Джон Лильберн – идеолог и вождь левеллеров

            Как и полагал Лильберн, Принн  немедленно обратился в парламент  с жалобой на него, требуя «мести»  за нападки на Ковенант. Однако, поскольку дважды вызванный в  Комитет дознаний для допроса, но неусрашимый Лильберн все  еще оставался на свободе, соратники  Принна донесли на него спикеру  палаты общин Ленталю, будто Лильберн  распространяет слухи о том, что  спикер и его брат передали  королю в Оксфорд 60 тысяч фунтов  стерлингов. На этот раз все  ведущие пресвитериане парламента, включая его личных врагов  – Кинга и Манчестера, а также  бывшего покровителя, наставника  Лильберна в теологии доктора  Баствика, решили воспользоваться  этим наветом , чтобы расправиться  с ним. Лильберн тут же был  арестован, и, хотя он требовал, чтобы  ему были предъявлены обвинения  и сообразно действующему рассмотрены  в судебном порядке, его без  следствия и суда заключили  в Ньюгейтскую тюрьму. Итак, победа  «круглоголовых» в гражданской  войне – начало нового этапа  не только в истории революции, но и в жизни Лильберна. Она  потребовала ответа на важнейший  вопрос: как должна быть устроена  страна, избавившаяся от произвольной  власти абсолютной монархии? И  здесь впервые отчетливо проявилась  не только разнородность общественных  элементов в лагере революции, но и проистекавшая из нее  – и только теперь полностью  раскрывшаяся – несовместимость  целей и интересов, во имя которых  они сражались на войне. Так, возобладание  пресвитериан в парламенте означало  стремление верхних слоев имущих  классов города и деревни свести  дело революции к одной лишь  замене королевского всевластия  своим собственным диктатом под  прикрытием все той же короны. В то же время распространение  индепендентских настроений в  ходе войны в армии – процесс, ее цементировавший, в новых условиях свидетельствовал о размежевании внутри ее – между рядовым и младшим офицерским составом, который в отличие от так называемых шелковых индепендентов волновала не только гарантия веротерпимости, но и нечто более фундаментальное: каким образом и насколько победа парламента в гражданской войне изменит положение народных низов? Ответ на эти вопросы, волновал и так называемых гражданских левеллеров, представлявших радикальное крыло религиозно-политического индепендентства за пределами армии, отклонившееся от него и оформившееся в самостоятельную политическую партию. Наиболее популярным и влиятельным поборником ее принципов стал Джон Лильберн. И хотя в искусстве слова он явно уступал таким ее деятелям, как Уильям Уолвин или Ричард Овертон, однако по смелости атак на власти предержащие, полному пренебрежению к грозящим ему карам и в целом к собственной судьбе, по умению публицистически использовать злоключения, выпадавшие на его долю, для иллюстрации сути восторжествовавших в стране порядков и положения, на которое ими был обречен простой люд, он не знал среди левеллеров равных. К тому же живая память о его мужестве во время публичной экзекуции, совершенной над ним королевской властью в дни его юности,- все это вызывало к нему горячие симпатии среди лондонских низов, в особенности в среде учеников и подмастерьев. Итак, Лильберн оказался первым, кто осмелился публично разоблачить суть политики властей. По крайней мере, с лета 1645 года он всё своё искусство публициста – трибуна, стража «народной свободы» - обратил против политики парламента. 