Нищета историцизма К. Поппера

Благодаря тому, что в  период нормальной науки ученые работают в соответствии с принятыми моделями, правилами действия, нормальная наука чрезвычайно чутко улавливает любые аномалии – несоответствия решений, полученных в результате исследования, ожиданиям, вытекающим из принятой теории. Нормальная наука, таким образом, выступает как очень чуткий прибор по обнаружению аномалий. А поскольку аномалии – сигнал о неблагополучии в принятой теории, необходимости её ревизии, то именно результаты, полученные нормальной наукой, становятся толчком к пересмотру парадигмы. Однако в целом важная проблема связи и соотношения спокойных периодов в развитии науки и научных революций, повторяю, не нашла разработки в концепции Куна. И это не случайное упущение.⁵

4.  Научная революция:

Научная революция  выражает процесс смены парадигм. Она начинается с кризиса господствующей парадигмы, когда накопившиеся научные факты уже не могут быть объяснены и головоломки разрешены с помощью общепринятых теорий, составляющих содержание нормальной науки, что порождает профессиональную неуверенность. «Начинается переход к кризисному состоянию, к периоду экстраординарной науки», которая покоится на научных открытиях и предлагает новое видение мира, более эффективные способы решения накопившихся головоломок и объяснения научных фактов, не укладывающихся в рамки прежней парадигмы.⁶ Переход к новой парадигме составляет суть научной революции, перерыв кумулятивного накопления знаний, постепенности в динамике науки. Ядро научной революции составляет «отказ научного сообщества от той или иной освященной веками научной теории в пользу другой теории, несовместимой с прежней»⁷, сдвиг в проблемах, подлежащих научному исследованию, и в стандарте их исследования и решения; происходит «трансформация мира, в котором проводится научная работа».⁸

Это не означает полного  отказа от научного наследия. Устаревшие, оказавшиеся ошибочными в результате новых научных открытий теории  отбрасываются, становятся предметом истории науки. Другая часть научного наследия трансформируется применительно к новой парадигме. Третья, и весьма значительная часть научного знания, составляющая ядро наследственного генотипа науки в целом или отдельных ее отраслей, передается следующим поколениям, образуя фундамент научного знания. Спектр критических мнений по данному вопросу довольно широк и разнообразен. Одни полагают, что научные революции случаются совсем не так уж редко, как может показаться на первый взгляд, и наука вообще никогда не развивается лишь путём накопления знаний. Научная революция совсем не является «драматическим перерывом в «нормальном», непрерывном функционировании науки: вместо этого она становится «единицей измерения» внутри самого процесса научного развития. Часть критиков хотят сделать революцию менее революционной, а нормальную науку менее кумулятивной, сгладить между ними по возможности границу. Основным является обвинение в иррационализме. Здесь особенно активным оппонентом Куна выступает И. Лакатос. Он утверждает, например, что Кун «исключает всякую возможность рациональной реконструкции знания», что с точки зрения Куна может быть только психология открытия, но не логика, что Кун нарисовал нам «в высшей степени оригинальную картину иррациональной замены одного рационального авторитета другим» и т.д.».⁹

Кун, несомненно, сумел разглядеть некоторые существенные черты научной деятельности в период между научными революциями, который он удачно назвал нормальной наукой. В самой сущности науки заложена коренная трансформация знаний. Поэтому научные революции являются нормой ее развития, а следовательно, с не меньшим правом нормальными можно назвать и периоды научных революций. Неверно, однако, на этом основании говорить об истории науки как о непрерывной революции, к чему склоняется К. Поппер. Во-первых, это не соответствует реальности даже тогда, когда мы имеем в виду не только научные революции, ведущие к коренному изменению общей картины мира, но и революции в отдельных науках и отраслях. Во-вторых, подобный подход фактически ведёт к отрицанию научных революций в качестве узловых, переломных моментов в истории науки. И наконец, в-третьих, такая точка зрения лишает исследователей развития науки ориентира в потоке исторических событий, позволяющего выделить в нём главные, определяющие. Сам термин «нормальная наука», введённый Куном, уже наталкивает на мысль, что аспект научной деятельности, обозначаемый этим термином, является наиболее характерным, типичным для науки в целом. И действительно, Кун высказывает мысль о том, что нормальное исследование отличает науку от других форм духовной деятельности человека, в то время как революционная трансформация сближает науку с искусством, политикой и т.д. Такой подход к вопросу нам не кажется верным. То, что Кун называет нормальной наукой, правильнее было бы называть периодом спокойного эволюционного развития.

