Автор работы: Пользователь скрыл имя, 04 Декабря 2013 в 18:44, автореферат
Актуальность исследования определяется необходимостью выработки новых подходов к изучению феномена самодержавия и, в частности, выяснения функций государя, его советников и приказного аппарата в российской монархии XVI – XVII вв. По мнению автора, эта задача успешнее решается на материале отдельных эпох, одной из которых был период 30-40-х гг. XVI в., изучаемый в представленной диссертации. Указанный период давно нуждается в комплексном монографическом исследовании, и настоящая работа восполняет существенный пробел в историографии политической истории России.
Их мать Анна Глинская (бабка Ивана Грозного) сохраняла скромное положение при дворе даже после того, как ее дочь стала правительницей страны: на официальных приемах она занимала место «ниже» многих других ближних боярынь. Ограничение властных амбиций ближайших родственников великой княгини трудно расценить иначе, как уступку правительницы противникам Глинских в придворной среде, один из тех компромиссов, на которых держалось правление Елены.
Тем не менее, действуя в рамках, определенных
неписаным соглашением с москов
Приведенные наблюдения позволяют сделать вывод о том, что широко распространенные в литературе представления о Елене Глинской как о «регентше» и полновластной правительнице страны нуждаются в существенных коррективах. Хотя она добилась признания за собой титула «государыни», т.е. фактически соправительницы сына, всей полнотой суверенной власти Елена не обладала. Реальные ограничения власти великой княгини, по-видимому, явились следствием того важнейшего факта, что институт регентства как таковой не был выработан московской политической традицией; не существовало и самих понятий «регент» и «регентство».
В четвертом параграфе проблема регентства рассматривается в сравнительно-исторической перспективе: институциональная слабость русской монархии второй четверти XVI в. становится особенно наглядной при сравнении со странами Западной и Центральной Европы, в которых уже в XIV в. были приняты установления, регулировавшие порядок управления в период несовершеннолетия государя. На фоне современных ей европейских государств Московия эпохи малолетства Ивана IV выглядела архаично, но нужно учесть, что и на Западе институт регентства появился только в позднем Средневековье и что, например, во Французском королевстве XIII в. его еще не было.
Диссертант проводит параллели между обстоятельствами прихода к власти Елены Глинской в 1534 г. и ситуацией во Франции 1226 г., когда вдовствующая королева Бланка Кастильская взяла в руки бразды правления при своем юном сыне Людовике (Святом). Проблемы, с которыми столкнулись эти женщины-правительницы (враждебность к ним части придворной среды, притязания на престол принцев крови и т.д.), свидетельствуют, по мнению автора, о типологическом сходстве политических кризисов в обеих средневековых монархиях.
В четвертой главе («Обострение кризиса в 1537 г. Мятеж Андрея Старицкого») исследуется один из эпизодов политического кризиса – открытое выступление удельного князя Андрея Старицкого против правительства Елены Глинской в 1537 г.
В первом параграфе реконструируется хронология конфликта старицкого князя с опекунами юного Ивана IV. Несмотря на усилия ряда исследователей (И. И. Смирнова, Х. Рюса, А. Л. Юрганова и др.), многое в этой истории остается неясным. В частности, как показано в диссертации, отношения Андрея Старицкого с великокняжеским двором вовсе не были враждебными на всем протяжении 1534 – 1537 гг., как считается в научной литературе. После размолвки в январе 1534 г., когда старицкий князь безуспешно «припрашивал» городов к своей вотчине, вскоре наступило примирение, и в мае он явился со своим войском на великокняжескую службу, о чем упоминает Постниковский летописец. Летом 1535 г. князь снова находился на государевой службе. Отношения обострились в 1536 г., а осенью того же года, после того, как великокняжеское правительство в ультимативной форме потребовало участия Андрея в казанской кампании, конфликт приобрел необратимый характер.
В работе прослеживаются действия сторон вплоть до роковой развязки, наступившей 2 мая 1537 г., когда старицкий князь покинул свой удел. Привлечение некоторых неопубликованных документов, относящихся к «делу» Андрея Старицкого, позволяет уточнить последовательность событий и прояснить роль митрополита Даниила, активно старавшегося привести удельного князя к покорности московским властям. Эти попытки, однако, не возымели успеха.
Во втором параграфе изучается открытая фаза конфликта: от выхода князя Андрея из Старицы до его встречи в окрестностях Новгорода с московским войском, возглавлявшимся кн. И. Ф. Овчиной Оболенским. Зная последующий ход событий, историки охотно рассуждают об «обреченности» старицкого князя и тем самым невольно преуменьшают остроту политического кризиса, в котором оказалось Русское государство в мае 1537 г. Между тем современники оценивали шансы Андрея Старицкого гораздо серьезнее: великокняжеское правительство направило в район предполагаемых боевых действий внушительные воинские силы, а власти Новгорода спешно готовили город к обороне. Несколько десятков новгородских помещиков откликнулись на призыв удельного князя и перешли на его сторону.