25 июля появился его нелегально опубликованный памфлет под названием «Копия письма подполковника Джона Лильберна другу». Члены парламента выступают в нём не только как преследователи религиозных убеждений, отличающихся от их собственных; они, побудившие народ сражаться во имя свободы, которая оказалась только новой тиранией, сами живут в роскоши, в то время как тысячи и тысячи, потратив на службе парламента всё, чем располагали, остались нищими, без куска хлеба. Многие бедные вдовы и осиротевшие дети, потерявшие на войне кормильцев, кричат: «Хлеба, хлеба», но их крики не слышат новые повелители. Сильные мира сего поедают малых сих. Впервые в своей «памфлетной войне» против душителей свободы Лильберн открывал глаза своих читателей не только на существующее социальное и имущественное неравенство, но и на олигархическую суть политики парламента. В августе 1645 года, пока Лильберн находился в Ньюгейтской тюрьме, в палату общин поступила петиция, подписанная 2 или 3 тысячами горожан, требовавших освобождения Лильберна и выплаты ему компенсации и армейской задолженности. В это же время, продолжая травлю Лильберна, Принн следующим образом рисовал проистекающую от него опасность: «Невежественные простолюдины боготворят его как единственного вещателя истины»; его писания «разжигают в публике опасный огонь, настраивают на враждебный лад многих его сторонников и обращают их речи, более того – сердца, против парламента». Лильберн – завсегдатай таверны у ветряной мельницы, где происходят «частные собрания» его мятежной клики. Другой гонитель Лильберна, Баствик, под предлогом заботы о благочестии также доносил властям: «Толпы, сопровождающие его, смотрят на него как на своего защитника, восторгаясь всеми его действиями», так как «бедный люд вводится в заблуждение его лживыми словами». Подобные «разоблачения» учебных – богословов – блюстителей порядка вряд ли доходили до лондонских низов, а если и доходили, то с презрением отвергались. Толпа по – прежнему сопровождала своего любимца на всем пути от тюрьмы до дверей парламента, когда его вели на очередной допрос, и на обратном пути; она осаждала палату общин, требуя его освобождения.

          Одно из наиболее значительных  творений Лильберна – публициста  – созданный им в Ньюгейтской  тюрьме памфлет «Прирождённое  право Англии оправданной, против  всех произвольных узурпаций, будь  то королевских или парламента». Однако, следует указать на важные  обстоятельства. По мере того  как борьба против навязываемого  пресвитерианами принудительного единообразия в вопросах совести перерастала в борьбу против «новой тирании»- политики пресвитерианского парламента в целом,  менялись авторитеты, у которых Лильберн заимствовал аргументы в поддержку своих инвектив против этой политики. Так, наряду с Библией — чаще опуская ее — его  памфлеты пестрели ссылками на Великую хартию вольностей, на так называемую Книгу деклараций, на «Институции» — труд наиболее авторитетного юриста первой половины XVII века Эдуарда Кока — и, наконец, на «Зерцало судей» — средневековую  юридическую компиляцию, содержавшую изложение столь же далекой от реальности, сколь и идеализированной  картины общественно-политического устройства Англии в донормандский период. Из нее вероятнее всего Лильберн почерпнул аргумент в пользу уже известной нам  доктрины «нормандского ига», из которого проистекали все последующие формы угнетения «свободнорожденных» англичан. Характерно уже само начало памфлета, в котором, обращаясь ко всем «свободнорожденным», Лильберн во всеуслышание заявил: те, кто воевал за дело парламента, находятся ныне в худшем положении, чем до этого. Их жизнь, имущество и драгоценное время потрачены  напрасно. Петиции в парламенте с трудом принимаются, правосудие должным образом не отправляется, печать скована, к крикам бедных остаются глухими, жалобы угнетенных не рассматриваются. Поскольку же парламент от всего этого отвернулся, единственной защитой  «свободнорожденных» остается право. Поэтому каждый  должен знать законы, защищающие его от произвола и притеснений. С этой целью Лильберн заключает: все связывающие законы Англии должны быть доступны всем, то есть должны быть написаны на английском языке, с тем чтобы каждый свободный человек мог знать их столь же хорошо, как и профессиональные законники, сопровождавшие их для собственной выгоды ложными глоссами.8

