Методики изучения значений слов

НАИМЕНОВАНИЕ

Процесс наименования издавна привлекал внимание как лингвистов, так и психологов. При этом встречались разные подходы к выяснению этого '"процесса, ставились различные цели его исследования. Совершенно ясно, однако, что проблема эта специфически психолингвистическая, что выяснение ее в рамках одной психологии так же, как и в рамках одной лингвистики, едва ли возможно. Потому, пожалуй, уместно начать обзор психолингвистических работ в области изучения лексики именно с наименования.

Важно подчеркнуть, что наименование — общественно в психологически необходимый акт. Норберт Винер прямо писал, что работа его группы затруднялась из-за отсутствия единого названия для той области, в которой они работали; именно поэтому и понадобилось создать   (вообще говоря, в третий  раз)   термин «кибернетика»  [Винер,   1958,   21—22].   Необходимость   как существенный ингредиент возникновения наименования хорошо подмечена была Станиславом Лемом, в творческом активе которого имеется, в частности, и ряд новообразований  (вроде сепулек в одном из путешествий Иона Тихого). Лем пишет: «Новые слова возникают тогда, когда они нужны — в новых сиюминуточных контекстах, и по-видимому, кто-то должен их придумать,  подвергая «этимологический  корень»   единоразовой  спонтанеической   переделке  под  влиянием   составляющих   ситуации,  а   проще   говоря, потребности выражений.  Полагаю  так  не только на  основании рассуждений с позиции «здравого смысла», что слова рождаться буквально «между людьми» не  могут,  но и  потому, что  бывая сам «словотворием», не умею, не могу продуцировать новообразования ad  hoc, например,  в   момент,  когда это пишу.  Ситуационная  необходимость,  вызванная контекстом  высказывания — это не то, что отвлеченное и рациональное требование создать новообразование   [Lem,    1968,    342].  Самонаблюдение  Лема тем ценнее, что он по образованию психиатр.

Имеется ряд экспериментальных исследований процесса наименования. Остановимся на опубликованной в 1924г. работе известного грузинского психолога Д. Н. Узнадзе [Узнадзе. 1966, 5—26]. По условиям его эксперимента испытуемым предъявлялось шесть различных чертежей, которые, насколько это возможно, не должны были вызывать ассоциативного представления о знакомом предмете. На других листах предъявлялись бессмысленные трехсложные слова, например изакуж, лакозу. Испытуемому разъяснялось, что каждый из чертежей — это магический знак, имеющий свое название, которое надо подобрать из бессмысленных комплексов. Чертеж предъявлялся испытуемому на пять секунд, время подбора названия также замерялось; после выбора названия испытуемый давал отчет о своих переживаниях [Узнадзе, 1966, 8]. Д. Н. Узнадзе   так формулирует   выводы,   сделанные им на основании анализа полученных результатов: «Обычной психологической основой наименования в момент связи наименоваемого объекта и звукового комплекса является совершенно определенный закономерный процесс: слово не случайно связывается с объектом, и, следовательно, не «случайно берет на себя функцию наименования, а обычно опирается на соответствие данных отношений, представлений и объекта, в котором встречаются значения слова и объекта.» В сознании этого значения встреча обоих упомянутых компонентов происходит в общем по четырем разным путям: а) путем уподобления взятых звуковых «комплексов словам — именам существующих известных языков; б) путем сознания согласованности форм наименовываемого объекта и звукового комплекса; в) путем сравнения их эмоциональных компонентов; г) путем переживания того своеобразного состояния, которое сопровождает восприятие обоих релятов и которое испытуемые характеризуют под названием общего впечатления пли более неопределенно. Среди этих путей наиболее прочную   основу   для   акта наименования   создают   три   последние» (23-24) .

