Мемуарно-дневниковое творчество участников блокады Ленинграда. Публицистический аспект

Еще одна запись в его дневнике от 5 марта 1942 года: "Вот уже три дня как я в стационаре горкома партии. По-моему, это просто-напросто семидневный дом отдыха и помещается он в одном из павильонов ныне закрытого дома отдыха партийного актива Ленинградской организации в Мельничном ручье...От вечернего мороза горят щеки...И вот с мороза, несколько усталый, с хмельком в голове от лесного аромата вваливаешься в дом, с теплыми, уютными комнатами, погружаешься в мягкое кресло, блаженно вытягиваешь ноги...Питание здесь словно в мирное время в хорошем доме отдыха. Каждый день мясное - баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса, рыбное - лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, триста грамм белого и столько же черного хлеба на день, тридцать грамм сливочного масла и ко всему этому по пятьдесят грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину....Да. Такой отдых, в условиях фронта, длительной блокады города, возможен лишь у большевиков, лишь при Советской власти...Что же еще лучше? Едим, пьем, гуляем, спим или просто бездельничаем и слушаем патефон, обмениваясь шутками, забавляясь "козелком" в домино или в карты. И всего уплатив за путевки только 50 рублей!" [Богданов, 2010, 278].

А это выдержки из дневников простых людей: блокадница Н. Стотик пишет в своем дневнике от 16 декабря 1941 года: "Четырнадцатого и пятнадцатого декабря в магазин ничего не привезли. Сегодня привезли лапшу и мясо. Папа с мамой стоят близко, но за мясом много пролезло без очереди. Мы ходим на проверки 3 дня, и еще мама за ним с 2-х часов простояла до шести, но бесполезно. Папа достал номерок в очередь...Надо стоять дни и ночи, потому что неизвестно, когда привезут продукты"[Гранин, Адамович, 1982,18].

Медики — врачи, медицинские сестры, санитарки, те, кто по профессии своей милосерден, -  самые беспощадные и правдивые рассказчики. Они говорят, ничего не приукрашивая,  о голодающем человеке, о массовом голоде, потому что в их глазах никакая болезнь (а дистрофия, тем более алиментарная, — тяжелейшая болезнь), никакие проявления болезни не могут унизить человека. К примеру, врач М.М. Ершова рассказала о себе, что ходила по улицам «всегда мокрая», как ребенок: голод сожрал все мышцы, одни кости и кожа. «Я ходить не могла, но я работала» [Гранин, Адамович, 1982, 22].

Другой врач - Г. А. Самоварова - вспоминает:

 «Съели всех кошек, съели всех собак, какие были. Умирали сначала мужчины, потому  что мужчины мускулистые и у них мало жира. У женщин, маленьких даже, жировой подкладки больше. Но и женщины тоже умирали, хотя они все-таки были более стойкими. Люди превращались в каких то, знаете ли, стариков, потому что уничтожался жировой слой, и, значит, все мышцы были видны и сосуды тоже. И все такие дряблые-дряблые были» [Гранин, Адамович, 1982, 23].

Врач А.А. Кондратьева: «Эти страшные лица, эти неподвижные глаза, с обтянутыми носами, при отсутствии мимики. Но вначале даже возможно обострение самых разных чувств, эмоций, фантазий. К чему, как известно, сознательно стремились когда то жаждущие «видений» монастырские затворники и «пустынники» [Гранин, Адамович, 1982, 23].

Алиментарная, третьей степени, дистрофия, по словам врачей, — это не только скелет без мышц (даже сидеть человеку больно), это и пожираемый желудком мозг. Кого настигал голод, корчились и мучились так же, как тяжелораненые.

 М. М. Хохлова: «Лучше держались девочки, а мальчик двенадцати лет, Толя, очень страдал, уже недоедал изрядно, иногда ложился на скрипучую кроватенку и все время качался, чтобы чем то заглушить чувство голода, качался до тех пор, пока мать на него не накричит, но опять потом начинал качаться. Потом, через какое то время, я узнала, что он умер…»"[ Гранин, Адамович, 1982, 25].

Ольга Берггольц в марте 1942 года пишет, будучи короткое время в Москве: "Запрещено слово "дистрофия"...

В приведенных выдержках показаны две стороны жизни в блокадном городе: жизнь для избранных, полная изобилия и роскоши, и жизнь для всех остальных, где, в основном, голод, страх, мрак.

Среди современных авторов, которые посвятили свои исследования изучению блокады Ленинграда, нужно, в первую очередь, назвать Сергея Викторовича Ярова, целью работ которого является донести до масс все то, что ранее было скрыто. Его многолетнее колоссальное исследование нашло отражение в книге «Блокадная этика. Представление о морали в Ленинграде в 1941-1942 гг.», переработанное и дополненное издание которой вышло в 2012 году.

В основу книги легли свидетельства очевидцев этой величайшей трагедии прошлого века, дневники и записки блокадников.