5.  Выбор новой теории:

Вопросом, который  не затронули критики Куна и который  является коренным, важнейшим для теории развития науки. Это вопрос о возникновении нового знания. Начав с критики позитивизма за сведение анализа науки к анализу только готового знания, Кун затем сам отказался от разработки этого вопроса и свел его к выбору научным сообществом между двумя уже имеющимися налицо теориями или парадигмами – старой и новой. Это, безусловно, важный вопрос, имеющий не только теоретическое, но и практическое значение. Он содержит много сложностей и тонкостей. Но проблема выбора между старой и новой теорией не снимает, а, наоборот, предполагает раскрытие того, как возникает новое знание. Без этого невозможно создание законченной, целостной концепции развития науки. Бесспорно, что эта проблема относится к числу чрезвычайно сложных и трудных. Здесь история науки смыкается с гносеологией. Кун это хорошо понимает. Отсюда его внимание к соотношению теории и факта, теоретического и эмпирического, его интересные соображения о роли мысленного эксперимента в познании, о конструировании и преобразовании ученым идеального образа внешнего мира и изменении видения этого реального физического мира с изменением теоретических представлений. Однако, отказавшись от рассмотрения проблемы возникновения нового знания или, вернее, оставив ее на полпути, Кун слишком схематизировал характер научной деятельности в период спокойного развития науки и лишил себя возможности раскрыть её взаимосвязь с научной революцией.¹⁰

С этим же связаны и неудачи  Куна в трактовке вопроса о  выборе между конкурирующими теориями. Критики Куна обвиняют его в иррационализме на том основании, что Кун вместо логического объяснения того, почему научное сообщество отвергает старую теорию и принимает новую, выдвигает социальные и психологические аргументы. В этом они видят «грехопадение» Куна, отказ от рациональной реконструкции истории и переход на позиции иррационализма. Но такая критика ничего не доказывает и свидетельствует лишь о живучести на Западе имманетного направления в историографии науки, которое исходит из замкнутости науки и представления, что все, что происходит в ней, обусловлено исключительно внутренними законами её развития». Хотя порой, «когда они пытаются объяснить наиболее существенные моменты в развитии науки, вынуждены, вопреки своим исходным теоретическим позициям, так или иначе прибегать к внешним факторам. Критики Куна правы только в том, что, утверждая будто переход к новой теории может быть основан лишь на вере в ее будущую плодотворность или на смутном эстетическом чувстве, он фактически отходит от рационального объяснения науки. Его утверждение, что «формообразующим ингредиентом убеждений, которых придерживается научное сообщество в данное время, всегда являются личные и исторические факторы – элемент, по видимости, случайный и произвольный», даёт основание для такого вывода.¹¹

Но произошло  это не по тем причинам, на которые  указывают его критики, а в силу того, что Кун отказался от рассмотрения вопроса, как возникает новое знание. А, не решив его, невозможно выяснить и вопрос о критерии истинности знания. Отсюда и отсутствие обоснованного критерия выбора между конкурирующими теориями. Пути, приводящие ученых к тому, чтобы оставить одну почитаемую парадигму в пользу другой, не могут быть обеспечены доказательством. Обсуждать их механизм, значит говорить о «технике убеждения или аргументах и контраргументах в ситуации, где не может быть доказательства».¹² В такой ситуации долгое сопротивление новой теории не является нарушением научных стандартов. «Хотя историк всегда может найти последователей того или иного первооткрывателя, например Пристли, которые вели себя не разумно, ибо противились новому слишком долго, он не сможет указать тот рубеж, с которого сопротивление становится нелогичным и ненаучным».¹³ Утверждения этого рода, очевидно, приводят к вопросу, почему при отсутствии обязывающих критериев научного выбора так заметно возрастает как число решенных научных проблем, так и точность научных решений. «Если отсутствуют критерии, способные диктовать выбор каждому ученому, мы были бы правы, доверяя коллективным суждениям членов научного сообщества».¹⁴

