Социальный порядок в России

Более образованные и богатые социальные группы связывают демократию с ростом индивидуальных свобод и возможностей действия. При этом делается акцент на свободу индивида и понимание демократии как общества “равных возможностей”. Но таких возможностей, как уже говорилось, не существует ни в одной демократической стране. Тем не менее указанный стереотип существует преимущественно в сознании слоя или класса “выскочек” (в дальнейшем мы будем пользоваться данным термином при описании различных аспектов трансформации посткоммунистической России, предпочитая его метафоре “новые русские” и понятию “бизнес-слоя”, распространенных в современной социологической литературе), легитимизируя их индивидуальную активность. Эта активность направлена на достижение прагматически понятых интересов, а не на реализацию нормативно осознаваемых ценностей.

Группы, находящиеся в худшем материальном положении, считают главной обязанностью демократической власти удовлетворение основных человеческих потребностей, социальные гарантии и защиту. В этом случае стереотип “демократической власти” отождествляется с ее пониманием как “лучшей” власти по сравнению с другими, поскольку она гарантирует равенство материальных условий жизни. Такое восприятие, в свою очередь, легитимизирует посткоммунистическую власть, называющую себя “демократической”.

Итак, общая тенденция в отношении  к демократии в посткоммунистической России состоит в ее прагматическом восприятии как более эффективного - с экономической точки зрения - социального, а не политического строя. Такое восприятие способствует эскалации групповых требований по отношению к власти. Посткоммунистическая власть критикуется не за то, что она является “демократической” только по названию, а за то, что не выполняет роль эффективного канала социальных претензий различных слоев и групп общества.

Прагматическое отношение к  демократии в значительной мере влияет на отношение российского общества к посткоммунистической власти, которое в значительной степени есть функция ее роли в процессах трансформации экономической системы.

Рыночная экономика посткоммунистических обществ есть “политический капитализм - капитализм, который был выдуман, организован и введен в жизнь коммунистическими реформаторскими элитами, не имеющими никакого представления о реальных проблемах демократических обществ. Поэтому посткоммунистическая власть периода трансформации вынуждена нести ответственность не только за решение текущих проблем, но и за определение самих правил игры, создание правомочной системы принятия решений и разрешения споров. Главная ответственность посткоммунистической власти заключается в том, что она возложила неизбежные затраты рыночной перестройки экономики не на саму себя, а на различные социальные группы”³⁰⁴. Российское общество пока еще не осознало в полной мере специфику и ответственность демо-коммунистической или коммуно-демократической власти за происходящие социальные процессы.

В значительной мере это объясняется тем, что социальное одобрение избираемого направления преобразований не означало активного участия в них главных социальных групп и аппарата власти.

В обществе и аппарате власти до сих  пор доминирует позиция пассивного согласия с осуществляемыми сверху преобразованиями. Эта позиция основана на убеждении большинства людей: рано или поздно положение России улучшится автоматически, благодаря действию рыночных механизмов. И такое улучшение будет естественной наградой за трудности и лишения периода преобразований, но не требует собственного участия и инициативы.

Позиция пассивного согласия большинства  общества на “переход к рынку и  демократии” способствовала переброске на власть всей ответственности за расходы и потери, связанные с трансформацией. Слои и группы, понесшие такие потери, могут обоснованно полагать, что их вины в этом не было и перекладывают ее на власть. Слои и группы, социальное положение которых улучшилось благодаря использованию новых механизмов, склонны считать их естественными. В этом случае индивидуальная удача рассматривается как справедливая награда за собственную предприимчивость.

Социальные последствия экономических  преобразований обнаруживались постепенно. Происходила дифференциация групповых интересов. Неравномерность лишений и приобретений различных социальных групп в процессе преобразований привели к тому, что экономика стала одним из главных факторов структурирования политической сцены. Эта тенденция постепенно набирает силу.

На наш взгляд, она связана  с главной дилеммой функционирования политической системы России: внимание общества все более концентрируется на вопросах экономики; одновременно увеличивается разрыв между индивидуальными и групповыми экономическими интересами, с одной стороны, и общими приоритетами экономической политики Президента и Правительства, с другой.