Отдавая должное проведенному опыту и топкому анализу его результатов, необходимо однако оговориться по поводу квалификации «неслучайности», связывания «слова» с объектом. Во-первых, надо учесть, что эта «неслучайность» действительна лишь для данного индивида, возможно, только для данного конкретного случая наименования. То. что испытуемый устанавливает и данном случае именно такую связь, а не другую, отнюдь не означает, что и другие испытуемые установят такую же связь, но даже если связь и будет осуществляться по тому же пути, не обязательно, чтобы это привело к тому же результату: осознание «значений» звуковых комплексов и объектов у разных испытуемых происходит по-разному. И то обстоятельство, что примерно треть предложенных комплексов в эксперименте Д. К. Узнадзе не была никем избрана в качестве наименования, не может служить доказательством закономерности процесса наименования. Возможно, тут дело в несоответствии части предложенных комплексов   модели   «слова»,   которая   имеется   у   испытуемых.

Сомнения в закономерной обусловленности каждого наименования вызваны тем, что едва ли вскрываемая, для одного индивида цепь связи между означаемым и наименованием будет такой же для других индивидов. Трудно не "соглашаться с Лемом в том, что «процесс включения в язык новых слов имеет статистически-случайный характер, и никогда нельзя, обследовав языковую пригодность слова, твердо утверждать, что его удастся ввести в фактическую языковую практику» [Lem, 1968, 345]. Дело, видимо, в том, что непосредствен пая связь языка и речи с трудовой деятельностью есть то главнейшее и основное условие, под влиянием которого они развивались как носители «объективированного»,   сознательного   отражения   действительности.   «Означая   в трудовом процессе предмет,— пишет А. Н. Леонтьев,— слово выделяет и обобщает его для индивидуального сознания именно в этом объективно-общественном его отношении, т.е. как общественный предмет» ( А. А. Леонтьев, 1965, 280). Акт наименования быть может, и индивидуален в своем протекании, но социален в своем назначении, а с точки зрения социальной может оказаться, что индивидуальные мотивы, руководившие назывателем при выборе имени, случайны для коллектива.

С другой стороны, и выбор именно данного конкретного пути при наименовании данного конкретного предмета, видимо, может оказаться случайным. В определенном смысле слова можно говорить о случайности его уже потому, что при выборе имени на назывателя воздействует множество противоречивых и разнонаправленных сил, а равнодействующая этих сил, зависящая не только от их направлений, но и от их величин, вообще говоря, случайна по отношению к данной конкретной «силе».

Так, едва ли не случаен  выбор комплекса кварк для обозначения неуловимых частиц с дробным зарядом; речь идет не о том, что слово кварк взято из одного произведения Джойса, где оно означало достаточно неопределенные фантастические «предметы» (крик чаек: «три кварка для сэра Кларка»), а о том, что был выбран именно этот путь создания термина. Ведь в принципе мог быть использован и термин с суффиксом -он, как в ряде названий других частиц; могли быть и другие ассоциации у создателей термина. Потребовалось стечение целого ряда обстоятельств, которые обусловили выбор именно такого, а не иного названия.

Но это не значит, что нет вообще закономерностей наименования. Они есть, и Д.Н.Узнадзе хорошо показал, что при индивидуальном выборе наименования всегда имеет место та или иная мотивация выбора, соотнесения объекта со звуковым комплексом, а также указал на некоторые важные пути такого соотнесения, которые в лингвистических работах понимаются подчас чересчур прямолинейно.

Обязательность мотивации  наименования может объяснить тот  факт, что за последние столетия в европейских языках появилось  считанное число «немотивированных» наименований (нет сомнения в том, что и они в возникновении своем были мотивированными, как это говорят, например, об одном из таких «немотивированных» слов — слове газ, но только мотивы эти для нас могли оказаться потом забытыми и теперь невосстановимыми). Но надо обратить внимание еще и на то обстоятельство, что в современных обществах мотивация наименования происходит, как правило, по первому из описанных Д. Н. Узнадзе путей — т. е. по тому или иному соотнесению наименования нового предмета со словами реальных естественных языков.