Молва приписывала Андрею намерения овладеть не только Новгородом, но и Псковом; говорилось также о его претензиях на великокняжеский престол: эти слухи отразились в письмах из Ливонии, полученных прусским герцогом Альбрехтом в разгар описываемых событий (ныне они хранятся в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия в Берлине).
Утверждения некоторых исследователей о быстром распаде лагеря удельного князя (А. А. Зимин) и массовой измене старицких детей боярских (И. И. Смирнов) представляются недостаточно обоснованными. Хотя побеги некоторых дворян и рядовых детей боярских из старицкого лагеря действительно имели место, но никто из бояр и воевод Андрея Ивановича не изменил своему князю, а войско в целом до самого конца сохраняло порядок и дисциплину.
Но до боя дело не дошло: мятежный князь сложил оружие в обмен на данные ему кн. И. Ф. Овчиной Оболенским гарантии безопасности, скрепленные крестоцелованием. Соблюдать эти обязательства правительница не собиралась, и по прибытии в Москву Андрей Старицкий вместе со своими приближенными был арестован.
В третьем параграфе анализируются последствия мятежа 1537 г. Хотя правительница и ее советники вышли победителями из спровоцированного ими же конфликта со старицким князем, но суровые репрессии, которым они подвергли членов семьи Андрея Ивановича, его бояр и дворян, сузили и без того ограниченную базу поддержки Елены в московской придворной среде. Росло число знатных семей, в той или иной степени затронутых опалами и казнями: в 1537 г. этот мартиролог пополнился именами князей Ярославских, Пронских, Пенинских-Оболенских, Хованских, Чернятинских, а из старинных нетитулованных родов – Колычевых. У пострадавших были родственники, чье отношение к правительнице и ее фавориту нетрудно себе представить. И, разумеется, расправа с обоими удельными князьями, братьями покойного Василия III, не добавила популярности его вдове. Таким образом, по мнению диссертанта, репрессии, к которым охотно прибегала Елена Глинская, пытаясь укрепить свою власть в условиях продолжающегося политического кризиса, объективно ослабляли ее режим, подготавливая его скорое падение.
В пятой главе («Дворцовые перевороты 1538 – 1543 гг.») изучается ход придворной борьбы на новом этапе политического кризиса, начавшемся после кончины Елены Глинской в апреле 1538 г.
В первом параграфе анализируются обстоятельства смерти правительницы. Внезапная кончина великой княгини (предположение Р. Г. Скрынникова о продолжительной болезни, предшествовавшей ее смерти, не имеет серьезной опоры в источниках) породила слухи об отравлении, которые как будто подтверждаются результатами недавней патологоанатомической экспертизы ее останков. Но независимо от того, была ли Елена отравлена, или стала жертвой какой-то скоротечной болезни, с уверенностью можно сказать, что ее смерть с облегчением была воспринята при дворе, где у правительницы было немало недоброжелателей. Со смертью Елены Глинской рухнул и созданный при ее активном участии политический режим.
Во втором параграфе описывается апрельский дворцовый переворот 1538 г. и последующая борьба за власть между придворными группировками летом и осенью того же года.
Термин «дворцовые перевороты» привычно ассоциируется с событиями второй четверти XVIII в., но, по мнению диссертанта, он вполне применим к изучаемому здесь периоду, поскольку, несмотря на существенные различия эпох, разделенных двумя столетиями, их объединяет немало общих черт: неограниченная власть государя, формирование придворного общества, фаворитизм. Речь, таким образом, идет не об отдельных сходных явлениях, а о единстве внутренней природы самодержавной монархии на разных этапах ее эволюции. Соответственно, в придворных «бурях» конца 30-х – 40-х гг. XVI в. легко угадываются признаки будущих «классических» переворотов XVIII в.: насильственный захват власти, физическая расправа с противниками, раскол придворной элиты на враждующие группировки и длительная политическая нестабильность.
Дворцовый переворот апреля 1538 г., сопровождавшийся освобождением опальных (князей И. Ф. Бельского и А. М. Шуйского, дмитровских и старицких бояр и дворян) и расправой с любимцами покойной правительницы (кн. И. Ф. Овчиной Оболенским и Аграфеной Челядниной), отвечал интересам если не всех, то многих знатных семейств. Но согласие в боярской среде просуществовало недолго. К лету 1538 г. ясно обозначились притязания кн. В. В. Шуйского на роль опекуна Ивана IV, на двоюродной сестре которого, Анастасии, старый боярин женился. Однако полного господства Шуйским и их сторонникам добиться не удалось: они столкнулись с соперничеством со стороны кн. И. Ф. Бельского, который при поддержке митрополита Даниила и дьяка Ф. Мишурина пытался выхлопотать думские чины для своих протеже – кн. Ю. М. Голицына и И. И. Хабарова.
