Нищета историцизма К. Поппера

Все это, по мнению Поппера, истинно не только для естественных, но также и для социальных наук. И в социальных науках даже более очевидно, что мы не можем видеть и наблюдать свои объекты, пока мы о них не подумали. Ибо большинство объектов социальной науки (если не все они) — это абстрактные объекты; они представляют собой теоретические конструкции. (Даже «война» или «армия» являются абстрактными понятиями, как ни странно это звучит. Что конкретно, так это множество убитых, мужчины и женщины в военных формах и т.д.) Эти объекты, эти теоретические конструкции, используемые для интерпретации нашего опыта, являются результатом построения определённых моделей (особенно институтов) с целью объяснения определенного опыта. Этот теоретический метод нам знаком: он используется в естественных науках (где мы строим модели атомов, молекул, твердых тел, жидкостей и т.д.). Он представляет собой часть метода объяснения с помощью редукции, или дедукции из гипотез. Очень часто мы и не подозреваем, что оперируем гипотезами или теориями, и поэтому ошибочно принимаем свои теоретические модели за конкретные предметы. Это ошибка, пусть и очень распространенная. Такое использование моделей объясняет — и тем самым разрушает — доктрины методологического эссенциализма. Объясняет — ибо модель имеет абстрактный или теоретический характер, и потому мы чувствуем, что видим её — либо в самих изменчивых наблюдаемых событиях, либо за ними — как некий постоянный призрак или сущность. Разрушает — поскольку задачей социальной теории является построение и тщательный анализ социологических моделей в дескриптивных или номиналистских терминах, так сказать, в терминах индивидов, их установок, ожиданий, отношений и т.д., — этот постулат можно назвать «методологическим индивидуализмом».

Единство методов естественных и социальных наук можно проиллюстрировать  и обосновать с помощью анализа двух отрывков из работы профессора Хайека «Сциентизм и изучение общества». В первом из них профессор Хайек пишет: «Физик, пожелавший понять проблемы социальных наук по аналогии с собственной областью исследований, должен был бы представить себе мир, в котором он, путём непосредственного наблюдения, познает внутреннюю сторону атомов и не имеет ни возможности осуществлять эксперименты с большим участком вещества, ни возможности наблюдать ничего, кроме взаимодействия сравнительно немногих атомов в течение ограниченного времени. Зная различные виды атомов, он мог бы построить модели всех тех способов, какими они могут объединяться в более крупные единицы, и заставить эти модели всё с большей степенью приближения воспроизводить все черты тех немногих случаев, когда он мог наблюдать более сложные феномены. Но законы макрокосма, которые он мог бы вывести из своего знания микрокосма, всегда оставались бы «дедуктивными», из-за его ограниченного фактического знания о сложной ситуации, эти законы вряд ли позволили бы ему даже точно предсказать исход отдельной ситуации; и он никогда не смог бы верифицировать их с помощью контрольного эксперимента, — хотя они могли бы быть опровергнуты событиями, которые, если следовать его теории, невозможны».

Поппер допускает, что первое предложение этого отрывка указывает на определённые различия между социальной и физической науками. Но все остальное, уверен он, говорит за полное единство метода. Ибо если приведенное описание метода социальной науки является корректным, тогда ясно, что этот последний отличается от метода естественной науки только в таких его интерпретациях, какие мы уже опровергли. Поппер имеет в виду, в частности, «индуктивистскую» интерпретацию, которая гласит, что в естественных науках мы систематически переходим от наблюдения к теории с помощью некоего метода обобщения и что мы можем «верифицировать», а то и доказывать свои теории с помощью некоего метода индукции. Поппер защищал здесь совсем другой подход, — интерпретацию научного метода как дедуктивного, гипотетического, избирательного (путем фальсификации) и т.д. И это описание метода естественных наук полностью согласуется с описанием метода социальных наук, данным профессором Хайеком.

Но даже те различия, на которые намекает первое предложение  приведенной цитаты, не так велики, как может показаться на первый взгляд. Конечно, «внутреннее строение человеческого атома» мы знаем более непосредственно, чем строение физических атомов; но это знание интуитивное. Другими словами, мы, конечно, используем знание о самих себе для формулировки гипотез о некоторых других людях, или даже обо всех людях. Но эти гипотезы должны быть проверены, подтверждены методом отбора посредством элиминации. (Интуиция не позволяет некоторым людям даже вообразить, что кто-то может не любить шоколад.) Физик, правда, лишён помощи непосредственного наблюдения, когда формулирует свои гипотезы об атомах. Тем не менее он очень часто прибегает к своего рода сочувственному воображению, или интуиции, которое сразу даёт ему чувство близкого знакомства прямо-таки с «внутренним строением атомов» — даже с их причудами и предрассудками. Но эта интуиция — его личное дело. Науке интересны только гипотезы, — которые могут вызываться его интуициями, — причем лишь те гипотезы, которые богаты следствиями и могут быть как следует проверены. (О другом различии, упомянутом в первом предложении профессора Хайека, то есть о затруднительности экспериментов).