Нельзя не упомянуть о некоторых работах психологов, в которых рассматривается проблематика звукового символизма. Полагают экспериментально подтвержденным, что «какие-то закономерные связи между звучанием и если не значением, то употреблением действительно существуют»: в экспериментах Майрона оказывалось, что «понижение гласного давало эффект «силы», передняя артикуляция согласного оказалась связанной с «приятностью» и т. д.» [А. А. Леонтьев, 1967а, 57]. Интерпретация данных подобных опытов наталкивается на значительные трудности; тут возможны и языковые влияния на предлагаемые испытуемым бессмысленные комплексы, и некоторые ассоциации; можно предполагать, что какие-то звукосимволические факторы играли роль при возникновении некоторых первичных слов, но едва ли удастся доказать их действительно объективный характер, не зависящий от взаимодействия одних значащих комплексов с другими, у целых коллективов людей. Звуковая символика могла быть мотивом наименования, но едва ли единственным и тем более едва ли способным к достаточно широкому и расчлененному использованию.

В естественных языках имеются колоссальные запасы «свободного» словесного материала. Так, из более чем пяти тысяч возможных в русском языке трехфонемных комплексов типа «согласный + гласный + согласный» в качестве слов и форм реально «запята» лишь тысяча (баб, боб, без, вид, год, Лид и под.). В конечном счете тут, видимо, действует стремление к обеспечению большей надежности в передаче информации, воплощаемое в большей контрастности звуковых оболочек слов; так, видимо, объясняется увеличение разборчивости слов с удлинением их длины [Savin, 1958]. Возможно, что некоторые из трехфонемных комплексов нежелательны фонетически (например, коз), но в ряде случаев видимых причин неиспользования их нет (шан, шон, шуп при наличии шик, шар, шёл, шут). Таких сочетаний, видимо, не менее двух-трех тысяч. Однако для образования новых слов в русском языке используются не эти «пустые» комплексы, а более сложные образования, важной особенностью которых является то, что они так или иначе ассоциируются с другими словами языка, а следовательно (в отличие от тех мотивов, которые руководили испытуемыми при выборе наименования в опытах Д. Н. Узнадзе), эти мотивы будут более или менее явными и для других носителей языка. Это, очевидно, позволяет установить лучшие связи между данными и другими наименованиями, что, можно предполагать, существенно для функционирования языка.

Можно привести данные о тех реальных мотивациях, которые используются носителями естественного языка для наименования, на основании этимологически-словообразовательного анализа некоторых слов лексики современных языков. Клаус Мюллер изучил мотивацию наименований на примере русских названий грибов. При этом оказалось, что в русских названиях грибов встречается целый ряд мотивов наименования: цвет (всего гриба, верхней или нижней части шляпки, ножки, грибного «мяса», выделяемого молочка — всего 37 %), форма, (всего гриба, шляпки, ее  нижней   части,   ножки — всего   16%);   место   произрастания (20%), потребительская ценность (12%), наличие молочка, «поведение» и рост плодового тела гриба, время роста, область распространения, употребительность, способ потребления, вкус гриба. Можно отметить, что в 60% случаев мотивом наименования были собственные свойства гриба, а в 40% мотивом наименования сказалось отношение к нему носителей языка. В первую очередь используются в качестве мотивов наименования, бросающиеся в глаза, а не биологически существенные   признаки   (на   последние, падает мотивировка лишь 25%  названии грибов)   [Muller, 1969, 129—136]. Состоящий на 90% из автохтонных слов русский грибной словарь, таким образом, соотносится с другими словами русского языка, а конкретные способы такого соотнесения довольно разнообразны:   тут и различные суффиксы, и   префиксально-суффиксальные образования, и составные двусловные термины, и словосложение и т. п. Мотивировка выбора того пли иного признака при наименовании гриба чаще всего ясна. Могут быть вскрыты и конкретные  мотивы,  руководившие  назывателем  при  выборе того или иного способа соотнесения названия с этой мотивировкой. Но, коль скоро название уже оказалось принятым, сплошь и рядом на. общеязыковом фоне оно оказывается в большей пли в меньшей мере случайным.   Именно поэтому   один   и   тот же гриб  получает  в  разных  местностях  различные  наименования, с одной стороны, а одни и те же наименования могут быть применены к различным грибам — с другой. Так, болотовик, например — это   и   Boletus   grauulatus   и   Boletus  bovinus,   боровик — это не только Boletus edulis, но также Boletus bovinus  (ср. болотовик), Boletus versipellis и Pholiota mutabilis.