Далее Кун приводит пять основных характеристик, являющихся стандартными критериями оценки адекватности теории: точность, непротиворечивость, область приложения, простота и плодотворность. Вместе с множеством других почти таких же характеристик они дают общую основу для выбора теории. Каковы характеристики добротной научной теории? Среди набора совершенно обычных ответов я выбираю пять. Во-первых теория должна быть точной: следствия, дедуцируемые из теории, должны обнаруживать согласие с результатами существующих экспериментов и наблюдений. Во-вторых, теория должна быть непротиворечива, причем не только внутренне или сама с собой, но также с другими принятыми теориями, применимыми к близким областям природы. В-третьих, теория должна иметь широкую область применения, следствия теории должны распространяться далеко за пределы тех частных наблюдений, законов и подтеорий, на которые её объяснение первоначально было ориентировано. В-четвертых, (это тесно связано с предыдущим), теория должна быть простой, вносить порядок в явления, которые в ее отсутствие были бы изолированы друг от друга и составляли бы спутанную совокупность. В-пятых, это менее стандартная, но весьма важная для реальных научных решений характеристика – теория должна быть плодотворной, открывающей новые горизонты исследования; она должна раскрывать новые явления и соотношения, ранее остававшиеся незамеченными среди уже известных».

Тем не менее  перед тем, кто должен использовать эти критерии, регулярно возникают два вида трудностей. Каждый в отдельности критерий смутен: исследователи, применяя их в конкретных случаях, могут с полным правом расходиться в их оценке. Кроме того, используемые вместе, они время от времени входят в конфликт друг с другом; точность, например, может предполагать выбор одной теории, область приложения – её конкурента.¹⁵

2. Нищета  историцизма К. Поппера:

2.1 Метод редукции. Причинное объяснение. Предсказание и пророчество:

Критика теории исторических законов последовательности стадий в одном важном отношении осталась незаконченной. Поппер пытался показать, что «направления» или «тенденции», которые историцисты усматривают в последовательности событий, называемой историей, являются не законами, а — если они вообще существуют — тенденциями. Поппер показал также, почему тенденция, в отличие от закона, не должна использоваться как основа для научных предсказаний.

Однако на эту критику  Милль и Конт — думаю, единственные среди историцистов, — все же смогли бы ответить. Милль, возможно, и  ошибался, путая законы и тенденции. Но он мог бы напомнить нам, что и сам критиковал тех, кто ошибочно принимал «единообразие исторической последовательности» за истинный закон природы; что он тщательно оговаривал, что такое единообразие может «быть только эмпирическим законом» (термин несколько обманчивый), а также что «эмпирический закон» не следует считать надежным, пока он не приведён, «посредством [установления] совпадения априорной дедукции с исторической очевидностью», к статусу истинного закона природы. Милль мог бы напомнить нам, что он даже установил «императив, повелевавший никогда не переносить обобщение из истории в социальную науку, пока для этого не найдены достаточные основания», — то есть пока обобщение не дедуцировано из истинных природных законов, которые могут быть обоснованы независимо. Этой процедуре редуцирования исторических или иных обобщений к ряду законов более высокой степени общности Милль дал название «обратного дедуктивного метода» и защищал его как единственно корректный исторический и социологический метод.