          Настаивая на исключительно правовом регулировании положения человека в обществе, Лильберн, однако, еще не ставил в этом памфлете под сомнение справедливость самого существующего права. О том, что Лильберн в  соблюдении буквы этого права усматривал самую надежную защиту свободнорожденного англичанина,  свидетельствовала уже на заре формирования партии левеллеров намеченная им, хотя и незримо, связь между двумя, казалось бы, разнохарактерными категориями: свободой и собственностью. И хотя нет сомнения, что Лильберн обращался и вел за собой прежде всего «простой люд» Лондона, нижняя граница отстаивавшейся им свободы отсекала и исключала из разряда «свободнорожденных» всех  лишенных того минимума собственности, который  обеспечивал ее владельцу свободу волеизъявления. Только в одном пункте требования Лильберна оказались в  противоречии с этой доктриной: существование церковной тины он рассматривал как основную опору папизма в стране, между тем ордонанс парламента требовал строгого ее соблюдения и уплаты, что находилось, по Лильберну, в противоречии с обещанием ее искоренения.[1,270] И хотя десятина в значительной ее части уже давно стала статьей дохода светских владельцев, то есть родом их собственности, Лильберн требовал ее  отмены, так как она «несправедлива... в гражданском смысле». Священники, едва составляющие тысячную долю  населения, получают десятую часть плодов народного труда. Парламент не только проповедь слова божия превратил в монополию тех, кто носит черные одежды, но и  торговлю сукном, отдав ее в руки купцов-авантюристов, что противоречит закону природы и законам страны. Подобным же нестерпимым притеснением  «свободнорожденных» является лишение их свободы печати,  отданной в монополию компании книготорговцев. Наконец, Лильберн требовал:

1) замены системы обложения  продуктов первой необходимости пошлиной,  которая основной тяжестью ложилась на бедных,  традиционными «субсидиями», то есть налогом, раскладывавшимся сообразно имущественному состоянию плательщиков;

2) ежегодно избираемых  парламентов, с тем чтобы  «свободнорожденные»  имели возможность один раз  в году контролировать поведение  тех, кого они избирают.

 Обратим внимание на  специфику революционности левеллеров, на утопизм их политического  мышления: «справедливый и законный  путь» борьбы означал призыв  добиваться коренных  изменении  в рамках существующего права! Таков был  диапазон выдвинутых  Лильберном решений политических, юридических и социально-экономических  вопросов,  ставших отныне и  до конца революции водоразделом  между революционной демократией, их отстаивавшей, и консервативным  большинством в Долгом парламенте, всеми силами им сопротивлявшимся. [1,271]14 ноября 1645 года Лильберн был освобожден из Ньюгейта. Однако на свободе он оставался недолго. Впрочем, где бы он ни был — на свободе или в тюрьме, он отдавал всего себя без остатка борьбе устным и печатным словом против установившейся власти олигархии, полного безразличия Долгого парламента к положению девяти десятых английского народа. Уже весной 1646 года  Лильберн оказался вовлеченным в новый конфликт с  парламентом — на этот раз с палатой лордов. Будучи вызван 10 мая к барьеру этой палаты по поводу нападок на ее члена лорда Манчестера, содержавшихся в памфлете «Оправдание справедливого человека», Лильберн,  ссылаясь на Великую хартию вольностей, отрицал право этой палаты заседать в качестве суда по уголовным делам простолюдинов. В результате 11 июня он был снова отправлен в Ньюгейт под строгий надзор. Однако, как мы уже не раз убеждались, Лильберну в тюремных условиях удавалось оповещать мир о происходящем с ним с целью раскрывать всем глаза на положение в стране вообще и положение «свободнорожденных» в целом — ведь он же один из них. И данный случай не был исключением. Уже 16 июня был опубликован памфлет Лильберна «Защита свободы свободного человека». В нем не только содержался пересказ того, что с ним произошло в  предшествующие дни, но и излагалась своего рода  политическая философия левеллеров. Перед нами левеллерский вариант доктрины  естественного права и общественного договора, имевшей широкое обращение, в частности, в индепендентских  кругах. Однако специфика левеллерской ее интерпретации заключена в том, что