Данная дилемма и разрыв существенным образом повлияли на действия политических партий и избирательных блоков и  движений. Прорыночные движения, блоки и партии при обсуждении проблем экономической трансформации России либо обращаются к конкретному электорату, часто находящемуся в меньшинстве (например, пенсионеры), либо пытаются получить и удержать за собой социальную поддержку путем действия в других, внеэкономических сферах (например, путем достижения перемирия в Чечне). А так называемая “оппозиция” (от коммунистической до национально-демократической) выступает на политической сцене как главный и радикальный критик принятых правительством или конкретными лицами экономических решений и самой идеи “рыночной экономики”. Но едва данная партия входит в Думу, а ее члены занимают посты в правительстве, ее экономический радикализм сразу слабеет и она склоняется к компромиссам в данной сфере.

Ни одна из существующих партий пока еще добровольно не раскрыла источники своего финансирования и не собирается этого делать. А если проанализировать дебаты по экономическим вопросам в Думе, то по сути дела ни одна партия и движение даже не пытается сформулировать четкое и однозначное отношение к процессам экономической трансформации и отстаивать его с полной определенностью и решительностью. Все партии стремятся перенести политический дискурс в сферу внеэкономических ценностей. Такими ценностями в политическом жаргоне сегодня выступают разные модификации “патриотизма”, “национальных интересов” и т.п. Эти ценности могут опять-таки рассматриваться как субститут всеобщей прагматизации сознания и поведения, стремления сохранить или повысить существующий уровень жизни конкретных социальных групп. Националистическо-имперские и фундаменталистско-религиозные ценности, таким образом, вслед за демократическими, используются для маскировки существующего разрыва между убеждениями и реальным поведением как большинства общества, так и посткоммунистической власти.

Отношение общества к власти при  одновременном росте прагматизации российского общества в значительной мере определяет еще один феномен политической жизни России: для большинства общества не существует проблема легитимизации посткоммунистической власти как власти правомочной; на первый план выдвигается ее чисто инструментальная эффективность. Однако этот критерий, как показал В.П.Макаренко, не является основанием легитимности и не дает возможности провести различие между демократическими и деспотическими режимами³⁰⁵.

Смешивание легитимности и эффективности власти оказывается также в динамике выборов в различные органы власти. Критерии аксиологического деления на политической сцене становятся все более неразличимыми. Конфронтация “демократов” и “коммунистов”, все еще используемая в органах массовой информации, все более теряет смысл. Российские избиратели в большинстве не руководствуются аксиологическими критериями при выборе того или иного кандидата в законодательные органы. На электоральное поведение влияет типично монархо-коммунистический синдром “начальстволюбия”, переплетенный со стремлением любых кандидатов выдавать себя за “прагматиков”, решающих конкретные проблемы и “стоящих выше” партийных интересов.

Происхождение политических деятелей тоже потеряло значение. Стремление представителей посткоммунистической власти обойти идеологические споры, в которых как раз и проявляется аксиологический выбор, является следствием того, что эта власть даже не пытается вполне определенно и однозначно высказать свое отношение к монархическому и коммунистическому прошлому страны. Большинство общества эта проблема тоже не волнует.

Отношение к средствам массовой информации большинства российского общества тоже претерпело значительную модификацию со времени “гласности”. Только для незначительного числа жителей современной России (главным образом, интеллигенции) свобода слова представляет самостоятельную ценность и достижение посткоммунистического порядка. Большинство считает свободу слова ценностью лишь тогда, когда она приносит конкретные, зримые результаты. Дискуссии о способах организации государства в законодательных собраниях различных уровней в значительном числе случаев не влекут за собой никаких институциональных изменений и решений. Пресса и другие СМИ могут критиковать кого угодно и сколько угодно, но из этого ничего не вытекает. Причем, если на центральном уровне критика вершины власти все же возможна, то на уровне местном (области, района) она практически не пропускается в СМИ. Значительная часть СМИ перекуплена финансовой олигархией. Даже если критика тех или иных политиков ведется, они по-прежнему продолжают выполнять свои функции. СМИ практически не критикуют конкретных бизнесменов, хотя по убеждению большинства общества их капиталы накоплены не честным трудом, что нисколько не мешает им безнаказанно умножать свои доходы.