«Чтобы понять, как выстоял человек, надо принимать его таким, каким он был – без попыток смягчить рассказ, без искажений и умолчаний. Лишь увидев ленинградца-блокадника во всем многообразии его противоречивых характеристик, рассмотрев те грани его облика, в которых светлое перемешивалось с темным, мы можем представить и глубину той чаши испытаний, которую ему пришлось испить, и цену, заплаченную за то, чтобы не только выжить, но и сохранить человеческое достоинство», - пишет автор в предисловии.

Ленинградская трагедия, считает Яров, отражена в тысячах человеческих документов. Блокада – единственное событие во время Великой Отечественной войны, которая была отражена подчас не только по дням, но и по часам. Воспоминания, дневники, письма стали ценнейшим источником для воспроизведения этого этапа истории. То, что раньше разрешалось к публикации или экранизации, не давало реальной картины происходящих событий. Блокадная повседневность, какой она предстает перед читателем со страниц дневников и писем, оказалась исключительно бесчеловечной и жестокой.

Полноценному использованию дневников и писем препятствовали стиль и сценарий изложения, используемые авторами публикаций о блокаде. Они подчиняли свой замысел такой схеме: испытания – героизм – победа как награда за подвиг. Миф стал частью исторического сознания, но его возникновение не всегда может быть объяснено только идеологическим давлением. Это видно даже по тем исследованиям, которые были созданы после распада Союза.

Говоря о материалах, посвященных блокаде и выпущенных в советское время, Яров упоминает «Блокадную книгу» Д. Гаранина и А. Адамовича, считая, что они тоже сознательно вымарывали из дневников блокадников ужасающие подробности, смягчали материал оптимистическими нотками и почти не качались того распада человеческой личности, который в тот период был налицо. Поэтому неудивительно, что такие беспристрастные свидетели трагедии, как Д.С. Лихачев и В.М. Глинка, давали нелицеприятные оценки тем сведениям о  блокаде, которые выходили в 1940-1970-х гг. [Лихачев, 1997, 17; Глинка, 2005, 34].

Период конца 1941 – начала 1942 гг., которого коснулся Яров, считается, по мнению ленинградцев-блокадников, самым страшным и голодным. Истощение, холод, отсутствие цивилизованного быта, болезни, апатия во всех ее проявлениях, ослабление родственных связей не могли не повлиять на поведение людей. «Смертное время», как по свидетельству В.Бианки называли многие ленинградцы эти месяцы [Бианки, 2005, 180].

Все это возникло не сразу. В первые месяцы блокады в городе еще были запасы продовольствия, но с каждым днем сокращение ассортимента продукции становилось все заметнее.

Первые признаки настоящего, страшного голода проявились в ноябре 1941 г. Тогда и началось «смертное время» с нескончаемой чередой похоронных «процессий», дележкой крохотного кусочка хлеба, с лихорадочным поиском любых суррогатов пищи. «Этот голод как-то накапливается, нарастает и то, что еще недавно насыщало, а  сейчас безнадежно не удовлетворяет. Я чувствую на себе это резкое оголодание, томительную пустоту в желудке… Через час после относительно приличного обеда… подбираются малейшие крошки съестного, выскребаются до чистоты кастрюли и тарелки», - записывает в дневнике 9 января 1942 г. И.Д. Зеленская [Зеленская И.Д. Дневник, 9 января 1942 г.; стр. 67].

Говоря о неприязни к воровству в блокадные дни, надо отметить, что даже простое сравнение лиц сытых и голодных людей вызывало стойкое чувство раздражения у блокадников. «Большего неравенства, чем сейчас, нарочно не придумаешь, оно ярко написано на лицах… когда видишь жуткую коричневую маску дистрофика-служащего, питающегося по убогой второй категории, и цветущее лицо какой-нибудь начальственной личности или «девушки из столовой», - писала в дневнике И.Д. Зеленская.

Сытых, нарядных молодых женщин со «здоровыми лицами и движениями» увидел и В.С. Люблинский: «Где они были всю зиму и раннюю весну? Что это – только разжившиеся сотрудники учреждений народного питания или подруги воинов или супруги крупных директоров и спецов не эвакуированных предприятий, замой «не вылезавшие» из своих квартир». Читая эти записи, видно, что блокадники не могли пройти мимо здорового (по тем меркам) человека, не обратив на него внимания, не возмущаясь, не строя догадок, на чем основано его благополучие. О своем отношении к «сытым мордам» писали Ольга Берггольц, З.С. Лифшиц, М.В Машкова, упомянутый ранее в данной работе учитель А.И. Винокуров, профессор Л.Р. Коган и другие. На Г.А. Князева неприятное впечатление произвел начальник пожарной охраны, известивший его, что устроился «гастрономом»: «Сколько же он наворует, покуда не попадется?» Он решил это, потому что считал, что довольно посмотрел на лицо новоиспеченного «гастронома»; «Рожа у него была противно-хитрая, ухмыляющаяся». «Ох, жулики, негодяи. На неблагополучии других строят свое благополучие», - таким было отношение А.Т. Кедрова к тем, кто, имея 100-200 г хлеба, мог уйти с рынка «одетым с иголочки» [Яров, 2012,159].

