Лексические особенности перевода художественного текста в английском языке

 Также  американцы используют sidewalk вместо pavement, elevator вместо lift, icing, а не frosting. Ряд слов и выражений являются чистыми американизмами: highway, mail, movie, truck, gas и т.д.

 Для  адекватного перевода текстов  из aмериканских источников рекомендуется, наряду с двуязычными словарями, обращаться к англо-

                                                          19

                          

английским (толковым) словарям США, например, Webster’s New International Dictionary, The American Heritage Dictionary of the English Language и др.

4. Фразеологизмы

Известный знаток английской фразеологии Логан П. Смит писал об идиомах: «Их внутреннее содержание отображает жизнь людей в её простых проявлениях: благоразумное или глупое поведение, успех или неудачу и прежде всего отношения между людьми – жизненные впечатления и чувства людей, интересующихся друг другом, одобрение и, чаще всего, неодобрение, дружелюбие и враждебность, ссора и примирение, соперничество, коварство, осуждение, наказание и т.д.». Типы фразеологических групп или сочетаний слов: 1) сочетания слов индивидуальные, случайные и неустойчивые; тут связь между частями фразы распадается сразу после ее образования на составляющие группу слова, затем получают полную свободу словосочетания; 2) фразеологические изречения или обороты привычные, устойчивые, в некоторых словах, вступив в тесную связь для выражения какой-нибудь одной идеи, одного образа, теряют свою самостоятельность, становятся неотделимыми и имеют смысл только в неразрывном единстве словосочетания.

Большую сложность могут представлять фразеологизмы. Они используются для придания большей  выразительности произведению. Разное членение явлений внеязыковой действительности, особенности внутренней организации  фразеологизмов, что также связано  с культурными различиями, затрудняют сопоставление, сравнение идиоматических единиц разных языков, а также нахождение адекватных переводческих соответствий. Многие английские идиомы имеют как прямое, так и идиоматическое значения. Например, to take someone for a ride в его фразеологическом

                                                        20

 значении имеет смысл: "обмануть кого-то".

. Фразеологические  единицы с именем собственным,  возникшие на американской почве.  Они принципиально ничем не  отличаются от британских. В особенности богат фразеологизмами с именами собственными американский сленг. Приведём несколько найденных нами примеров:

Arkansas lizard (в старом военном сленге) «вошь, арканзаская ящерица» (от штата Арканзас);

Broadway boy «картёжник, крикливо, ярко одетый молодой человек, дамский угодник, бродвейский парень»;

Bronx cheer «громкое выражение неудовлетворения (криком, свистом, любым шумом) », особенно в выражении to get the Bronx cheer «быть освистанным»;

California bible, California prayer book «колода игральных карт, калифорнийская библия»;

California blanket « газета, в которую заворачиваются бездомные»;

California kiss-of, Hollywood kiss–of, New – York kiss-of «увольнение, освобождение от работы, смерть»;

Chicago overcoat « гроб, чикагское пальто»;

Chicago pineapple «граната, чикагский ананас»;

Рассматривая  сленгизмы, мы убедились в том, что для них характерны отсутствие стилистической нейтральности. Они обладают несомненной эмоциональной и экстенсивной окрашенностью, не только означая определённое явление, но и выражая отношение к нему говорящего. Образность передачи явления присутствует постоянно.

Подводя итог можно сказать что, фразеологические единицы, возникшие на американской почве, очень ярко отображают отношение  к жизни, характер

американцев. Фразеология тесно связана с  историей, культурой, традициями

                                                             21

и литературой  народа, говорящего на данном языке. Эта  связь наиболее чётко прослеживается в фразеологизмах, содержащих имена собственные.

3 Сопоставительный перевод текста  оригинала и переведённого текста

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                      22

Gordon Parks

Musik inside my heard    

In this autobiographical selection Parks, a renowned photographer and film maker tells how he became interested in music as a youth and how he tried to get the world of music interested in him.

It was natural that we hoped for an early spring. But winter was deep in the earth and unwilling to be hurried. So spring would sneak in a bit at a time, breathe upon the cold, and then retreat. It gnawed at the snow, dwindling it with rain and sun, but the cold wind never slept. It roamed the nights, repairing the damage that had been done during the day. It was good when finally the icicles fell and melted into the earth and the smoke left our breath and the frozen Mississippi moved again.

By now the land was stricken with pov-erty.  Every newspaper and magazine I read showed photographs of men queued up at breadlines  and employment halls seeking food and work. And this poverty attacked my family wherever it caught us. Yet hun¬ger, I learned, was less frightening in the summer. I could walk slower and give more freely of what energy I had. And it was eas¬ier when the moon shone and the stars twinkled over the warm evenings, and love was close at hand.