Развязка назревавшего конфликта произошла в октябре, когда кн. И. Ф. Бельский был схвачен и заточен, а дьяк Ф. Мишурин казнен. Эскалация насилия была неизбежна в ситуации, когда ни одна из придворных группировок не могла легитимным путем обеспечить свое господство.
В третьем параграфе изучается политическая ситуация конца 1538 – начала 1540 г., когда доминирующее положение при дворе занимал кн. И. В. Шуйский, присвоивший себе титул «наместника московского». После низложения неугодного Шуйским митрополита Даниила (февраль 1539 г.) глава этого клана, князь Иван Васильевич, находился на вершине могущества: он пытался держать под личным контролем и внутреннее управление, и дипломатию, а в Думе большинство мест принадлежало его родственникам или сторонникам. Но хотя преобладание при дворе кн. И. В. Шуйского в конце 1538 – начале 1540 гг. сомнений не вызывает, утвердившаяся в историографии оценка этого периода как времени «правления Шуйских» (некоторые авторы говорят даже о «правительстве Шуйских») представляется диссертанту не вполне корректной.
Прежде всего, могущество братьев Василия и Ивана Васильевичей не было никак институционализировано; их власть держалась на большом личном влиянии при дворе и наличии множества сторонников. Они не были членами великокняжеской семьи и по статусу не могли сравниться с великой княгиней Еленой, за которой бояре признали титул «государыни». Господство Шуйских не было легитимным. Как показали события октября 1538 г., далеко не все при дворе были готовы смириться с диктатом Шуйских, и им, чтобы настоять на своем, пришлось прибегнуть к насилию. Уже по этой причине нельзя говорить о «правлении» Шуйских в том же смысле, в каком выше шла речь о правлении великой княгини Елены.
Выражение «правление Шуйских» неудачно еще и потому, что оно создает иллюзию, будто у власти в 1538 – 1540 гг. находился клан Шуйских. Однако это далеко не так. Ни двоюродные братья кн. И. В. Шуйского Андрей и Иван Михайловичи, ни его племянник Ф. И. Скопин-Шуйский не были допущены к кормилу власти
Нет никаких признаков того, что Шуйские раздачей думских чинов или иными пожалованиями как-то отблагодарили своих союзников, которые в 1538 г. помогли им расправиться с кн. И. Ф. Бельским и его сторонниками. Придворные «бури» 30-40-х гг. XVI в. (в отличие от аналогичных событий XVIII в.) не сопровождались перераспределением административных должностей. Поэтому даты дворцовых переворотов применительно к изучаемой эпохе обозначают только годы взлетов и падений очередных временщиков, но они никак не могут служить надежной хронологической основой для периодизации того, что историки не вполне корректно называют сменой боярских «правительств».
В четвертом параграфе выясняется расстановка сил в правящих кругах во второй половине 1540 – 1541 гг., которые в историографии принято считать периодом господства еще одного временщика – князя И. Ф. Бельского. Наблюдения, приведенные в диссертации, позволяют пересмотреть традиционную точку зрения.
Как показано в работе, с лета 1540 г. до весны 1541 г. при дворе наблюдалось своего рода равновесие сил: лидерство перешло к князю И. Ф. Бельскому (в июле освобожденному из заточения), но его соперник кн. И. В. Шуйский еще не утратил полностью своего влияния, оставаясь в числе советников Ивана IV. Это равновесие было нарушено в мае 1541 г., когда глава клана Шуйских под предлогом казанского похода (так и не состоявшегося) был удален из столицы во Владимир.
С устранением главного соперника кн. И. Ф. Бельский на короткое время стал самым могущественным человеком при дворе. Однако этого недостаточно для того, чтобы говорить о «правлении» (или тем более «правительстве») кн. И. Ф. Бельского и приписывать ему какой-то внутриполитический курс. Во-первых, митрополит Иоасаф по своему авторитету и влиянию при дворе в 1540 – 1541 гг. нисколько не уступал князю Ивану Федоровичу. Во-вторых, в нашем распоряжении нет никаких данных, свидетельствующих об участии кн. И. Ф. Бельского в государственном управлении: он не выдавал жалованных грамот, не принимал посольств; нет и следов его судебной деятельности. Наконец, в-третьих, и это главное, для 1540 – 1541 гг. характерно не столько преобладание какого-то одного клана или группировки, сколько усиление роли Думы в целом и принятие важных коллективных решений. В официальном летописании начала 40-х гг. неоднократно встречаются описания заседаний Думы под председательством митрополита, а в грамотах входит в употребление формула приговора «всех бояр».