она применялась для истолкования не только истоков государства, но и границ компетенции и призвания существующих государственных институтов. В центре такого анализа находился вопрос: на каких условиях члены парламента — номинальные  представители «народа Англии» — получили право управлять  теми, кто их уполномочил? Это был поразительный по своей революционной сути вопрос. Во-первых, за ним скрывалось признание не только изначального, естественного равенства людей,  равенства по рождению, но и равенства по гражданскому состоянию. Во-вторых, в нем содержалось признание добровольного согласия суверенных индивидов на управление ими, утверждение не только вторичного, производного от воли народа характера суверенитета государства, всех его  магистратур, но и подконтрольности его народу. И в-третьих, в нем признавалось наличие у индивида совокупности прирожденных и неотчуждаемых прав, то есть сферы  привилегий, в которую никакая внешняя власть вторгаться неправомочна. В целом это и означало утверждение  равного достоинства индивида безотносительно к его  сословному или имущественному положению перед лицом властей. Новый памфлет вновь привел Лильберна к барьеру палаты лордов, куда его на этот раз доставили силой. Здесь он отказался, как того требовал ритуал, преклонить колени. Как и следовало ожидать, он был отослан в Ньюгейт с приказом держать его в строгой изоляции. 11 июля 1646 года Лильберн предстал перед судом палаты лордов по обвинению в «ложных, скандальных и злонамеренных» наветах на нее с целью возбудить разногласия между палатами парламента.[1,273] На этот раз Лильберн не только отказался преклонить колени, но и закрыл руками уши, чтобы не слышать предъявляемых ему обвинений и не отвечать на обращенные к нему  вопросы; единственное, что услышали лорды из его уст,— требование, чтобы он был предан суду палаты общий. На этот раз Лильберн был по решению палаты лордов  оштрафован на 2 тысячи фунтов стерлингов, отправлен в Тауэр на срок, пока угодно будет палате, и лишен прав впредь занимать  какие-либо должности — светские или церковные. Его  памфлеты «Оправдание справедливого человека» и «Защита свободы свободного человека» подлежали публичному сожжению. Итак, летом 1646 года левеллеры в лице Лильберна встали на путь политической борьбы, в центре которой находился вопрос о конституционном устройстве страны. В самом деле, в факте апелляции Лильберна к нижней палате на действия палаты лордов, в том, что он палату общин рассматривал как единственно «избранную» и тем самым «единственно облеченную доверием всех общин Англии», то есть в качестве «единственной формальной и легальной верховной власти страны», уже заключалось прямое отрицание не только судебной власти палаты лордов, но и ее конституционных правомочий в целом. Поставив в центр политической агитации левеллеров вопрос: каковы истоки власти в обществе, во имя каких целей эта власть существует и кому эта власть подотчетна, Лильберн вскрыл центральный узел общественных  противоречий тех дней. Набатным колоколом для лондонской улицы  прозвучали слова, произнесенные Лильберном у барьера палаты лордов: «Сэр, я свободный человек Англии, и поэтому со мной нельзя обращаться как с рабом или вассалом  лордов... Я не могу, не изменив своим свободам, являться к барьеру их превосходительств, будучи обязанным властью, долгом перед господом и перед самим собой и моей страной воспротивляться их злоупотреблениям ценой моей жизни, на что с божьей помощью я готов. Сэр, вы можете пытаться применить ко мне силу или  совершить надо мной насилие с целью удалить меня из моей камеры, поэтому дружески советую вам быть мудрым и «осмотрительным», прежде чем совершить то, что уже никогда не сможете переделать». Однако «дружеское» предупреждение Лильберна не подействовало: он насильно был доставлен в палату лордов, отказался, уже не в первый раз, встать на колени отвечать на вопросы и вскоре был снова отправлен в тюрьму с предписанием: «...