Эти замечания могут  подсказать, в каком направлении  следует критиковать историцистскую теорию — теорию, согласно которой в социальной науке должен применяться метод интуитивного понимания.

И вторая цитата, где профессор  Хайек рассуждает о социальных явлениях: «… наше знание о принципе возникновения этих явлений редко позволяет нам предсказать точный результат какой-либо конкретной ситуации, — если вообще позволяет. Несмотря на то, что мы можем объяснить принцип возникновения некоторых социальных явлений и можем исключить возможность определенных результатов, например, событий, происходящих одновременно с этим явлением, наше знание в каком-то смысле будет лишь отрицательным, то есть оно просто позволит нам устранить определенные результаты, но не позволит сузить круг возможностей настолько, чтобы осталась только одна из них».

Этот отрывок, отнюдь не являясь описанием ситуации, специфичной  для социальных наук, великолепно  описывает характер естественных законов, которые, действительно, могут только исключить определённые возможности. В частности, утверждение, что мы, как правило, не способны предсказать точный результат какой-то конкретной ситуации, выявляет проблему неточности предсказания. Поппер утверждает, что в точности то же самое можно сказать и о конкретном физическом мире. Вообще, мы можем предсказывать физические события только в условиях искусственного экспериментального изолирования. (Солнечная система является исключительным случаем — случаем естественной, природной, а не искусственной изоляции; если эту изоляцию нарушит вторжение достаточно большого инородного тела, то все наши предсказания, вероятно, потерпят крах.) Даже в физике мы едва ли способны точно предсказать результаты некой конкретной ситуации, например, грозы или пожара.

Здесь можно добавить одно очень краткое замечание, касающееся проблемы сложности. Вне сомнения, анализ любой конкретной социальной ситуации чрезвычайно затрудняется её сложностью. Однако это распространяется и на любую физическую ситуацию. Широко распространенное предубеждение, будто социальные ситуации сложнее физических, имеет, видимо, два источника. Прежде всего, мы склонны сравнивать то, что сравнению не подлежит; имеется в виду, с одной стороны, конкретные социальные ситуации, а с другой — искусственно изолированные экспериментальные ситуации в физике. (Эти последние можно сравнить разве что с искусственно изолированными социальными ситуациями, — такими, как тюрьма или экспериментальное сообщество.) Другим источником указанного предубеждения является старая вера в то, что описание социальной ситуации должно вобрать в себя ментальные, а возможно, даже и физические состояния каждого её участника (или даже что социальную ситуацию можно свести к этим состояниям). Но эта вера не имеет оправдания; она даже менее обоснованна, чем невыполнимое требование, чтобы описание конкретной химической реакции включало в себя описание атомного и субатомного уровней всех участвующих в реакции элементарных частиц (хотя химия действительно может быть сведена к физике). Эта вера обнаруживает также следы популярной точки зрения, согласно которой социальные реальности, такие как институты или ассоциации, являются конкретными естественными реальностями, наподобие толп людей, а не абстрактными моделями, построенными для интерпретации некоторых специально выбранных абстрактных отношений между индивидами.

Но в действительности есть веские основания, которые убеждают не только в том, что социальные науки менее сложны, чем физика, но и в том, что конкретные социальные ситуации в общем менее сложны, чем конкретные ситуации в физике. Ведь в большинстве социальных ситуаций, если не во всех, есть элемент рациональности. По общему признанию, человеческие существа едва ли действуют вполне рационально (т.е. так, как они действовали бы, если бы могли оптимально использовать для достижения любых своих целей всю доступную им информацию), но тем не менее они действуют более или менее рационально, и это позволяет строить сравнительно простые модели их действий и взаимодействий и использовать эти модели в качестве приближений.

