Теория коммуникации и картина информационного общества в работах зарубежных философов второй половины XX века

Обмены вещей, таким образом, имеют оборотной  стороной весьма специфическое измерение  обменов знаков. Бодрийяр переформулирует  политическую экономию в рамках теории коммуникации, как «экономию симулякров». Анализ производства знаков становится «революцией самой политической экономии», предметом «обобщенной политической экономии». Одновременно коммуникация теряет смысл обмена чистыми символами и знаками, становится выражением экономии общества, обмена ценностями, проявлением форм господства и власти, т.е. социально-экономической величиной.

Ярким примером такого синтетического действия траты- производства знаков является аукцион - сцена проявления избыточной стоимости. Стоимости-знаки, т.е. коммуникация, производятся особым видом общественного труда, преобразующего прибавочную стоимость в стоимость-знак. В аукционной трате проявляется действие поглощения и преодоления экономической стоимости: в кульминационном акте аукциона деньги как меновая стоимость отрицаются и превращаются в избыточную стоимость, а картина/знак, утрачивая свою символическую стоимость, становится экономическим знаком престижа. Между трансформирующимися стоимостями устанавливается не отношение эквивалентности, а отношение паритета. В оппозицию к концепции рынка равных конкурентов аукцион «организовывает конкретное пространство-время и конкретное сообщество обмена среди своих» [3, 153].

Благодаря «логике  избыточных стоимостей» правящий класс  способен утвердить свое господство и продлить его в языковом коде. Таким путем экономические привилегии переходят в привилегии знаков. Прибавочная стоимость, производимая посредством циркуляции знаков, производит не доход, а легитимность. Именно здесь коренится «матрица идеологии». Господство определяется не классовой логикой, не собственностью на средства производства, а контролем над процессом означивания. Бодрийяр, как яркий представитель поколения 68-го, отдал дань левой критике капитализма и идеологии, однако достаточно рано освободился от шаблонных суждений в духе классовой борьбы. Его критика идеологии и господства тесно связана с критикой буржуазной массовой культуры, в которую на равных включены и культурная аристократия, и массовый пролетариат.

В этом свете  интересен мотив критики средств  коммуникации как предметов потребления, в частности ТУ - как телевидения и телевизора в одном. Философ упрекает типичное однобокое разделение знакового и предметного статусов, неумение видеть в эффекте воздействия телевидения как средства коммуникации предмет-фетиш, инструмент социальной логики, инструмент управления принадлежностью/ исключением. По мере опускания по социальной лестнице телевизор теряет роль источника удовольствия и все более обнажает свою сущность социального маркирования. «Обладание тем или иным предметом само по себе уже является социальной службой: как некое удостоверение гражданина телевизор оказывается залогом социального признания, включения в общество и легитимности» [3, 53]. Покупка телевизора является вложением капитала, которому предшествовал труд экономии. Эти пот и труд результируются в сакрализации товара, в «магической экономии» ценности, выражающиеся в той удивительной «пассивности», заступающей на место ожидаемой от телезрителя избирательности. Зрители «отрабатывают» свое вложение капитала. «Столь же логично поэтому, что в тех социальных слоях, где ТВ-предмет освящается сам по себе, существует практика систематического, а не избирательного просмотра. Телевизор смотрят каждый вечер, все передачи от начала до конца» [3, 55]. Здесь можно видеть «конфигурацию привыкшего и смирившегося с культурой класса, культурное требование к которому, проистекающее из относительного социального статуса, оказалось сведенным к предметам и их культуре» [3,56]. Потребление становится основным императивом современной культуры, а потребитель - главный ее герой, он же основной формируемый в пространстве медиакультуры симулякр. Модель человека-потребителя - рекламное «вы», искусственный препарат, полученный в результате чисто семантических операций и не имеющий отношения к реальному субъекту: «симулятивная модель второго лица и обмена, фактически это никто, фиктивный элемент, служащий опорой дискурсу модели. Это не то «вы», к которому обращается речь, а внутрикодовый эффект раздвоения, призрак, возникающий в зеркале знаков» [3, 210].