держать в строгой  изоляции, лишив его бумаги, пера, чернил, свидания с женой, детьми или кем-либо другим». На этот раз в защиту Лильберна выступили его друзья Уолвин и Овертон. Перу первого принадлежит памфлет «Жемчужина в навозной куче», в котором  говорилось: «Народ стал знающим и  рассудительным народом: страдания сделали его мудрым. Теперь угнетение сводит мудрых людей с ума. Мудрых людей невозможно ввести в заблуждение. Им безразлично, кто их угнетает. Если парламент действительно их облегчит, они будут любить парламент... в противном случае они его возненавидят. Ибо для народа быть низведенным в  рабство во время правления парламента или посредством его, подобно тому как для человека быть преданным или убитым его родным отцом». В аналогичных, но еще более решительных тонах был выдержан памфлет Р. Овертона «Ремонстрация многих тысяч граждан и других свободнорожденных людей  Англии... их собственной палате общин... призывавшей своих уполномоченных в парламенте к отчету, как они с начала его заседаний до сегодняшнего дня выполняли свои  обязанности по отношению ко всему народу — их  суверенному господину, от которого ими получена власть и сила». По заглавию этого памфлета легко заключить, что автор вознамерился выразить в нем не только свое  возмущение по поводу жестоких преследований парламентом Лильберна. В нем содержалась теоретическая платформа левеллерского движения в целом, так как были  сформулированы конституционные принципы, которые только под давлением неотвратимых исторических событий стали в начале 1649 года основанием, хотя, правда, фиктивным, лишь словесным, нового государственного устройства страны. Очевидно, что идеи Лильберна были Овертоном не только повторены, но и в значительной мере развиты и углублены. Во-первых, «Ремонстрация» указывала на  «нестерпимые неудобства», проистекающие из королевского  правления, и требовала «избавить нас навсегда от этого очень большого бремени и беспокойства». Во-вторых,  подчеркивалось, что только палата общин обладает властью, обязательной для всей нации, «поскольку она ее избрала и уполномочила на это». Что касается лордов, то они всего лишь «захватчики», навязанные королями. И как вывод требование отменить их право вето на акты палаты общин, что было равносильно признанию палаты лордов ненужной.[1,275] Перед нами по сути первый в истории  революции призыв к установлению в стране республики с  однопалатным парламентом. Свой памфлет Овертон завершил призывом,  обращенным к палате общин как «единственной носительнице власти, связывающей всю нацию»: «Не скрывайте от нас свои помыслы и придайте нам мужество быть  чистосердечными с вами, объявляйте нам впредь, каковы ваши намерения, предпринимая что-либо, что должно  пребывать, и выслушайте все, что может быть сказано «за» или «против» по поводу одного и того же. И с этой целью освободите находящуюся в заключении печать». В другом памфлете — «Стрела в палату лордов», опубликованном в конце июня 1646 года, также в защиту Лильберна, Овертон формулировал вопрос, вскрывавший суть перемен в политике Долгого парламента,  последовавших за завершением гражданской войны: является ли мятежным со стороны свободного человека,  несправедливо заключенного в тюрьму, объявить об этом всему миру? «Подобное деяние совершенно по-иному расценивалось в начале заседания данного парламента, ибо тогда было начало свободы, и ныне кажется, что мы находимся в ее конце и в начале нового рабства». Естественно, что  различие между тем, что парламент декларировал в начале гражданской войны как цель, во имя которой она ведется, и положением этих низов после ее завершения не могло не порождать острое недовольство в среде обманутых в своих надеждах низов и отверженных. Несмотря на то, что с лета 1646 года репрессии Долгого парламента против нелегальной печати усилились,  наиболее энергично загружали эту печать именно  находившиеся в тюрьме Лильберн и Овертон. И сквозь тюремные решетки проникали на свободу и распространялись их памфлеты: «Королевская тирания разоблаченная», «Грамоты Лондона» и «Свободы Лондона» и другие.