Последнее замечание свидетельствует о значительной разнице между естественными и социальными науками, — возможно, о самой большой, разнице в их методах, поскольку другие важные различия, то есть специфические затруднения в проведении эксперимента и в применении количественных методов, являются скорее количественными, чем качественными. Я имею в виду возможность принять в социальных науках метод, который можно назвать методом логического или рационального построения, или, может быть «нулевым методом». Под этим я подразумеваю метод построения модели при допущении полной рациональности (а возможно, и полной информированности) всех индивидов, имеющих отношение к моделируемой ситуации; к этому методу относится и оценка отклонения действительного поведения людей от предусмотренного моделью, причем последняя и (пользуется как своего рода нулевая координата. Пример этого метода — сравнение действительного поведения (под влиянием, скажем, традиционных предрассудков и т.д.) и поведения, предусмотренного моделью исходя из «чистой логики выбора», описываемой в экономических уравнениях. В этом ключе можно, например, понять интересную работу Маршака «Иллюзия денег». Попытку применения «нулевого метода» в другой области можно увидеть в сравнении «логичности крупномасштабной операции» в промышленности и «нелогичности действительной операции», сделанном П.С. Флоренсом.

Но ни принцип методологического индивидуализма, ни нулевой метод построения рациональных моделей, по мнению Поппера, не предполагают психологического метода. Напротив, он считает, что эти принципы совместимы с точкой зрения, согласно которой социальные науки относительно независимы от психологических теорий и что психологию можно рассматривать не как основу всех социальных наук, а просто как одну из них.¹⁸

Тезис о единстве научного метода, справедливость которого для теоретических наук защищал Поппер, может быть распространён, с некоторыми ограничениями, даже на область исторических наук. И для этого не нужно отказываться от фундаментального различия между теоретическими и историческими науками — например, между социологией, экономической или политической теорией, с одной стороны, и социальной, экономической или политической историей с другой, — различие, которое так часто и настойчиво утверждалось лучшими историками. Это — различие между интересом к универсальным законам и интересом к конкретным фактам. Поппер защищает точку зрения, которую историцисты часто ругают за старомодность, а именно: для истории характерен интерес скорее к действительным, единичным, конкретным событиям, чем к законам или обобщениям.

Эта точка зрения вполне согласуется с анализом научного метода, и особенно причинного объяснения, данным в предыдущих разделах. Ситуация проста: теоретические науки заняты главным образом поиском и  проверкой универсальных законов, исторические же науки принимают все виды универсальных законов как нечто не требующее доказательства и занимаются главным образом поиском и проверкой единичных суждений. Например, если дан единичный «explicandum» - единичное событие, — то они будут искать единичные начальные условия, которые (вместе со всякого рода универсальными законами, не имеющими особого значения) объясняют explicandum. Или они могут проверять данную единичную гипотезу, используя её, наряду с другими единичными суждениями, как некое начальное условие и дедуцируя из этих начальных условий (снова с помощью универсальных законов, не играющих особой роли) какой-нибудь новый «прогноз», который описывает событие, произошедшее в далеком прошлом, и который можно сопоставить с эмпирическим свидетельством — возможно, с документами, надписями и т.д.

В этом смысле всякое причинное  объяснение единичного события можно  считать историческим, поскольку «причина» всегда описывается посредством единичных начальных условий. И это полностью согласуется с распространенным мнением, что дать событию причинное объяснение — значит объяснить, как и почему оно произошло, то есть рассказать его «историю». Однако настоящий интерес к причинному объяснению единичного события проявляет только историк. В теоретических же науках причинные объяснения служат в основном другой цели — проверке универсальных законов.

Если соображения Поппера верны, то горячий интерес к вопросам о происхождении со стороны эволюционистов и историцистов, которые презирают устарелую историю и стремятся сделать её теоретической наукой, — несколько неуместен. Вопросы о происхождении — это вопросы «как и почему». Теоретически они сравнительно несущественны и имеют обычно только собственно исторический интерес.¹⁹

Против анализа исторического объяснения можно возразить, что на самом-то деле история использует универсальные законы, вопреки всем декларациям историков, что история вообще не интересуется такими законами. В ответ Поппер говорит, что единичное событие является причиной другого единичного события — которое представляет собою его следствие — лишь относительно универсальных законов. Но эти законы могут быть столь же тривиальными, как и значительная часть нашего обыденного знания, так что мы их не упоминаем и редко замечаем. Если мы говорим, что причиной смерти Джордано Бруно было сожжение его на костре, нам не надо вспоминать универсальный закон, согласно которому всё живое погибает, будучи подвергнуто сильному нагреванию. Этот закон подразумевался в нашем причинном объяснении. Среди теорий, служащих посылками для политического историка, есть, конечно, некоторые теории социологии, — социологии власти, например. Но даже эти теории историк использует, как правило, неосознанно. Он использует их главным образом не как универсальные законы, помогающие ему проверить его собственные гипотезы, что неявно подразумевается в его терминологии. Говоря о правительствах, нациях, армиях, он использует, обычно неосознанно, «модели», заимствованные из научного или донаучного социологического анализа.