Именно социальное неравенство при «всеобщем равенстве» стало самым гнусным проявлением человеческой природы. В то время, как огромное количество ленинградцев умирало от истощения, кучка «избранных» жировала и жила в свое удовольствие, не только пользуясь своими привилегиями, не только скупая за бесценок фамильные ценности и произведения искусства, но и иногда чуть ли не открыто мародерствуя там, где можно было поживиться.

Но кроме тех, кто наживался на голоде и холоде, были еще и те, кто пытался спасти своих близких путем обмана, к примеру, не сообщив о смерти родственника в управу и продолжая отоваривать его карточки. К ним тоже было отношение, как к жуликам и ворам, но со стороны чиновников. Собратья по несчастью относились к ним терпимо. Вера Инбер пишет: «Мать скрыла смерть грудного ребенка. Получает на него молоко (сгущенное или соевое) в консультации. Продает по 100 р. За литр. На эти деньги покупает хлеб и кормит мужа» [Яров, 2012, 164]. В этих словах нет ни удивления, ни возмущения. Необходимость выживания, а не моральный приговор, оказывается здесь на первом плане.

И теперь, изучив записки и дневники блокадников, можно понять одно. Вор в их понимании – это не тот, кто получил обходным путем лишний кусок хлеба. Воровство – это тогда, когда твой кусок хлеба используют как средство наживы, когда попираются главные нравственные принципы – милосердие и сострадание, когда унижают и обирают тех, кто голоден.

Но кроме описанных выше эпизодов и выдержек из дневников и записок, существовали и другие страшные виды нравственного распада человеческой личности: воровство детей, убийства, каннибализм. Многие старались оправдать подобное смещение этических норм желанием выжить во что бы то ни стало, но эти ужасающие проявления деградации нельзя оправдать ничем. Во всем этом заключалась социальная проблематика жизни людей в блокадном городе.

В «Блокадной этике» есть истории о том, как соседи обворовывали попавших под их опеку сирот, тем самым обрекая их на гибель, как самые горькие. Детей брали к себе из корыстных побуждений только потому, что у них имелись карточки. Это приводило к гибели многих сирот.

«Соседи вынесли к себе из нашего дома все, что смогли унести. Они же взяли меня к себе, но весной перестали давать еду, и я у них в огороде ел всякую траву. Однажды услышал, как хозяин сказал своей жене, чтобы она не давала мне ничего, т.к. «он должен умереть», - сообщал позднее один из воспитанников детского дома, которому чудом удалось спастись [Яров, 2012, 326] .

Другая история описана в дневнике М.В. Машкова. Полугодовалый мальчик, несколько дней сидевший у трупа бабушки, был принят на иждивение семьей дворника, которая решила поживиться на этой трагедии. У погибших родных мальчика взяли карточки и поэтому «не торопились с оглаской и похоронами». Ребенок их не интересовал: «Обовшивел, высох, получил тяжелые пролежни» [Яров, 2012, 332].

Ради куска хлеба были готовы на все. Ребенок доверчив, не умеет за себя постоять, и велико искушение воспользоваться его наивностью и беспомощностью, когда голод выворачивает человека наизнанку. За закрытой дверью отнимают еду у малыша, а он не может никому об этом рассказать.

Блокадная повседневность, какой она предстает перед нами со страниц дневников и писем, оказывалась исключительно жестокой и бесчеловечной, именно поэтому в советское время они не могли быть опубликованы. Цензуре невозможно было вымарать из них те абзацы, которые противоречили советской идеологии.  Блокадные документы, как и любые другие исторические источники, можно было «смягчить» и отредактировать. Но ломать спаянные между собой записи дневников и пытаться соединить разрозненные цитаты, вырванные из писем, было трудно.

В настоящее время у нас есть возможность прочитать воспоминания жителей блокадного Ленинграда без купюр. Во многих из них – простая констатация фактов, написанная без излишней экспрессии, ровно и спокойно. Но в сочетании с изложенным этот спокойный стиль делает данные воспоминания более глубокими и трагичными по своей сути. Наибольшим трагизмом, пожалуй, обладают воспоминания тех, кто в этот период был еще совсем мал. Детский мозг, который, по сути, еще не мог воспринимать и анализировать весь драматизм случившегося, тем не менее, впитывал и запоминал самые яркие трагические моменты своей жизни в осадном городе.

Когда началась блокада Ленинграда, И.В.Александрову было всего 6 лет, но он запомнил все, что происходило в то время:

«…Город бомбили в первый раз. Немцы в этот день, в основном, бомбили зажигательными бомбами для того, чтобы создать панику. Горел весь город. В эту бомбёжку сгорели Бадаевские склады с продовольствием. Это был страшный пожар. Пламя бушевало, а дым поднимался выше облаков. Горящие макароны так трещали, что это было хорошо слышно у нас, а расплавленный сахар, как говорили, тёк по улицам и его черпали вёдрами. Город лишился запасов продовольствия, началась блокада. Проблема с питанием стала острой. Есть хотелось всё время. После первой бомбёжки налёты стали регулярными…»[Тирская, 2013, 3].