          Имеются сведения о том, что памфлеты левеллеров  распространялись не только в Лондоне, но и в графствах. Это  подтверждается тем фактом, что «честные люди» Бекингемшира и Гертфордшира в феврале 1647 года привезли в Лондон адресованную палате общин петицию, под  которой значилось 10 тысяч подписей. Среди прочих в ней  содержалось требование об освобождении Лильберна, Овертона и других левеллеров. Однако доставивших ее в палату не допустили, и они были вынуждены оставить ее лондонским единомышленникам, которые должны были попытаться передать ее в парламент. Между тем и в самой столице шел сбор подписей под петицией, вошедшей в историю под названием  «Пространная». Хотя петиция эта только готовилась, копия ее была кем-то услужливо заблаговременно доставлена в  палату общин и вызвала в ней настоящую панику. В ней содержалась обширная программа реформ, и среди них требования свободы совести, свободы слова, уничтожения монополий и десятины, облегчения участи бедных и другие. Последовавшие аресты среди левеллеров не остановили эту своего рода петиционную кампанию. 22 мая опубликованные тексты «Пространной  петиции» были по постановлению палаты общин преданы публичному сожжению городским палачом. Опасаясь массовых выступлений, пресвитериански настроенные «отцы» Сити изгнали из комитета,  ведавшего городской милицией, индепендентов, заменив их  своими людьми. Теперь в случае волнений парламент имел под рукой восемнадцатитысячную милицию Лондона, находившуюся под командованием пресвитериан. Весной 1647 года на политической сцене страны появилась еще одна сила наряду с парламентом и левеллерами, прежде всего Лондона,— «агитаторы» в армии «нового образца». Ее конфликт с пресвитерианским большинством парламента означал, что на этот раз ему противостояла оппозиция, с которой — в противоположность державшимся в рамках закона левеллерам — нельзя было справиться ни  сожжением петиций, ни заключением в тюрьмы. С этого  момента свои надежды на углубление демократического содержания революции левеллеры связывали с позицией «агитаторов» в армии. Как уже отмечалось, по мере нарастания конфликта между армией и парламентом он все яснее принимал характер политический; армия становилась  выразительницей интересов всех недовольных политическим  консерватизмом парламента. Естественно, что в памфлетах Лильберна, Овертона и Уолвина радикально настроенные солдаты и офицеры находили ответы на волновавшие их вопросы. Чтение и толкование публицистики левеллеров, слушание  наставлений самозваных проповедников пробуждали у  одетых в солдатские мундиры сыновей крестьян и  ремесленников сознание своего долга перед народом не только на войне, но, и в мирное время, когда решались вопросы послевоенного устройства страны. И, объясняя это «немыслимое» положение вещей, Бакстер указал, что в значительной мере это было результатом распространения памфлетов Овертона, Лильберна и других, направленных против короля и  духовенства и ратующих «за свободу совести». Они  утверждают: кем являлись лорды Англии, если не полковниками Вильгельма Завоевателя, или бароны — его майоры, или рыцари — его капитаны? Явно преувеличивая, другой наблюдатель сообщал, что армия — «вся целиком — сплошной Лильберн». Со своей стороны Лильберн полагал: «Я мог бы иметь под своим началом столь многих приверженцев, которые дали бы мне возможность с мечом в руках чинить  правосудие над теми изменниками и тиранами в Вестминстере». Он не делал различий между собственной свободой и делом солдат. Это было тем более естественно для него, что, как уже отмечалось, в собственных злоключениях он видел судьбу народную, c своих памфлетах — акты борьбы за основополагающие свободы всех и каждого в отдельности из свободнорожденных в Англии.