Автор критикует  традиционную формулу теории коммуникации, опирающуюся на противопоставление передатчика и приемника, объединенных сообщением (передатчик-сообщение-приемник, кодировщик-сообщение-декодер), - формулу, выступающую идеологической матрицей и закамуфлированной моделью репрессивной политической экономии. В этой формуле коммуникация сводится к некому единству, упрекает Бодрийяр, в котором крайние термины не подлежат обмену. Такой тип общения однонаправлен, позволяя одному передавать сообщение, задавать код, а другому - лишь пассивно воспринимать репрессирующее воздействие. Здесь скрыты «идеологические категории, в которых выражается определенный тип социальных отношений, а именно тот, при котором один говорит, а другой - нет, один может выбирать код, а другой свободен лишь в подчинении ему или воздержании от него... Такая «научная» конструкция образует симулятивную модель коммуникации, из которой заранее исключены взаимность, антагонизм партнеров и амбивалентность их обмена» [3, 252]. Эта структура повторяет систему социального господства, которая искони обуславливала специфику экономических обменов на рынке, т.е. легитимацию единого источника правил. Система обмена замещает сами обмены. Точно так же в экономическом процессе обмена обмениваются не люди, а «сама система меновой стоимости, воспроизводящая себя через них». В коммуникации, как и в пространстве языка, это доминирование установленной основной нормы мыслитель называет «терроризмом кода». «Код становится единственной инстанцией, которая говорит, которая обменивается сама на себя и воспроизводит себя посредством разъединения двух терминов и посредством однозначности сообщений» [3, 253].

Код не приемлет главного и единственного условия  действительной коммуникации и символического обмена - амбивалентности. Не существует кода амбивалентности, подчеркивает Бодрийяр. Но только амбивалентность создает две стороны, которые могут коммуницировать, т.е. отвечать друг другу. То, что было достаточно для Апеля и Хабермаса в качестве гарантии интерсубъективности - язык, уже недостаточно для Бодрийяра. Вместе с Делёзом он требует «различия различия» - ситуации, где не единство участников, а их множество делают коммуникацию возможной. «В отношении символического обмена - существует одновременный ответ и не существует передатчика и приемника, с одной стороны, и сообщения - с другой, так же как не существует и самого «сообщения»... Действие символического заключается как раз в разрушении такой однозначности «сообщения», в восстановлении амбивалентности смысла и в одновременной ликвидации инстанции кода... Бесполезно менять содержание сообщения, необходимо изменять коды чтения, навязывать чтению иной код» [3, 259].

Господство  политической экономии и кода имеют  у Бодрийяра свой исторический референт. Бодрийяр видит в истории три эпохи: 1) «первобытного общества», приобретающего у него характер коммуникативной идиллии; 2) эпоху «политической экономии», затененную господством идеологии и капитала, описанную Марксом; 3) эпоху «симулятивной реальности». Время «политической экономии» символизирует классическое время, когда разделение означающего и означаемого вело к капитализму, доминированию кода, к идеологии, лжи. В эти добрые времена ложь была еще отсылкой к истине. В современную эпоху ни о лжи, ни об истине, ни даже о реальности говорить нельзя. Бодрийяру с Бартом присуща фундаментальная интуиция неподлинности данного в современной культуре мира, его зараженности паразитарными, вторичными идеологическими смыслами. Больше нет точки отсчета, которая бы мерила истину или ложь. Подобно «курсу плавающих валют» симулякры имеют отношение только друг к другу, но не к реальности. «Сегодня вся система склоняется к недетерминированности, любая реальность поглощается гиперреальностью кода и симуляции. Именно принцип симуляции правит нами сегодня вместо прежнего принципа реальности. Целевые установки исчезли, теперь нас порождают модели. Больше нет идеологии, остались одни симулякры» [4, 256].