Поппер готов признать, что этот ответ не лишен убедительности. Ибо если бы удалось редуцировать тенденцию к ряду законов, то можно было бы использовать её, подобно закону, в качестве основы для предсказаний. Такая редукция, или обратная дедукция, была бы серьезным шагом к возведению моста над пропастью между законами и тенденциями. Убедительность ответа Милля становится еще более очевидной благодаря тому факту, что его метод «обратной дедукции» представляет собой неплохое (хотя и отрывочное) описание метода, который употребляется не только в социальных, но во всех науках, и причём гораздо более широко, чем предполагал Милль.

Признавая все это, Поппер тем не менее убеждён, что его критика справедлива и что глубоко характерное для историцизма смешение законов и тенденций не имеет оправдания. Однако, чтобы это доказать, необходимо тщательно проанализировать метод редукции, или обратной дедукции.

Наука, можно сказать, стоит перед проблемами в каждый момент своего развития. Она не может начинать с наблюдения, или со «сбора данных», как полагают некоторые методологи. Прежде чем мы сможем собирать данные, у нас должен возникнуть интерес к определенным данным: проблема всегда возникает первой. Проблема, в свою очередь, может быть продиктована практическими нуждами или же научными (либо донаучными) убеждениями, которые, по той или иной причине, нуждаются в пересмотре.

Итак, научная проблема, как правило, возникает из потребности  в объяснении. Вслед за Миллем мы будем различать два основных случая: объяснение отдельного или единичного, специфического события и объяснение некоторой регулярности или закона. Милль излагает это так: «Отдельный факт считается объясненным, если указана его причина, то есть сформулирован закон или законы… случаем которых этот факт является. Так, большой пожар объяснен, если доказано, что он вспыхнул из искры, попавшей в склад горючего. Также и закон… считается объясненным, если указан другой закон или же законы, по отношению к которым объясняемый закон является лишь частным случаем и из которых он может быть дедуцирован». Объяснение закона является примером «обратной дедукции», и по этой причине оно для нас важно.

Миллевское объяснение объяснения, или, точнее, причинного объяснения, в основном вполне приемлемо. Но для  некоторых целей оно является недостаточно точным; и этот недостаток точности играет важную роль в той проблеме, которую мы обсуждаем. Поэтому Поппер сформулировал проблему заново и указал, в чем заключаются различия между подходом Милля и его собственным.

Поппер полагает, что дать причинное объяснение отдельному событию значит дедуцировать суждение описывающее это событие, из посылок двоякого рода: из универсальных законов и из единичных, или специфических суждений, которые мы назовем специфическими начальными условиями. Например, о причинном объяснении обрыва какой-то нитки можно говорить в том случае, если мы знаем, что она может выдержать вес не более одного фунта и что к ней привязали груз в два фунта. Если проанализировать это причинное объяснение, то можно обнаружить в нем две составные части. (1) Некоторые гипотезы, имеющие характер универсальных законов природы; в данном случае, возможно, такие: «Для всякой нитки данной структуры S (определяемой материалом, толщиной и т.п.) имеется вес W, такой, что если его превышает подвешенный на ней груз, то нитка рвется»; и еще: «Для всякой нитки структуры S1 существует критический вес W1, равный одному фунту». (2) Некоторые специфические (единичные) суждения — начальные условия — имеющие отношение к рассматриваемому событию; в данном случае, возможно, это два суждения: «Эта нитка имеет структуру S1» и «груз, подвешенный на этой нитке, весит два фунта». Таким образом, мы имеем две различные составляющие, суждения двух разных видов, которые, вместе взятые, дают полное причинное объяснение; (1) универсальные суждения, имеющие характер законов природы, и (2) специфические суждения, относящиеся к данному конкретному случаю и называемые «начальными условиями». Теперь, из универсальных законов (1) мы можем, зная начальные условия (2), дедуцировать конкретное суждение (3): «Эта нить порвется». Заключение (3) можно назвать конкретным прогнозом. Начальные условия (или, точнее, описываемая ими ситуация) обычно называют причиной события, а прогноз (или, точнее, описываемое им событие) — следствием; так, мы говорим, что подвешивание груза в два фунта на нитке, способной выдержать только один фунт, было причиной, а её обрыв — следствием.