[1,278] Главным посредником между  заключенным в тюрьме Лильберном и армией был младший чин Эдвард Сексби. Посланцы солдат, посещавшие его в  заключении, регулярно сообщали Лильберну о положении дел в армии. Особо важные миссии «связного» выполняла жена Лильберна Элизабет, по его отзывам «наиболее вдумчивый, мудрейший и способнейший курьер, которого я только могу представить, и хотя она женщина, но  истинно мужского духа и мужества». В мартовские дни 1647 года, когда Кромвель убеждал палату общин, что армия подчинится ее приказу о  роспуске, Лильберн из Тауэра обращается к нему с письмом, в котором страстно призывает его стоять за свободу: «Если тирании следует сопротивляться, то это относится в равной степени к тирании парламента, как и к тирании короля». Лильберн убеждает адресата в том, что у него нет «личных интересов и расчетов». «Сэр, я могу только потерять жизнь...» «Я не сошел с ума, но полностью сознаю рабские последствия, если армия будет  распущена, прежде чем свобода Англии будет обеспечена». Письмо это осталось без ответа. Когда же Кромвель покинул Лондон и направился в расположение армии, дабы окончательно не потерять власть над нею, где все более решительно и самостоятельно заправляли так  называемые агитаторы, Лильберн направляет ему второе письмо: «Пожертвовав всеми интересами в мире, действуя денно и нощно, с тем чтобы армия заняла должную  позицию», он достиг того, что избранные по общему согласию «агитаторы» стали действенным  инструментом в борьбе за его освобождение, способным  поставить заслон тирании и установить в стране мир и  справедливость, не ожидая от Кромвеля и других армейских грандов никакой помощи. Можно ли после этого  сомневаться в том, что сама идея избрания в полках  «агитаторов», определение их задач, перед лицом прямого или скрытого саботажа со стороны высших офицеров если и не исходила от узника Тауэра, то во всяком случае поощрялась им. Иными словами, демократическая организация «агитаторов», осуществлявших в те дни власть в армии, с которой вынуждены были в тот момент считаться и высшие офицеры, стала отныне основной надеждой Лильберна на демократическое устройство  послереволюционной Англии.

          В конце мая 1647 года был опубликован памфлет Лильберна под названием «Неоправданно поспешная клятва». Его основной пафос — разоблачение происшедшего  перерождения членов парламента. Что представляет собой существующий парламент, если не заговор и «союз  сообщников беззаконных, безответственных людей»,  которые в действительности уничтожили законы и свободы в Англии, не желают руководствоваться в своих  действиях ничем иным, кроме собственной коррумпированной и кровавой воли, в результате чего установили  высочайшую тиранию, которая только и мыслима в мире. «По сути Лильберн призывал к продолжению  революции, к новой революции, направленной на этот раз против выродившейся власти Долгого парламента — силой  оружия ниспровергнуть его. Англия должна управляться ежегодно избираемым парламентом при условии, что каждый свободный человек — бедный и богатый —  сможет подавать свой голос за тех, кому доверяет  законодательствовать. Это соответствовало  принципу: «в делах публичных никто не может быть принуждаем к чему-либо без его добровольного согласия на это». Если в данном памфлете усмотреть одно из ранних левеллерских предначертаний новой конституции страны, то ее следует признать определенно республиканской и  демократической, поскольку в ней нет упоминания не только о королевской власти, но и о палате лордов.  Следовательно, так же как народ признан в ней единственным  источником всякой власти в обществе, точно так же только избранная им палата общин и является ее единственным законным олицетворением. Эти идеи были широко распространены и в армии. Недаром враги Лильберна рассматривали «агитаторов как порождение Лильберна». Что же касается самого Лильберна, то он считал их дело заслуживающим «вечной хвалы». Один из «агитаторов», Эдвард Сексби, вступивший в отряд Кромзеля в 1643 году, поддерживал постоянную связь с Лильберном, посещая его в Тауэре. Нет сомнений, что Лильберн был, вероятно, одним из вдохновителей  движения «агитаторов», и в частности их важной политической инициативы — захвата короля с целью не допустить  сделки между ним и парламентом за спиной народа.