В работе «Символический обмен и смерть» Бодрийяр предлагает историческую схему «трех порядков» симулякров, сменяющих друг друга в новоевропейской цивилизации: «подделка — производство — симуляция». Принцип возрастания уровней аналогичен принципу наблюдения Н. Лумана или мифотворчества Р. Барта, когда одна семиотическая система становится референтом более высокой: «Каждая конфигурация ценности переосмысливается следующей за ней и попадает в более высокий разряд симулякров. В строй каждой такой новой стадии ценности оказывается интегрирован строй предыдущей фазы - как призрачная, марионеточная, симулятивная референция» [4, 25]. Симулякр первого порядка действует на основе естественного закона ценности, симулякр второго порядка — на основе рыночного закона стоимости, симулякр третьего порядка — на основе структурного закона ценности [4,111]. Если подделка (например, имитация дорогих материалов в платье или архитектурном убранстве) и производство (изготовление серийных, идентичных друг другу изделий) касаются материальных вещей, то симуляция применяется скорее к процессам (симуляция поступков, деятельности) или символическим сущностям (симуляция истории, природы и т.п.).

Симулированная  реальность легко играет с пространством  и временем. Линейная темпоральность материальных симулякров свертывается в циклическую петлю в случае бестелесных симулякров, захваченных бесплодным «вечным возвращением репрезентации» [3, 149], головокружительной сменой сущности и видимости, сравнимой с навязчивым повторением при неврозе. Симулированная реальность уже не нуждается в образцах: они отброшены в абсолютное прошлое «утерянных и никогда не бывших объектов» или маячат где- то в недосягаемом будущем «воображаемого». Симулякры всегда сдвинуты во времени: или как «отсрочка», или как «послежитие», или как «прецессия».

Примером «межвременья»  является серийная одежда по отношению к модным моделям. Серийная вещь застряла на полпути между реальностью и моделью: реальность в ней уже отчуждена от себя самой, уже захвачена чуждым ее смыслом (ориентацией на опережающую ее модель), но никогда не способна догнать время этой модели. «Серия по отношению к модели [...] представляет собой утрату времени в его реальном измерении; она принадлежит некоему пустому сектору повседневности, к негативной темпоральности, которая механически питается отбросами моделей» [5, 126]. В современной экономике примером процессирования симулякров является коммерческий кредит, позволяющий приобретать и потреблять вещи, еще не заработав их, так что «их потребление как бы опережает их производство».

Концепция коммуникативной, или, по Бодрийяру, симулятивной, реальности выходит далеко за пределы критики культуры массмедиа. Реальность симулякров образует «вторую природу», жизненное пространство современного общества. По существу, это лишь переформулировка тезиса   Н. Лумана «общество есть коммуникация». Мир сообщений, символических обменов образует свое собственное пространство, которому не требуется связь с реальностью. Этот разрыв с реальностью устрашает. Но он дает ощущение свободы. Еще более ужасна эпоха «политической экономии», где связь с реальностью придает коду и симулякрам репрессивный характер. Хотя в понятии симулякра изначально заложен критический смысл обмана и неподлинности, французские философы редко в действительности обрушиваются на него. Идеал Бодрийяра - не в полном совпадении коммуникативной реальности и бытия, а в полном осуществлении коммуникативной свободы, в воплощении амбивалентности, по сути, - многоязычии. Да, было бы наивно увлечь постмодернистов идеалами истины и порядка.

