадцать глаголов, чтобы эти щедроты охарактеризовать:

«отверзаетъ праведником рай»; «посылаетъ страстотерпцем

чюдес благодать»; «отпущаеть грешником прегрешения»; «лшлуетъ

вся творящая волю его»; «укрепляетъ на терпение мнихы»;

«благословляетъ вся крестьяны» и т. д. То же скопление, на этот

раз прославляющих эпитетов и сравнений, находим в «похвале»

отцам Никейского собора: «рекы разумьнаго рая»; «земнии ангели

»; «высокопарящии орли»; «необоримии гради»; «непоколеблении

столпи»; «вернии недремлющей святыя церкве стражеве»;

«чистии сосуди, божие слово в собе носяще»; «богоноснии облаци,

иже чюдоторьными каплями одождяюще верных сердца»; «красныя

обители, в них же святая почиваеть троица»; «неувядающий

цвети райского сада»; «небесного винограда красныя леторасли»

и пр. Такое обилие однотипных словосочетаний могло бы показаться

чрезмерным, если бы здесь -- в конце слова -- оно не имело

определенного художественного назначения. Готовя финал, Кирилл

-- опытный мастер -- подымал слово на предельно высокую

ступень риторической эмфазы. В той же празднично-торжественной

тональности, в какой слово начиналось, оно должно было, по

замыслу Кирилла, и закончиться.

«Праздничные» слова Кирилла Туровского написаны в жанре --

одном из древнейших в христианской литературе; тесно связанный

с богослужебной практикой, жанр этот уже в IV в. достиг блистательного расцвета у таких мастеров греческой ораторской прозы,

как Иоанн Златоуст, Григорий Назианзин, Епифаний Кипрский.

Установлено, что Кирилл внимательно изучал их творения не

только в переводе, но, возможно, и в оригинале.3 Риторика Кирилла

по своему происхождению несомненно восходит к риторике

этих его предшественников. В словах Кирилла обнаруживаются

даже прямые реминисценции из указанных авторов. Так, например,

Григорию Назианзину он был обязан некоторыми подробностями

своего описания весны в слове третьем;4 Епифанию Кипрскому

(его изображению нисшествия Христа в ад)--отдельными деталями