 

 

Гордон Паркс

Музыка в моей голове

В этой автобиографической подборке известный фотограф и режиссер Паркс рассказывает, как он заинтересовался музыкой еще в юности и как он пытался заинтересовать собой мир музыки.

 Было естественно, что мы  надеялись на раннюю весну.  Но зима неохотно торопилась  и еще глубоко лежала в земле.  Таким образом, весна подкралась  понемногу, дышала  на холод,  и зима отступила. Она грызла  снег, уменьшив его  дождем  и солнцем. Но холодный ветер  никогда не спал. Он бродил по ночам, возмещая убытки, которые были сделаны в течение дня. Стало хорошо, когда наконец сосульки  упали,  дым оставил наше дыхание и замерзший Миссисипи снова начал двигаться.

 

 К  настоящему времени землю поразила  бедность. В каждой газете и  журналах,  которые я читал,  были размещены фотографии мужчин  стоявших  в очередях за бесплатным  питанием и залах занятости,  в поисках еды и работы. И  эта бедность все же напала  на мою семью. Однако летом  я узнал, что голод это еще  не самое страшное. Мне приходилось  идти медленнее, чтобы меньше  тратить остаток энергии, что  было во мне. Становилось легче,  когда луна сияла и звезды мерцали над теплыми вечерами, и любовь была где-то рядом.

 

23

July brought such evenings and also my first quarrel with Sally.  It happened over some minor thing, but it kept us apart for months. And during those hours I worried and worked at a composition that spoke my feelings. The song was called "No Love," and I wrote it at an upright piano my sister inherited with the house. And now that I had started writing songs again, I worked at it late into the nights and on weekends; mu¬sic was the one thing that kept me hopeful. A peculiar experience had kindled my love for it long before Casamala decided that I should become a composer.

 

 

I was seven at the time. The Kansas day was hot and I was hunting June bugs in our cornfield when I heard a murmuring in the cornstalks. The murmuring grew into music, and I stood there, my mouth full of mulberries, puzzled, looking up at the slow-drifting clouds to see if they were the mu¬sic's source. The violins, horns, and drums were as true to me as the sunlight, and I had a feeling that the music was trapped in¬side my head, that it would be there even if I had no ears. I covered them with my hands, and the sounds were still there and they continued until all the clouds moved away and there was nothing but pale sky.

                               

    Июль принес с собой такие вечера и в том числе мою первую ссору с Сэлли. Это произошло из-за незначительной мелочи, но мы были порознь в течение многих месяцев. Ну а в течение тех часов я волновался и работал над композицией, которая раскрыла бы мои чувства. Песня называлась «Никакой любви», и я написал ее прямо на пианино, которое моя сестра унаследовала вместе с домом. И теперь, когда я начал писать песни снова, я работал над ними поздними ночами и по выходным; а музыка была исключительно той самой вещью, которая вселяла в меня надежды. Странный опыт разжег во мне любовь к этому задолго до того, как Кэсамэла решила, что я должен стать композитором.

Это было в семь по времени. Канзасский день был жарким, я охотился на июньские жуки в нашем кукурузном поле, как  вдруг  я услышал бормотание среди  стеблей кукуруз. Бормотание переросло  в музыку, и я стоял  , мой рот, полный шелковиц, я озадаченно смотрел вверх на медленно плывущие облака, чтобы увидеть, являлись ли они источником музыки. Скрипки, рожки, и барабаны были столь же правдивы для меня как солнечный свет, и у меня возникло чувство, будто музыка была как в ловушке в моей голове, что это было бы там, даже если бы у меня не было ушей. Я закрыл их своими руками, но звуки до сих пор были там, и они продолжались до тех пор, пока все облака не перестали бы двигаться и осталось только чистое небо.

Then it was gone as mysteriously as it had come, and I ran toward the house a little frightened, a little joyful, and eager to tell my experience. But no one was around and I scooted up on the piano stool and started banging our old Kimball upright—trying to reproduce the sounds I had heard. The noise reached my father in another part of the field and he dropped his hoe and rushed to the house. He opened the door and watched me with astonishment; I was screaming as loud as I could. "Have you gone batty, boy?" I jumped down and started telling my story, but he only looked at me, at the mul¬berry stains around my mouth, and shook his head. "I declare, if you don't quit fond-in' yourself on those mulberries, you're goin’ to be swearin’ you saw the devil. Now stop that bangin’ and git to your chores."