Подводя итоги, можно  подчеркнуть_ важность при наименовании обязательного наличия мотивированности выбора названий, который, находясь в определенных рамках общих психологических закономерностей, тем не менее нередко оказывается случайным по отношению, к общественному использованию языка.

ПРЯМЫЕ МЕТОДИКИ ИЗУЧЕНИЯ ЗНАЧЕНИЙ СЛОВ

В процессе наименования действует стремление к мотивировке выбора того или иного звукового комплекса (звучания) для обозначения того или иного явления действительности. Однако, мотивировка эта не может иметь абсолютного характера, так как она по ряду аспектов случайна, а потому не всегда может сохраняться в памяти носителей языка. Утрачивая мотивированный характер, звучание становится произвольным по отношению к означаемому. Даже если сохраняется такая мотивировка, как, например, в слове застольный, это слово все равно произвольно по отношению к самому явлению действительности, поскольку мотивировка слов стол и за, которыми мотивируется образование застольный, утрачена. Однако произвольность звучания по отношению к означаемому отнюдь не противоречит наличию в сознании носителей языка связи между звучанием и означаемым. Элементом, связывающим явление действительности и звучание, является значение слова. Известно много определений значения слова, что, видимо, связано с многоаспектностью значения или, иначе, с тем, что имеется несколько видов значений. Здесь нет возможности обсуждать эту достаточно сложную проблематику, которая потребовала бы специального обширного анализа, а потому приходится отослать читателя к четкому обзору проблемы, сделанному в содержательной статье Ю. Д. Апресяна [Апресян, 1963].

Необходимо, однако, отметить некоторые существенные для психолингвистических исследований семантики черты значения слова. Значение слова, которое не может отождествляться ни с понятием, пи тем более с самим явлением, обозначаемым данным словом, являясь особой «формой обобщения действительности» [А. А. Леонтьев, 1965а, 169], представляет собой отношение. Считая значение «внутренней стороной слова» [Выготский, 1934, 9], целесообразно отличать его от смысла («отношения мотива к цели») [А. А. Леонтьев,1965а, 290]. Важно также проводить различие между лингвистической и нелингвистической информацией, не смешивать «информацию» и «значение» (Маккей — см. [Cybernetics, 1952, 221; Селиверстова, 1968, 130—153]). Являясь элементом системы отношений между словами в словаре (парадигматический аспект значения), значение реализуется (или выявляется) в отношениях данного слова с другими словами в тексте (синтагматический аспект значения).

Распространено убеждение о том, что «вне зависимости от его данного употребления слово, — как писал В. В. Виноградов, —  присутствует в сознании со всеми своими значениями, со скрытыми и возможными, готовыми по первому поводу всплыть на поверхность» [Виноградов, 1947, 14]. И хотя психолингвисты обращали внимание на «парадокс определения», состоящий в том, что «испытуемый, субъективно уверенный, что знает данное слово, объективно правильно его использующий, не может объяснить — что это слово значит» [Брудный, 1964, 4], многие психолингвистические методики изучения лексики базируются именно на том, что в сознании носителей языка значение слова существует как потенция, стремятся к выявлению тех или иных сторон потенциального значения слова не путем экспериментальной реализации потенций в тексте, но путем некоторых метаязыковых операций с анализируемыми словами.