[1,280] Захват короля отрядом под командованием корнета Джойса не только обнаружил политическую зрелость и смелость «агитаторов», но и указал недвусмысленно на объем власти, которую они осуществляли в армии. Именно это обстоятельство должно было толкнуть Кромвеля, колебавшегося до той поры между верностью парламенту и страхом потерять власть над армией ивместе с ней влияние в парламенте, на решающий шаг — встать на сторону армии. 5 июня в Ньюмаркете на общем смотре армии было принято торжественное обязательство не складывать  оружия до тех пор, пока не будет обеспечено такое  «установление общих и равных прав, свобод, которыми все смогут пользоваться в равной степени». 14 июня от имени «Новой модели» была опубликована «декларация», в  которой значились ставшие знаменитыми слова: «Мы не являемся армией ландскнехтов, нанятых служить любой произвольной власти, но собрались, будучи  вдохновленными декларациями парламента, призывавшими к защите справедливых прав и свобод, как наших собственных, так и народа». В этот период решающую роль в делах армии играл не Военный совет, а Совет армии. Однако вскоре после приезда в армию Кромвеля дала о себе знать вся мера расхождения интересов «агитаторов», с одной стороны, и высших офицеров — с другой. Будучи хорошо осведомленным о положении дел в армии и в Лондоне, узник Тауэра Аильберн побуждал «агитаторов» действовать самостоятельно и решительно. И его призывы не оставались без последствий. 15 июня Совет армии потребовал удаления из парламента 11 ведущих пресвитериан — членов  палаты общин. 22 июня Лильберн умолял Кромвеля во имя его жизни двинуть армию на Лондон, где «друзья»  помогут ему «заполучить» указанных лиц. Однако Кромвель все еще стоял на почве «конституционных действий»: он слишком опасался армии, в которой столь большим  влиянием пользовались «агитаторы», чтобы ей доверить  положение дел в столице, где к тому же царило сильное брожение в низах. Его не могло не настораживать, сколь близко к сердцу «агитаторы» принимали судьбу  Лильберна и его соратников, требуя их немедленного  освобождения. 1 июля Лильберн снова направил Кромвелю письмо, полное упреков и возмущения: «Вашими бесчестным коварством и ловкими приемами Вы лишили честных и мужественных агитаторов их власти и силы». Если не будут приняты срочные меры, «чтобы я смог лицом к лицу изложить мои мысли», Лильберн угрожал  возглавить восстание своих «друзей», которые освободят его силой. Это был прямой вызов и ультиматум: «Я жду положительного и удовлетворительного ответа самое большее в течение четырех дней». 16 июля на собрании Совета армии «агитаторы» снова потребовали похода армии на Лондон, освобождения Лильберна и выплаты ему материального ущерба. Однако Ферфакс и Кромвель снова этому воспротивились, и это неудивительно. Позиция Лильберна и «агитаторов» в этот момент заключалась в том, что «несправедливые,  тиранические и неправедные» действия парламента освободили подданных от обязанности повиноваться ему и настало время для тех, кого парламент представляет, перейти к прямым действиям для защиты своих свобод. Позиция же Кромвеля и его окружения, наоборот, диктовалась страхом перед подобными действиями, и  поэтому гранды все еще усматривали в парламенте  «единственную законную власть» в стране, а переговоры с ним, точнее, уговоры его — единственным способом решать политические проблемы. В те дни Лильберн обратился к Ферфаксу с письмом, в котором писал: «Если Вы что-то намерены предпринять для меня, то делайте это быстро и энергично, ибо  погибнуть я не могу и не хочу... и если ничто не может подействовать на обе палаты, кроме моей беспричинной гибели, то я буду вынужден обратиться ко всем общинам Англии и солдатам Вашей армии и сделаю все, что в моих силах, чтобы перерезать их тиранические глотки, если даже я погибну вместе с ними». [1,282]