Perhaps I never forgave my father's re-actions to those delirious moments, for never again did we talk about things border¬ing on fantasy—not even a bedtime story. On that day, however (and to the woe of my good father), I began to play the piano. Several years later, Earl McCray, a music professor at the white school, offered me free music lessons.

 

 

Но затем, это все закончилось так же загадочно, как и появилось, и  я бежал к дому, слегка напуганный, немного радостный, жаждущий поделиться со своим опытом. Но никого вокруг не было, и я удрал прямо к пианино, сел и начал ударять по нашему старому Кимболу, пытаясь воспроизвести звуки, которые я слышал. Шум дошел до моего отца, он был в другой части поля, он бросив свою мотыгу, помчался к дому. Он открыл дверь и с удивлением смотрел на меня; а я кричал так громко как мог.      «Мальчик, ты спятил?»     Я спрыгнул и начал рассказывать свою историю, но он лишь смотрел на меня, на пятна от шелковиц вокруг моего рта, и покачал головой. «Я заявляю, если ты не прекратишь свои пристрастия к шелковицам, вскоре ты будешь клясться, что ты видел дьявола. Теперь прекрати это все и возвращайся к своим обязанностям.»

 

  

Возможно, я никогда не прощал отцовские  реакции к тем безумным моментам, но никогда больше из-за этого мы не говорили о вещах касательно фантазии, даже о сказках на ночь. Хотя, тот  день (к несчастью моего хорошего отца) я начал играть на пианино. Несколько лет спустя Эрл Маккрей, музыкальный преподаватель в школе, предложил мне уроки бесплатной музыки.

 

 

25

 

I was assigned a trombone and placed in our junior-high-school orchestra. But by now I was accustomed to playing by ear, and the slow process of learning to read music seemed unnecessary. I indulged in trickery. Each Saturday morning, before my appointment with Mr. McCray, my sister fingered my lesson on the piano and I memorized it; then I went off to astonish the professor with my "sight reading." He recommended me as soloist at the graduation concert. And everyone said I played "The Rosary" with great feeling that night. Only my sister knew I couldn't read a note.

 

 

This was long past. But now at nineteen, five    years later, I regretted the tricks I had played upon the professor. I had never learned to read or write music, though I was determined to compose; it seemed the one way to avoid a less-than-ordinary existence. I worked out a notation system of my own by referring to the piano keys as numbers instead of notes—a process that proved more complicated than the conventional way.

The next; consideration was a publisher; 'it was disheartening to discover that all the important ones were in Chicago or farther east. And there were warnings against dishonest publishers who stole songs; but this didn't bother me.

Мне поручили тромбон и разместили в наш оркестр неполной средней  школы. Но до настоящего времени я  приучил себя играть на слух, и такой  медленный процесс обучения для чтения музыки казался ненужным мне. И я обманывал. Каждое субботнее утро перед встречей с Мистером Маккрей, моя сестра перебирала мой урок на фортепьяно, и я запоминал это; затем я шел, чтобы удивить преподавателя своим «чтением». Он порекомендовал меня как солиста на концерте по вручению дипломов. . И в ту ночь все сказали, что я играл «The  Rosary» с большим чувством. Только моя сестра знала, что я не умею читать ноты.    

 

Это долгое прошлое. Сейчас, уже в девятнадцать, спустя пять лет, я сожалею, что подшучивал над преподавателем. Я никогда  не учился читать или писать музыку, хотя я был настроен сочинять, это  казалось единственным способом избежать обычного существования. Я разработал  собственную систему обозначения, нумеруя числами клавиши фортепьяно вместо нот, т.е. процесс, который оказался сложнее, чем привычный путь.

  Следующее  мое рассмотрение стать издателем;  это привело в уныние, когда  обнаружилось, что все важные  особы находились в Чикаго  или еще восточнее. Поступали  предупреждения против нечестных  издателей, которые крали песни;  но это не беспокоило меня.

It would have been flat¬tering, I thought, to have composed some¬thing worthy of a professional's' meet. The difficulty would be to get someone to trans¬pose my numbers to notes and then have the final work accepted. But I knew I couldn't depend on music alone. That first winter  had taught me that I would have to fight with everything that came to hand. Learning, I knew, would be the most effec¬tive weapon against the coming years. So once again I seized upon books. After school I searched the local library shelves for authors who might help me in different ways. I pushed my mind into the foreign worlds of Thomas Mann, Dostoevsky, James Joyce  and others whom I had never read before. I tried stone sculpture, short story writing, and poetry and, when I could hus¬tle the material, painting. I did everything I could to protect myself against another such winter. Somewhere in between I played basketball for the Diplomats  and my high school as well.