2.4. Социология  коммуникации П. Бурдье

Хотя французские  философы и социологи редко ставили проблему коммуникации как сообщения в центр своего внимания, заслуги французской мысли в осмыслении коммуникации в широком смысле, как системы социальных практик и связей, очень велики. Далеко здесь продвинулся современный классик французской социологии Пьер Бурдье. Сама система его ключевых понятий - символический капитал и символическое производство, габитус, социальные пространства, поля, практики - свидетельствует о смещении социологического интереса от изучения групповых и статусных социальных отношений к отношениям, опосредованным символическими содержаниями. Бурдье испытал сильное влияние марксисткой традиции, поэтому инструментарий исследования социальных классов и экономические предпосылки социального структурирования играют в его работах значительную роль. В то же время ему близок социально-культурный подход Макса Вебера, переносящего вес внимания с социальной практики классов к культурным предпосылкам социального поведения. В результате его собственный метод оказался где-то посередине, в некоторой перекличке со структурализмом, интересующимся инвариантами социального мышления и поведения. Бурдье практически сознательно освободил свою концепцию от умозрительной метатеории, функционирования социальной системы в целом, для того чтобы получить аппарат теории среднего уровня, позволяющий свободно обращаться с социальными объектами. В социальном мире Бурдье - множество классов, полей и практик, образующих собственные конфигурации и закономерности. Именно потому что они не встраиваются в систему более высокого уровня как элементы, а образуют достаточно автономные миры и закономерности, социальные группы Бурдье создают пространство активных коммуникаций, изучению которых и посвящено основное внимание социолога.

Бурдье мыслит социальные процессы как события, опосредованные символической жизнью общества. «Социальная действительность, - отмечает Н. Шматко, - существует как «реальность второго порядка», наличествующая в социальных представлениях, в практических схемах, как символическая матрица практик социальных агентов. Это означает, что социальная действительность становится символической системой посредством свойств социальных объектов и их распределения, причем эта символическая система организована как система феноменов в соответствии с логикой различий и значимых различений» [6, 574]. В основе любых социальных дифференциаций лежат символические операции различения. Структурное соответствие социальной системы и символических практик получает у автора свое истолкование.

Под символической деятельностью Бурдье понимает самую широкую категорию проявлений духовной активности человека, в смысле «Философии символических форм» Э. Кассирера. Сюда попадают не только все информационные обмены и интеракции, опосредованные языком, но и идеологии представления, мнения, смысловые игры, традиции, в особенности духовное творчество. Говоря о символическом измерении социального, французский социолог в действительности оперирует логикой коммуникативной логистики. Символические формы потеряли в толковании Бурдье статичность интеллектуальных данностей и превращаются в коммуникативные потоки. Это не язык и знаки, как у структуралистов, не идеологии и коллективные представления, не ценности и мифы, а вся палитра коммуникационных содержаний, которые получают определение не через содержание и форму, а через их функцию генерации социальных контактов. Предикаты «символический» и «коммуникативный» становятся у социолога практически синонимами.

Одно из наиболее интересных из введенных французским  социологом понятий - символический капитал. Символический капитал является обобщенным понятием разных видов социальных ресурсов (не путать с интеллектуальной собственностью или человеческим капиталом). Капитал - удобная метафора, позволяющая отразить операциональность и функциональность, новые особенности поведения социальных систем в современном обществе. Капиталом называют те ресурсы, которые могут быть использованы производительным образом, которые обладают универсальной формой, позволяющей их аккумулировать, обменивать, территориально переносить и использовать в разных областях. Социальные контакты, авторитет, связи, имидж, опыт, традиции, позиционные преимущества и т.д., как капитал, можно накапливать и инвестировать, приумножать и терять, оценивать и обменивать.

Понятие капитала, в отличие от богатства, характеризует не количество и обладание, а процесс постоянного кругооборота ресурсов. Социальный капитал не может лежать неким грузом, он должен быть в работе. Он создает вокруг себя инфраструктуру рынка, чтобы перемещаться и развиваться: на него должен быть спрос, существовать каналы распространения, точки инвестирования, инструменты обмена. Капитал идет к капиталу, соответственно без значительных ресурсов невозможно участвовать в эквивалентных обменах. Капитал является дефицитным явлением и создает дефицит: его не может быть «достаточно», пока общество работает. Капиталом становится все, что способно оборачиваться выгодой перед иными акторами поля. Применяя метафору капитала к символическому обмену, автор уподобляет социальное пространство структуре рынка с его акцентом на плюрализм. равноправие и автономность принимающих решения акторов рынка.