Надо учитывать также общие  модификации ценностей и психологических защитных механизмов. “Переход к рынку и демократии” ликвидировал внешние ограничения и барьеры между интересами и ценностями. Однако одномоментно произошла фальсификация убеждений индивидов и групп. Большинство советского общества было убеждено в возможности существования “лучшего будущего” и “прекрасного нового мира”, если устранить существующие “отдельные недостатки”. Сегодня социальная почва такого убеждения разрушена.

Индивиды и группы потеряли свою социальную идентификацию. Это явление хорошо известно в социологии: “Сегодняшнему человеку, - пишет Р. Тернер, - все труднее объяснить самому себе, почему его поведение не соответствует его собственным идеальным представлениям о самом себе. Такого типа представления образуют  неясную и неопределенную, но живо ощущаемую идею о том, кто я есть в самые прекрасные для меня моменты и что я могу сделать, когда обстоятельства дают мне стимул для усилия, не связанного никакими рамками и пределами”³⁰⁶. Если применить это положение к современным россиянам, то абсолютное большинство из них вынуждены создавать для себя новые объяснительные и оправдывающие конструкции. Следовательно, создается социально-психологическая почва для создания новой мифологии, новых “жертвенных козлов” и новой “суммы обстоятельств”, ответственных за то, что наши собственные действия, несмотря на благоприятную ситуацию, расходятся с нашими идеальными представлениями о самом себе.

Известный экономист Н. Шмелев, ссылаясь на социологические исследования, еще в 1990 году утверждал, что “20% трудящихся никогда и ни при каких обстоятельствах, ни при какой системе стимулов производительно работать не хотят и не будут. Ждать от них отдачи - абсолютно безнадежное дело. Столько же примерно хороших работников. А остальных 60% нужно заставить работать под угрозой безработицы, с помощью материальной заинтересованности”³⁰⁷.

Исследуя социально-экономическую  стратификацию современного российского общества, по сути подтвердила взгляды Н. Шмелева, Н.Е. Тихонова, выделив в обществе три большие группы с принципиально разной ментальностью.

В первую группу, включающую примерно треть трудоспособного населения, вошли носители патерналистско-эгалитаристского типа ментальности. Для этой группы характерны: большая значимость материальных факторов в системе ценностей; убеждение в необходимости создания в России общества равных доходов; “негативное отношение к “новым русским”.

Вторую группу (около 20% населения) составили представители индивидуалистически-либерального типа ментальности, ориентированные на карьеру и успех.

Третья группа, в которую входит примерно половина населения, имеет  промежуточный тип ментальности. Основной тенденцией динамики развития этого типа - его постепенное сокращение, “переход” из него в первую группу³⁰⁸.

Исследование также выявило, что  на вновь возникающие частные  предприятия из госсектора уходили в первую очередь те, для кого большее значение имели материальные факторы, кто ориентирован прежде всего на заработок, а не на содержание работы (см. табл.12).

В целом же для типичной российской ментальности более характерно предпочтение интересной работы заработку.

Таблица 26

Специфика трудовых ценностей работников предприятий 

государственного и частного сектора (в % от опрошенных, без

затруднившихся отвечать, данные 1995 года)

“Еще более наглядной оказалась  тенденция оттеснения в социальные аутсайдеры носителей традиционалистской российской ментальности при углубленном анализе таких неблагополучных групп, как безработные, работники, находящиеся в неоплачиваемых вынужденных отпусках, и т.п. Как показывают полученные данные (апрель-май 1996 г.), среди этих людей значительно выше, чем в среднем по России, процент тех, для кого спокойная совесть выше жизненного успеха (91,7% против 2,9%), а интересная работа важнее заработка (64,6% против 35,4%). Такой результат тем удивительнее, что это были неблагополучные группы, чье материальное положение было в ряде случаев просто вопиющим. Сохранение у этих групп ранее типичных для основной массы россиян ценностных ориентаций демонстрирует особую устойчивость ценностных систем в данных группах населения, что, видимо, и мешает их адаптации к новым условиям”³⁰⁹.